Спустя секунду его уже не было в комнате. Через некоторое время вошла мисс Браун, принесшая письма на подпись. Петтигрю прочел их и подписал, не произнеся ни слова и отметив про себя, что отношения между ним и его секретаршей за последнюю неделю ухудшились. Казалось, что теперь им нечего сказать друг другу, помимо того, что диктовалось служебной необходимостью. «Может, оно и к лучшему, — подумал Петтигрю. — Никогда не следует смешивать человеческие взаимоотношения с работой». Был период, когда он занимался мелкими проблемами мисс Браун, теперь же они его ничуть не интересовали, и он испытывал облегчение от того, что скинул их с плеч. Или не испытывал? Подняв голову, он увидел, что она по-прежнему стоит рядом с его столом. — В чем дело, мисс Браун? — довольно резко спросил он. — Я хотела… хотела узнать, не сообщил ли инспектор чего-нибудь нового относительно мисс Дэнвил, — запинаясь, спросила она. — Нет, — ответил Петтигрю. — То есть я хотел сказать, что он приходил поговорить не о ней, а о деле Бленкинсопа, — неловко добавил он. Мисс Браун, которая, как он заметил, в последнее время выглядела очень бледной, побелела еще больше. — Понятно, — пробормотала она. — Кстати, — продолжил Петтигрю, — на следующей неделе я уезжаю в Истбери на выездную сессию суда. Меня не будет два дня или три, если удастся потянуть время. У вас ведь остался кусочек от отпуска. Не хотите ли его использовать? Мисс Браун покачала головой: — Благодарю вас, мистер Петтигрю, не думаю. Мне хотелось бы присоединить оставшиеся дни к рождественским каникулам. — Вот как? — Да. А после них… — Она запнулась, а потом быстро проговорила: — Я не знаю еще, каковы будут мои дальнейшие планы, но думаю, что из управления я уйду. Вот как! Еще неделю назад она сказала бы: «Я собираюсь на Рождество выйти замуж за мистера Филипса». Что ж, если она предпочитает молчать о своих делах, раздраженно подумал Петтигрю, то имеет на это полное право. В конце концов, он никогда не ждал от нее откровенности. Тем не менее следовало ожидать… Чего следовало ожидать, он так и не додумал и сухо сказал: — Понимаю. Мне будет недоставать вас, мисс Браун. Мисс Браун открыла было рот, чтобы ответить, но, судя по всему, передумала, потому что, постояв в нерешительности еще секунду, резко развернулась и быстро вышла из кабинета. Тема рождественских каникул и того, что за ними должно последовать, больше между ними не возникала. Традиционное застолье адвокатской гильдии в «Синем кабане» могло бы показаться стороннему наблюдателю сборищем обыкновенных мужчин, большей частью пожилых, которые сошлись в обычном зале второсортного провинциального отеля и болтают о чем-то малоинтересном. Петтигрю же, в его тогдашнем настроении, оно представлялось просто раем. Откинувшись на спинку стула, он блаженствовал, слушая не умолкавшие вокруг сплетни о превратностях жизни судебного округа. Даже разговоры коллег, которых он склонен был считать занудами, звучали сейчас для него как перемежающийся поток изысканного остроумия. «Это ты завтра выступаешь против меня по делу об аборте, Джонни?» — «Я, я, друг! Полагаю, ты собираешься признать себя виновным». — «Признать себя виновным?! Я думал, это ты собираешься заявить об отсутствии улик. Мой клиент — фактически пострадавшая сторона, это достопочтенный…» «Да он просто необузданный дикарь! — донеслось с другой стороны. — Когда кто-то осмелился высказать мнение, что его приговор чуточку суров, он посмотрел на него и сказал: обвинительный акт был неправильно составлен, а то я бы приговорил его к порке кнутом!» Петтигрю улыбнулся. Эту байку он сам придумал двадцать лет назад, и было приятно, что она все еще пересказывается в не слишком искаженном виде. Кто-то положил руку ему на плечо. Подняв голову, он увидел секретаря суда, сияющего от счастья, что заблудшая овца вернулась в стадо. — Рад видеть вас, Петтигрю. Это вы завтра выступаете в защиту двоеженца? — Увы! Я не выступаю ни на стороне защиты, ни на стороне обвинения. На самом деле я приехал сюда под надуманным предлогом. В данный момент я нахожусь в самом низу шкалы человеческих существ. Кустистые брови секретаря сошлись домиком над переносицей. — Неужели вы вызваны в качестве присяжного? — недоверчиво спросил он. — О нет. Я совсем забыл о присяжных. Впрочем, они измеряются шкалой животного мира, если судить по тому, как с ними обращаются. А я свидетель — безобидное, действующее не по своей воле существо. Да и то не знаю, дадут