Вера рассматривала свое лицо с жадностью и понятным волнением. Ну, что сказать… Не уродина, совсем нет. Может и не красотка гламурная, но вполне симпатичное лицо. Черты не крупные, нос аккуратный. Хорошая чистая кожа. Грязная, конечно, но чистая в том смысле, что ни прыщей, ни рябин, ни шрамов. Матовая, чуть загорелая. Рот крупноват, но красивого рисунка, сочный. Глаза хороши — ярко-зеленые, с янтарным отливом кошачим, ресницы чёрные, длинные. И разрез глаз — кошачий. Вот брови подкачали — слишком широкие и почти сросшиеся. Ну, да это то вполне поправимо. Волосы чёрные. Не цыганские, конечно, без синеватого отлива, но хороший густой цвет. А вот структура — очень непривычная. Не гладкие, но и не кудрявые. Мелкой-мелкой волной идут. Такие пушатся очень сильно и даже если редкие — в укладке выглядят пышно. Но ей на густоту жаловаться грех. Роскошные волосы. — А ведь мне повезло несказанно…И относится это не только ко внешности. Ни тебе больных суставов и ноющего старого перелома, ни тебе морщин и слепоты. И вся жизнь еще впереди. С ума сойти можно от таких перспектив. И даже с именем повезло. — Елииинаааа — нараспев проговорила она. — Красивое какое! Прямо песня, а не имя. — Одна беда — крестьянка. Тут, похоже, во всю средневековье цветет. А крестьяне — самые бесправные, ниже только нищие и бродяги. Но какие это всё мелочи. Самое главное — я молода и здорова. Покрутив головой Вера увидала вбитый в стену гвоздь. Аккурат под светящейся доской. Вот туда она зеркало и повесила. В сундуке она нашла кожаные тапки. Не бог весть какая красота, но всё лучше, чем босиком. И так натоптыши есть, нужно распарить и удалить. Стопкой уложены длинные туники. Вышивки на них были сделаны умелой рукой. Уж в этом то Вера разбиралась. Раньше и она не хуже делала. Гладь ровная, цвета все нежные, пудровые, пастельные и подобраны удачно, рисунки сказочно красивы. И изнанка аккуратная, нитки не торчат, узелки спрятаны. Были еще простыни или какие то куски ткани, но Вера не стала задерживаться. Прихватив единственный хлопковый отрез ткани, тапки и чистую тунику она побежала к водопаду. — Да ты, Елька, совсем ума лишилась? — встретила её Морна. — Да где это видано брачную простынь на утирку брать? Это же после свадьбы с мужем на ней спать будешь. Подай сюда, дурища, сама схожу, принесу, что потребно. Дров вон подкинь. И тапки давай отнесу, чай не ристократка, босиком походишь. — Нет, Морна. Простыню забирай, мне все равно, чем вытираться, лишь бы чистое было, а тапки я носить буду. Я, может, и не аристократка, но простыну не хуже любой барыни, если по холодной земле босиком бегать. — Да это приданое твоё! — Ну и что? Если я от простуды помру сейчас — оно мне без надобности будет. — Ну, смотри, девка. Сама решай. Но положено в приданное сапоги и двое туфлей — столько у тебя и будет. Со свекрухой и мужем сама будешь потом объясняться. И меня не позорь потом. Я все, что положено тебе справлю, а уж как распорядится — сама решай. Забрав простынь она ушла к дому. Вера подкинула в костерок под котлом дровишек и отошла к воде. Морна вернулась скоро, принесла кусок чистой ветхой ткани — вытираться. И вроде как мялась. То посмотрит на Веру, то отвернется. Губами мнет, думает. Молчит, а сама все искоса посматривает. — Да что случилось то, Морна? Я же вижу… Говори уже. — Зеркало там… — Ну? Зеркало, и что? — Ты повесила? — Я, конечно. Чего ради ему в сундуке лежать? Что с ним станется, если на стене повисит? Ну, пусть — приданое, но ведь с него не убудет? — А смотерть то в него позволишь ли? — Да ты что, Морна? Смотрись хоть с утра до вечера, не жалко. Или примета какая, что до свадьбы прятать нужно? — Нету никаких приметов. Матери твоей это зеркало. Ты же сама его в сундук упрятала и трогать не давала. А отец не велел с тобой спорить. А как умер он, ты только сама в него и смотрелась, никого близко не подпускала. И в сундук мне ни разу не дала заглянуть. Может боялась, что я попрошу чего для себя. А я бы ни в жись не стала выпрашивать. Линда то первой