Глава 30 Дима проснулся с полным ощущением, что последние сутки ему только что приснились. Просто потому, что они слишком уж сильно походили на какой-то вестерн, где безупречный главный герой вырывает возлюбленную из рук орудующих в городе бандитов, а потом увозит ее, покорную и полностью ему доверившуюся, на лихом коне в закат. Вместо коня, правда, оказалось полудохлое такси, кое-как дотащившееся до того Гондураса, где Корниловы снимали квартиру, зато сейчас в Диминых объятиях лежала – довольная и абсолютно расслабленная – Ленка Черемных, и она провела в них всю нынешнюю ночь: безумно длинную и обидно короткую, и Дима сделал все, чтобы Черемуха никогда ее не забыла. Черт его знает, что будет дальше. Они избавились от Милосердова и его приспешников, сдав запись об их угоне Майбаха и полиции, и Гоше Дарагану, и теперь могли быть уверены, что никого из этой троицы в ближайшее время не увидят. Милосердов, кстати, как выяснилось, был категорически против последнего плана Дуденко и Радика, не желая участвовать в похищении человека, а потому его взяли в собственной квартире пакующим вещички и с авиабилетом в Республику Казахстан. Радика, всем на изумление, скрутили еще до появления полиции сотрудники «Автовлада», причем особо отличился Григорий, которого все до сих пор считали задохликом и с которого после сотворенного чуда Миланка не сводила глаз. Почти как Лена – со своего героя. Дима усмехнулся, чувствуя, как скулам стало неожиданно горячо, и закопался лицом в разметанные по подушке Черемухины волосы. Он еще ночью никак не мог ими надышаться, потому что они пахли их общей страстью и их общей любовью, которая оказалась взаимной и прошедшей испытание годами. «Я тебя люблю!» И сейчас пробирало до самого центра сердца, а тогда, у поверженного Дуденко, Дима просто задохнулся в затопившей до краев нежности и сумел только по-идиотски усмехнуться и потрепать свою Черемуху по спутанным волосам. Зато ночью оторвался. Его словно прорвало, выпустив наружу никогда еще не говоренные слова, потому что без них даже самая яркая близость казалось всего лишь сексом, а Дима хотел заниматься со своей Черемухой любовью – той самой, что наконец далась им обоим: выстраданная, едва не потерянная и оттого мучительно сладкая. Ленка его любила… Черт, да если бы ему все еще было восемнадцать, прошелся бы колесом по всей этой пыльной дороге, а потом бы еще проорался в голос, чтобы все на свете знали, каким счастливым глупая Черемуха его сделала. А пришлось по-взрослому отложить собственный восторг на более подходящее время, потому что слишком много оказалось у них с Ленкой совершенно неотложных дел, которые требовали серьезности и ответственного подхода. Для начала Дима обезоруживает-таки Дараганскую братву, все еще не пришедшую в себя после его фееричного появления. Насколько оно было фееричным, Дима узнает уже позже, когда Ленка вечером, едва дождавшись Кирюхиного отбытия из комнаты, сует ему под рубашку горячие ладони и греховно низким голосом шепчет: – Корнилов, я даже представить не могла, насколько ты крут! Лучшего комплимента Дима в жизни не слышал. Вряд ли Ленка подозревает, что этим своим восхищенным возбуждением подняла его самооценку до высот примерно «Бурдж-Халифа». Таким самодовольным он не чувствовал себя даже в юности, когда выигрывал соревнования или завоевывал сердце очередной ветреницы. Теперь ему не надо чужих сердец. Теперь у него свое – единственное, завоеванное, нужное большое воздуха, которого в последнее время так часто не хватало. Ключи от машины Дима забирает вместе со стволами. Имеется у него, конечно, опасение, что Гоша за такое унижение своих орлов может хорошо настучать по котелку, и не только Корнилову, но оставлять оным орлам шанс снова открыть охоту на Черемуху Дима не собирается. Забивает потом Дарагану стрелку на крыльце больницы, куда скорая отвезла старшего Черемных вместе с сопровождающими, там и возвращает утраченное, а заодно делится записью ночных бдений милосердовской команды. Гоша оказывается парнем не только понятливым, но и практичным и приглашает Диму к себе на службу телохранителем. Дима со всей искренностью благодарит за интересное предложение, но все же отказывается. – Деньгами не обижу, – заверяет Гоша. – Можешь в качестве аванса машину эту себе оставить. А мне спокойствие важнее. Хочу знать, что в случае чего не придется самому прикрывать своих же защитничков. – Да я же тоже не терминатор, – смеется Дима. – Повод просто был. Гоша хмыкает – и как-то так понимающе, что больше объяснять ничего не приходится. – Ладно, парень, если сумеете мою машину обратно собрать, да так, что комар носу не подточит, не трону ваш сервис, – обещает он. – Но проверять, учти, со специалистом приду. Если ему что не по нраву придется, затребую оплату по рыночной стоимости. И там уж ваши проблемы, где вы деньги искать