ли мне «действовать не по своей воле», могут и не вызвать. Тем не менее в любом случае я завтра без зазрения совести обсужу с вами вопрос о достойном возмещении моих расходов. — Я постараюсь отклонить ваши притязания, — с напускной суровостью ответил секретарь суда. — А пока — что вы пьете? После ужина Петтигрю обнаружил, что каникулы все же требуют расплаты. Флэк, человек исключительно методичный, решил провести совещание с Моллетом, и Петтигрю был обязан как минимум присутствовать на нем. Мероприятие, разумеется, оказалось скучнейшим. Пришлось слушать, как Флэк подробно излагает многочисленные нормы ведения процесса и соответствующие инструкции, которые Петтигрю знал наизусть, а Моллет, почти не заглядывая в кучу бумаг, которые принес с собой, компетентно высказывается по сути дела. Но в разгар совещания случилось незначительное происшествие, возымевшее важные последствия. Моллета позвали к телефону, и в его отсутствие Флэк задал касающийся некой подробности вопрос, на который Петтигрю не смог ответить. В попытке найти подсказку он стал просматривать бумаги инспектора, безуспешно стараясь отыскать нужное место в нужной папке. Открыв одну из них наугад, он удивился, увидев собственное имя, написанное в начале страницы аккуратными прописными буквами. «ПЕТТИГРЮ, Фрэнсис, — прочел он, — барристер; холост; приводов и судимостей не имеет». Какого черта? Он вернулся в начало папки и прочел название: «Дело Дэнвил. Список сотрудников». — Вот те на! — пробормотал он себе под нос. — Весьма неожиданно! — Что вы сказали, дорогой друг? — спросил Флэк. — Вы нашли письмо от пятого апреля? Уверен, что у меня неверная копия. — Простите, — ответил Петтигрю. — Не могу найти. Придется подождать возвращения инспектора. Он не мог удержаться, чтобы не прочесть дальше: «Родился в 1888 году, принят в гильдию барристеров в 1912-м. Юрисконсульт Контрольного управления мелкой продукции с 1 октября. Отношения с жертвой: судя по всему, дружеские. Отношения с другими подозреваемыми: в основном негативные, однако очевидно расположение к мисс БРАУН, Элеанор (q. v.[17]). Под сомнением — ревность к ФИЛИПСУ, Томасу (q. v.)». Ну это уж слишком! Петтигрю не смог читать дальше — не ручался за себя, — хотя справка о нем, написанная плотным почерком, занимала всю страницу. Он с отвращением перевернул ее, чтобы не видеть оскорбительной записи, и его взгляд упал на строки следующей страницы: «ФИЛИПС, Томас: секретарь поверенного; вдовец; приводов и судимостей не имеет. Родился в 1890 году; женился в 1916-м на Саре Эмили Ричардс, умершей в 1934-м. С 1919 по 1939 год работал в «Мэйхью и Толлотсонз». С декабря 1939-го временно — референт, Контрольное управление мелкой продукции». Петтигрю дочитал до этого места, когда бесшумное появление в дверях Моллета заставило его поспешно и с весьма виноватым видом закрыть папку и сунуть ее в самый низ. После этого совещание закончилось довольно быстро. Моллет, остановившийся в другом отеле, сразу же ушел. Если он и заметил интерес Петтигрю к папке с делом Дэнвил, то не сделал по этому поводу никакого замечания. В этот вечер Петтигрю уснул далеко не сразу. Он пребывал в дурном расположении духа, явно сердясь на себя из-за того, что не смог преодолеть искушение прочесть то, что явно не предназначалось для его глаз, и вдвойне сердясь на Моллета за то, что считал одновременно образчиком беспардонной наглости и самым нетипичным проявлением глупости. Но, начав успокаиваться, он осознал, что в прочитанном тексте его удивило что-то еще. Больше всего раздражало то, что он никак не мог вспомнить, что именно. Он метался и ворочался в постели, казалось, целую вечность: этот ничтожный на первый взгляд вопрос изводил его, не давая успокоиться. А когда он наконец вспомнил то, что пытался вспомнить, факт оказался в высшей степени банальным; полученный результат явно не стоил таких мучений. Испытав еще большее недовольство, однако окончательно успокоившись, он заснул. На следующий день Петтигрю появился в суде рано, чтобы присутствовать на знакомой церемонии открытия выездной сессии суда. Но без мантии в крохотном, как коробок, зале, где в прошлом столько раз присутствовал в ином качестве, он чувствовал себя словно раздетым, поэтому не присоединился к практикующим коллегам, сидевшим в первых рядах, а предпочел примоститься в заднем ряду, предназначенном для публики. Пока читали указ о назначении судьи, он поймал себя на том, что думает не о