вышивальщицей была. Ты в нее пошла. Но я чё тебе давала из тряпок — ты никогда не показывала. И работу свою завсегда прятала. А что вышьешь — в сундук. Вера растерялась. Ну, так-то понятно всё, не приняла девочка мачеху, бывает. Но ведь видно, что не злая Морна эта. Не пакостная. Может и нет любви большой к сиротке, но и обижать напрасно — не обидит. Другая на её месте могла бы девчёнку в бараний рог скрутить. А эта, хоть и таит обиду, видно это, но вести себя старается честно, зря не обижает. Ну, грубовата она, так где манер то может крестьянка набраться? Решение пришло быстро. — Ты прости меня, Морна. Мелкая была и глупая, нет у тебя вины передо мной и зря я худо к тебе относилась. Прости. Морна помолчала. — Вышивать поучишь ли меня? — Да с радостью. — Единый мне свидетель — не держу на тебя зла. — Голос Морны дрогнул. Помолчали. — Да развеж я не понимала? И про тебя, и про мамку твою? Но моя-та вина в чём была? И отца когда не стало — я ж жалела тебя от души. А ты даже есть со мной не садилась. Схватишь кусок, чисто собака голодная, и прячешься. Я тебе молочка в комнате на стол — а ты и крынку разбила, да ещё и осколки мне у кровати высыпала. Шрам-та до сих на пятке есть. Вота, смотри… — Прости, Морна. — У Веры непроизвольно навернулись слёзы на глаза — так жалко стало и девочку эту неприкаянную и Морну. Морно обняла крепко, задышала в ухо — Ну, не реви ужо, будя, будя… Сама тоже всхлипывала часто. Поревели, успокоились, помолчали… — Ну, вода нагрелась, давай ужо мыть тебя. Обе делали вид, что всё идет как надо, никаких слёз не было. Морна взяла маленький котелок, отлила горячей воды и кинула туда чем-то плотно набитый мешочек. — А что там, в мешочке? — Дак мыльнянка. Ты пока вошкалась в доме — я листьев набрала. Щас закипит, достанем его и будешь им мыться. А отваром потом волосы помоем. И будешь белая, как сдобна булочка. Хохотали обе от души. Представить тощую смугловатую Елину — булкой… Это было слишком смело и нелепо. Мытся пришлось мешочком. Мылился он не сильно, но грубая ткань кожу прекрасно очищала. Волосы в отваре полоскали два раза, зато и ощущение чистоты появилось. Вера нашла шероховатый камешек и потерла загрубевшие ступни. Морна смотрела с интересом, но ничего не спрашивала. Напоследок окатила ее теплой водой с какой то очередной травкой. Пучок она вскипятила в отдельной миске и слила отвар в котел. Отвар пах луговой травой с нотками мёда. Чистые волосы поскрипывали в чистом же отрезе ткани. Мягкая шелковая туника так и льнула к телу. Трусы бы ещё раздобыть. Морна закутала ее в большой новый половик-одеяло и сунула в руки кружку с теплым молоком в которое щедро добавила мёд. Есть же счастье на свете. Такая специальная минуточка, когда все проблемы и заботы отступают. Нет ни мыслей, ни страхов, только покой и умиротворение. А сама Морна между тем добавила в котел еще пару ведер воды и подкинула дров. Пока вода грелась, она учила Елинку стирать. — Вот смотри. Щас нагреется вода, кину мешочек с мыльнянкой. Тряпье я уже разобрала. Что почище одна куча, что грязное совсем — другая. Вот почище в перву очередь кинем в котел и будем мешать. Как закипит — поварим сколь надо, вона видишь, щипцы из дерева большие? Вот имя-та все из котла подоставаю и снесу под воду, прям тудой можно кидать — дно камянно, вода самоточная. Оно тама прополощется хорошо, тока пошевеливать иногда надо. А в ту воду, что грязная в котле — кинем то, что сильно запачкано. Тама портки мужицки, и постилки с лавок. Всю зиму на них сидели, давно пора намыть было. А как они закипят — выльем все прям на землю. Да поставим новый котёл с чистой водой. да и ещё разок с мыльнянкой кипятится бросим, а сами тем временем чистое из воды развесим. Вот и будет в дому ладно. Глава 7 Со стиркой Елина провозилась до самых сумерек. Показав, где в кустах вырублено место и веревки натянуты, Морна ушла справлятся к скотине. Не сказать, что стирка- работа непосильная, скорее — скучная. Пока одежда вываривалась, Вера, а точнее — Елина — надо, надо