будете. Я на благотворительность не подписывался. – Договорились! – кивает Дима и на этой мажорной ноте возвращается в больницу к перепуганной Лене, которая, как оказалось, отлично видела в лестничное окно, с кем Дима встречался, и не находила себе места от волнения, не зная, чем закончится этот разговор. – Тебе мало, Корнилов, да, мало было электрошокером сегодня по мозгам получить?! – выговаривает она ему за безрассудство, судорожно стиснув пальцами его рубашку и едва владея голосом. – Ты хочешь, чтобы тебя в машину запихали и совсем головы лишили? Это же бандиты, от таких людей чего угодно ожидать можно! А ты – один, даже не взял с собой никого!.. Дима усмехается и утешающе треплет ее по волосам. Смысла объяснять, что брать с собой было не кого, даже не стоит: Черемуха и сама это понимает. Как и то, что проблему с Гошей Дараганом надо было решать, а не рассчитывать, что она рассосется сама собой. Просто боялась за Диму, а он, защищая ее, совсем ничего не боялся. – Обошлось все, Лен, – напоминает он и прижимается губами к ее лбу. – Придется, конечно, попотеть, чтобы Майбах этот треклятый как новенький сделать, но Мишке это вполне под силу. Вот подлечится пару дней, а вы ему пока помощников грамотных подыщите… Михаил лежит в этой же самой больнице, в соседней от Владимира Васильевича палате, и его здоровью, по заверению врачей, ничего не угрожает. Надо только придумать, как отмазать его от Гоши и от полиции. Но это ждет. В отличие от Ленкиного невыносимо влюбленного взгляда. Она сама тянется к Диме за поцелуями, и никакие препятствия на свете не могут помешать ему ответить на это желание. Кажется, во всех сегодняшних тревогах они отказывали себе в близости слишком долго: с того самого момента, как Дима признался Лене в любви. И теперь, в ее взаимности и после недавних потрясений, они целуются как-то особенно сладко. Без обычной сумасшедшей нерастраченной страсти, в совершенной нежности и понимании, в какой-то уверенности и восхищении, в обещании и доверии – долго, вкусно, безмятежно, не представляя, как прерваться хотя бы на секунду. Дима зарывается пальцами в шелковые Ленины волосы, и она, захватив его затылок, все притягивает Диму к себе, не позволяя отодвигаться даже на миллиметр… …и сама же первая отталкивает. – Вы?!.. – как-то слишком отчаянно выдыхает она, чтобы Дима мог позволить себе в ответ какую-нибудь остроту о том, что она сдалась первой. Но чтобы сообразить, что она имеет в виду, требуется время. Ах да, подбор персонала… Вот зачем ты, Черемуха, все портишь? – Вы с отцом, – старательно скрывая подкатившее разочарование, поясняет Дима. – Теперь, когда он вернулся, уверен, вам не составит труда… – он осекается, заметив в ее глазах слезы. Так, что тогда вообще происходит? – Лен?.. – Дим, скажи, что ты все это не серьезно! – жалко требует она. – Я знаю, что папа натворил, я сто раз попрошу у тебя за это прощения, только не уходи! Пожалуйста! Я так боялась, что ты ушел!.. Вон оно что! Дима качает головой и криво усмехается. Потом прижимает свою Черемуху лицом к плечу и горячо целует в висок. – Куда я от тебя уйду? – сентиментально говорит он. – Может, лет двенадцать назад и психанул бы, а сейчас­ – привязала, Черемуха, оплела всеми своими ветвями – никуда больше не денешься. Чушь, конечно, какую-то несет, но Ленка в его объятиях хрюкает, и Дима чувствует, что именно это она и хотела услышать. – Тогда пригласи меня сегодня к себе, – чуть стеснительно шепчет она и все же смотрит в упор ему в глаза. Дима даже опешивает немного: в свою съемную квартиру? В этот полунищенский закуток из одной комнаты со скрипящим полом и кухни, которая не ремонтировалась с самой постройки дома? То есть Диме, по сути, все равно, где любить свою Черемуху, он бы и шалашом в лесу не побрезговал, лишь бы не отпускать ее от себя ни на одну лишнюю секунду, но Ленка Черемных, судя по ее квартире, привыкла совсем к другим удобствам. А не к раскладному дивану, встречавшему новое тысячелетие уже в преклонном возрасте. – Лен… – с осторожностью начинает Дима, не зная, как предупредить и одновременно не обидеть, но она не дает ему продолжить. – Обещаю не приставать к тебе, чтобы не смущать Кирилла, – говорит умоляюще и трется, словно кошка, лбом о его плечо. – Могу лечь на кухне на полу, и даже матрас себе куплю, только чтобы не расставаться с тобой! Не могу, Димка! Просто не могу! – Дурочка!.. – окончательно растроганно выдыхает он – и потом может только возносить хвалу высшим силам за то, что те вовремя остановили его, не позволив все испортить. Кирюха – само понимание и деликатность – заявляет, что на кухне этой ночью будет спать он, потому что «Елена Владимировна – гостья и женщина, а папке и так сегодня досталось», и потому он, Кирилл, будет «чувствовать себя виноватым, если займет чье-либо из них место». Возражений он не принимает, уютно