представлении, разыгрывающемся перед его глазами, и не о деле, которое привело его в Истбери, а о том, что пережил накануне вечером. И чем больше он об этом думал — а заставить себя не думать об этом он не мог, — тем больше раздражался. Как человек, стремившийся всегда быть честным с самим собой, он попытался проанализировать свои чувства и вскоре пришел к выводу, что фраза, которая в иных обстоятельствах его только бы позабавила, задела его по-настоящему из-за того, что исходила от Моллета — человека, чьи суждения и проницательность заслуживали всяческого уважения. «Тогда не вызвано ли мое недовольство, — думал Петтигрю, наблюдая за тем, как судья аккуратно балансирует, чтобы треугольная судейская шляпа не слетела с алонжевого парика, — не вызвано ли на самом деле мое недовольство тем, что в справке Моллета есть доля истины? Потому что если это так, то…» Черт возьми, нет! Инспектор просто очень недалекий человек, а он, Петтигрю, дурак, раз поверил — на том лишь основании, что когда-то Моллет сделал удачный выстрел в запутанном деле, — будто он представляет собой нечто большее, нежели заурядный тупой полицейский. Мысленно обращаясь к тому, что накануне стоило ему бессонного часа, Петтигрю чувствовал, как абсурдное восхищение этим человеком тает без следа. Суждения и проницательность? Да этот парень даже факты толком установить не может! Плохо, очень плохо! От человека, занимающего такое положение, требуется точность наблюдений. Но ведь самого беглого взгляда на его записи достаточно, чтобы уличить его в непростительной небрежности. И это один из высших офицеров Скотленд-Ярда! Он почувствовал себя так, словно пишет обличительное письмо в «Таймс». Для подобного раздражения, которое он давно перенес с себя на неправедного инспектора, у Петтигрю была и еще одна причина. Как теперь стало ясно, он был глубоко потрясен убийством мисс Дэнвил и с самого начала отдавал себе отчет в том, что расследование будет нелегким, однако у него не было сомнений, что рано или поздно загадка разрешится. Теперь такой уверенности у него не осталось. Его вера в Моллета оказалась серьезно поколеблена. Очень сомнительно, чтобы подобную загадку мог решить офицер, способный делать столь вопиюще — Петтигрю поймал себя на том, что губами артикулирует это слово, — вопиюще ошибочные умозаключения? На этом месте ход его размышлений был прерван движением, начавшимся в зале, — церемония представления окончилась, судья покидал скамью, и все встали. Когда Петтигрю снова сел, он впервые осознал, что человек, все это время находившийся и продолжавший находиться рядом с ним, — не кто иной, как сам Моллет. Способность инспектора бесшумно материализоваться, зачастую там, где его меньше всего ожидают, была полезной с профессиональной точки зрения, но весьма неприятной. Для Петтигрю в том состоянии, в каком он находился, этот трюк оказался последней каплей, и в ответ на добродушное приветствие Моллета он невежливо промолчал. — Надеюсь, вы хорошо спали, сэр? — продолжал инспектор, словно намеренно дразнивший его подобной бестактностью. — Спасибо, нет, — лаконично ответил Петтигрю. — Мне очень жаль, сэр, — сказал Моллет с обычным для него выражением серьезной озабоченности. — Мне тоже не удалось выспаться этой ночью. — Вот как? — В данный момент ничья чужая бессонница Петтигрю не интересовала. — Да. Но заснуть мне не дало отнюдь не дело Бленкинсопа. Пришлось снова просмотреть кучу материалов по убийству мисс Дэнвил. Петтигрю ничего не сказал. Моллет может читать эти материалы до второго пришествия, толку-то? — Инспектор Джеллаби проделал огромную работу по этому делу, — не унимался Моллет. — Колоссальную работу. Полагаю, вы заметили, сэр, вчера, просматривая мои бумаги, очень полезные коротенькие досье, которые он собрал на всех имеющих отношение к делу сотрудников управления. — Тишина в зале! — рявкнул судебный пристав, и Петтигрю, все еще крайне возбужденный, встал вместе с остальными, приветствуя судью, возвратившегося на скамью, чтобы начать рассмотрение назначенных на первый день дел. — Так это Джеллаби их составил? — тихо проговорил он, когда они снова уселись. — Что ж, судя по тому немногому, что я увидел, могу сказать об их крайней недостоверности. Моллет метнул в него обиженно-удивленный взгляд, но слова замерли у него на губах, потому что в этот момент секретарь суда начал перечислять фамилии заключенных, чье дело рассматривалось первым. Три хилых молодых человека появились