привыкать к новому имени, от скуки рассматривала ведро. Странное какое. Не дерево, не кожа, не ткань. Трубка широкая из непонятного материала. Дно — деревянный круг, сверху кольцо — прут, типа ивовой ветки, распирает эту мягкую трубку и две рейки от кольца к донышку — для жесткости, что бы ведро форму держало. Легкое оно и удобное. Столько всего нового и непонятного в этом мире. Шёлк паучий — это из чего? Неужели правда пауков разводят? Единый — кто такой? Нет, понятно, что божество местное, но какое оно? Может он монстр и ему по праздникам людские жертвы приносят. И, самое загадочное — до сих пор она не видела ни одной мухи, мошки или комара. Хорошо, конечно, но уж больно странно. Даже у скотины в хлеву мух нет. А вот черви в навозе — есть. Может здесь мошкара позднее появляется, а сейчас еще не сезон? Странно. На улице не меньше двадцати градусов. А в полдень так и ближе к двадцати пяти. Надо будет аккуратно все это выспросить. Это даже хорошо, что Морна такая простая. Хоть не заподозрит ничего. Хотя, что тут заподозрить-то можно? Сама ситуация переселения в тело девушки — да кому такое в голову придёт? Елина уже развешивала последние тряпки, когда от дома послышался крик. — Еляааа! Скоро ли ты тама? — Иду уже! Морна ждала ее на пороге. — Пошли вечерять, поздно уже. На ужин Морна приготовила большую яичницу, к ней суховатые лепешки и по кружке молока. — Ты ешь, ешь давай, а то тощая, аж смотреть жалостно. — Да я ем, вкусно всё, спасибо. А вот спросить хотела, там, в подполе, творог. Это для еды или на продажу? — Дак если хочешь — давай сбегаю, принесу! — Да нет, спасибо, это уж на утро. А почему не продаешь? Или в селе у всех коровы есть? — Нее, корова — это у кого достаток в доме. А Мыса у нас еще молодая совсем. Телёночка мы отняли, продали, а молока она маловато дает. Неча пока продавать. Что дает — все сами и съедаем. — Морна, а расскажи, пожалуйста, про Единого. Морна подумала, пожевала губами и строго сказала: — Ты, Елька, с этима спасибами поменьше давай. А то как чужая. Ты, опосля болезни, и говорить-та чудно стала… — Я, Морна, не знаю, как по другому говорить. Уж как получается. — Ладно, главно ты при чужих не болтай. Так то ты и раньше всё больше молчала. Эко диво, девке семнадцать годов, а у нее и подруг нет. Меня даже Лещиха допытывала, чой-та я тебя не пускаю гулять с девками. А я и не держала никогда. Сама ты по себе такая — нелюдимая. Ну, оно и лучше, меньше разговоров. Ну, ты не болтай, ешь давай, и так одни мослы. А девка справная должна быть. Хотя и матка твоя была тонюсенька, даже после родов не раздобрела. Про неё сказывают, что она у самой герцогини, старой ещё, в вышивалках была. Не знаю, правда ли, нет ли, а шила она знатно. Много про неё болтали-та по деревне. — А что ещё болтали? — Ну, сказывали, что герцогиня ей мужа нашла, бедного, но из знатных. Прям дворянин вроде как. Хотела ее при дворе своем навсегда оставить служить. Чтобы как будто она, матка-та, фрейлина была ейна и шила только для неё. Почёт ей значит такой. А Линда вот в рыбака простого влюбилась и не схотела замуж идти и тама служить. Хотя и отец, согрей его Единый, мужик справный был и собой красивый. Ну и деньга водилась у него. Ну, вот они с городу-та от греха и переехали сюда, в этаку даль. Тута все обустроили, а через два года ты и родилась. Ты ешь давай, зубы-та не заговаривай. — Сыта я уже, не лезет больше. Морна, а давай чаю ещё попьем? Или на сегодня дела ещё есть? — Нету никаких делов. И так утопталась я. — Ты сиди, я чай сама сделаю. — Ну, делай, тама вода-та поди закипела. Я всегда, как сготовлю — воду ставлю на огонь. Пока пожрали- она и согрелась. Или чай пить, или посуду помыть — всяко сгодится. И ты так приучайся. А чай-та вона, в мешке остатний. Заваривай, тока следи, что бы не кипел, а то кипелый не вкусный будет. А завтрева мы с тобой с утра тогда за новым сходим. Я кажду неделю хожу, собираю и сушу на два мешка. Один сейчас пьём, один на зиму припасаю. Утречком Мысу подою, обряжу в стадо и пойдём.