устроившись на новеньком надувном матрасе и закрыв предусмотрительно на кухню дверь, и предоставляет Лене и Диме возможность скинуть напряжение чересчур непростого дня, а заодно и наговориться наконец так, как они никогда еще не говорили: откровенно и душевно, не скрывая больше ни одного из собственных чувств и собственных желаний. – Лен, слушай, ты извини за это все, – кается, взмыленный, Дима, когда Черемуха черт его знает в какой раз изгибается под ним и стискивает руки у него на шее так судорожно, что, кажется, сама это признание и выдавливает. – Девушку не приглашают в такое убожество, если только не хотят от нее избавиться. У меня квартиру должны через месяц сдать: нормальную, Лен, и район вполне приличный… Ленка вжимается в его губы истерзанными губами и целует как-то светло и чисто. – Дурак ты, Корнилов! – шепчет следом, глядя горящими глазами. – Неужели ты действительно думаешь, что мне это важно? Дима коротко вздыхает, но не переводит тему. – Мне это важно, Лен! – объясняет он. – Я не хочу, чтобы ты пожалела о том, что сегодня сказала. Я на самом деле не все в своей жизни просрал… Он замолкает, поняв, сколь неуместно это слово здесь и сейчас, но Лена даже не морщится. – Ты не просрал себя, Дим, это самое главное, – как-то очень интимно говорит она. – Остался тем же Димкой Корниловым, в которого я когда-то так безоглядно влюбилась. И все двенадцать лет не могла разлюбить. Дима приподнимается на руках и внимательно на нее смотрит. Вертевшийся на языке вопрос кажется слишком глупым и слишком важным одновременно, и словно бы сам решает, что для него сейчас самое время. – Даже когда ненавидела? Лена кивает и так крепко сжимает руки на его плечах, словно все еще боится потерять. – Потому и ненавидела, Дим, – признается она. – Был бы ты мне безразличен – выкинула бы из головы, и дело с концом. Выкинуть тебя из сердца не получилось. Он снова глубоко вздыхает и покрывает короткими поцелуями ее лицо. – Я сволочь, Ленка, что не искал тебя все эти годы! – с нескрываемым раскаянием говорит он. – Мне ведь это даже в голову не приходило! Смирился, думал, что пройдет!.. – А оно не прошло, – шепчет тем же горьким тоном Лена и зачем-то гладит Диму по волосам, словно успокаивает. Он мотает головой. – Нет, не прошло… И, наверное, никогда не пройдет. Если двенадцать лет после почти детских поцелуев лишь одной Черемухой дышали, то нынешней их любви должно хватить на несколько жизней. И Диме нужно лишь придумать, как удержать свою Ленку до той поры, когда у него будет право сказать ей об этом прямо. Предложить себя хотя бы на одну жизнь, зная, что сумеет дать любимой все, чего она заслуживает, и не рассчитывать на случай и на рай в шалаше. А на горизонте, кажется, уже маячила Москва и любимая Ленкой работа. И времени оставалось все меньше. Дима рефлекторно прижал Лену к себе и услышал ее сонный хрипловатый голос: – Корнилов, чего тебе не спится? У тебя сегодня выходной. Он непроизвольно взглянул на часы и усмехнулся. – Еще нет, – те показывали двадцать пять минут девятого. – Еще полчаса рабочего времени. Ленка обхватила его руку и укрылась ею, словно одеялом. Открыть глаза она и не подумала. – Я твоя начальница, и я тебя отпускаю, – зевнула она и быстро поцеловала его в ладонь. – Иди домой, к любимой, обними ее, и займитесь… чем-нибудь полезным… Ну или поспите хотя бы… пару часов… Пару часов… Ну да, кажется, больше у них поспать сегодняшней ночью и не получилось. Вот только Дима при всем желании не мог позволить себе проваляться все утро в кровати. Надо было вставать и кормить сына. Тот, конечно, в свои одиннадцать был вполне самостоятелен и не умер бы без отца с голоду, но Диме неожиданно захотелось приготовить завтрак и для Лены. Черт его знает, придется ли еще когда побаловать ее собственными кулинарными способностями, но сегодняшний день должен быть идеальным во всех отношениях, а потому Дима, позволив себе еще несколько минут поблаженствовать в Черемухином тепле и дождавшись, когда она снова глубоко и ровно задышит, осторожно выбрался из постели, натянул джинсы и футболку и передислоцировался на кухню. Кирюха, как он и предполагал, уже встал, вскипятил чайник и сварганил себе пару бутербродов из того, что было в холодильнике, – его неприхотливый ребенок. – Приятного аппетита! – улыбнулся Дима и тоже открыл холодильник, прикидывая, реально ли совместить понятие «романтический завтрак» с тем, что лежало сейчас на полках. Алой розы в тонкой вазе там точно не было. – Спасибо, – поблагодарил с набитым ртом его вежливый сын. Потом дожевал кусок бутерброда и добавил: – Хорошо, что ты встал, пап. Надо поговорить. Дима оторвался от созерцания внутренностей холодильника и перевел взгляд на сына. Вид у того был необъяснимо серьезный и как будто даже обвинительный. У Димы заскребло где-то у загривка: так, и что еще случилось?