на скамье подсудимых и по очереди признали себя виновными в краже со взломом. Когда решение по делу было вынесено, Моллет снова повернулся к Петтигрю. — Не могу с вами согласиться, сэр, — сказал он, продолжая прерванный разговор. — Мистер Джеллаби, возможно, не очень силен в тонкостях, но могу вас заверить, что его работа исключительно добросовестна во всем, что касается фактов. — А я могу вас заверить, что это не так, — огрызнулся Петтигрю, намеренно игнорируя явный намек на его недостаточную деликатность. — Приведу лишь один пример. Вчера я случайно наткнулся на страницу, посвященную Филипсу, и увидел, что ваш инспектор отметил, будто миссис Филипс умерла в тридцать четвертом году. Это незначительный факт, но… — Тишина в зале! — донесся леденящий душу голос с судейской скамьи, и Петтигрю осознал, что он, как никто свято чтивший судебный церемониал, говорит почти вслух и мешает процедуре предъявления обвинения в двоеженстве. — Но она действительно умерла в тридцать четвертом году, — прошептал инспектор десять минут спустя, когда с двоеженцем было покончено. — Я сам назвал Джеллаби эту дату. — Тогда это ваша ошибка. Она умерла в тридцать первом. — В тридцать четвертом. — В тридцать первом. — Уверяю вас, сэр, я видел свидетельство о смерти, оно датировано двенадцатым апреля тысяча девятьсот тридцать четвертого года. — Но это какая-то ерунда, инспектор. Я точно знаю, что ее завещание было признано действительным в тысяча девятьсот тридцать первом году. Поверенный не мог ошибиться на этот счет. Могу показать вам его письмо, если вы… О Господи! Наша очередь. Дело «Король против Бленкинсопа», несмотря на признание себя виновным со стороны обвиняемого, разбиралось более сорока пяти минут. А могло затянуться и еще дольше. Прежде чем перейти к очень простым фактам самого дела, Флэку как обвинителю пришлось для начала долго убеждать никак не хотевшего верить судью в том, что такое учреждение, как Контрольное управление мелкой продукции, действительно существует, а потом знакомить с Правилами и Регламентами, которыми оно руководствуется в своей деятельности. Этот процесс отнюдь не облегчала его невыносимо нудная манера изъясняться. Ответчики поручили ведение защиты Баббингтону, самому модному и дорогому королевскому адвокату в Южном судебном округе, и хотя то, что ему надлежало сказать в пользу смягчения наказания, могло уместиться в двух предложениях, он умудрился растянуть свое выступление на двадцать минут. Баббингтон всегда гордился тем, что полностью отрабатывает деньги клиента, а в этот раз его многоречивость была оценена весьма умеренной ставкой в пятнадцать гиней за минуту. Однако расходы на защиту и солидный штраф, наложенный на ответчика, сыграли свою роль: долг по налогу на сверхприбыль был снижен до весьма разумной цифры. Пока длилась эта тягомотина, офицер полиции, ответственный за расследование, и официальный свидетель со стороны обвинения сидели рядом, витая мыслями далеко от дела, в разбирательстве которого номинально участвовали. Если бы одного из них в тот момент вызвали в свидетельскую ложу давать показания, оба явили бы собой весьма индифферентных участников процесса. Петтигрю ломал голову над проблемой, которая на первый взгляд казалась совершенно не важной и которую, останься он с ней один на один, он наверняка отбросил бы как незначительную ошибку со стороны обычно исключительно добросовестного поверенного. Но он видел, что Моллет, всегда такой уверенный и непоколебимый, разве что не дрожал от сдерживаемого волнения. Его состояние оказалось заразительным, хотя Петтигрю не мог пока объяснить его причины. Что-то носилось в воздухе, что-то гораздо более важное для него, нежели все Контрольные управления, вместе взятые. Он поймал себя на том, что тоже внутренне дрожит. Интересно, что Моллет прячет в рукаве? Господи, неужели это дурацкое дело Бленкинсопа никогда не закончится? Ни один подсудимый, наверное, никогда не ждал вынесения приговора с таким нетерпением, с каким ждали его сейчас Моллет и Петтигрю, но когда судья в конце концов закончил свою длинную речь, ни тот ни другой понятия не имели, какое решение он вынес. Лишь только затих звук последнего судейского слова, инспектор схватил своего соседа за руку с такой силой, что тот чуть не вскрикнул от боли. — Вы только что упомянули о некоем письме, мистер Петтигрю, — хрипло зашептал он. — Это то письмо, которое вы показали мисс Дэнвил вечером накануне ее убийства? — Да.