— Ну да. В определённой степени, конечно. Это был сложный случай вялотекущей шизофрении. Больной лишил жизни нескольких человек. — В каком районе? Что-то я не припомню, — перебила она. — Долго искали, — опустил он глаза, вспоминая. — Сложная форма расщепления психики. Тяжелейший случай. Он наложил на себя руки, в конце концов. — Странно, я ничего не слышала… — Ну как же! А Юрий Михайлович, значит, вспомнил меня, — поджал губы Громов и покачал головой. — Два с лишним года. Я уже давно не практикую, знаете ли… А как вчера. Да, да, я у него консультировал. — Вот, так сказать, и я… — начала она. — Может, чаю? — он так и стоял в проёме, хотя по глазам было видно, сознание его ещё плутало в прошлом. — Не откажусь, — ей почему-то захотелось продлить удовольствие от присутствия в этом уютном тёплом уголке; притемняющие занавеси на большом окне убаюкивали, солидная обстановка из потемневшей от времени мебели располагала к покою, хозяин — весь сдержанность и предусмотрительность, и это существо, доверчиво уткнувшееся милой мордочкой ей в блузку, — всё её пленяло. Он пододвинул ей единственное кожаное кресло к круглому столику с ажурными ножками и кивнул на стопку журналов с изящной тумбочки. Она опустилась в кресло и блаженно закрыла глаза. «Боже мой! — затуманилось в голове, — будто и не было сумасшедшего, безжалостного дня!..» Тихая ласковая нега окутала её, не хотелось двигаться, шевелиться, мысли и те, казалось, таяли, млея. «Прямо, граф Монте-Кристо какой-то», — вспомнился ей красочный французский фильм, который они как-то смотрели с Кириллом, тот сподобился и в кои веки вытащил её в кинотеатр «Октябрь». Мысль о Кирилле враз заставила её открыть глаза и прийти в себя, пискнула жалостливо собачонка, она бросилась отыскивать её где-то под собой в кресле. — Ничего, ничего, — успокоил появившийся в дверях хозяин. — Сморчок любит прятаться, а потом чтобы его обязательно нашли. — Проказник, — приняла она чашку. — Кстати, Сморчок — это не он, а она. — Вот те раз! Это как же? — Подарок. С таким именем уже достался. — Значит, ты не тот, за кого себя выдаёшь? — пощекотала она пальцем собачку. — Не тот, — подтвердил Громов. — Но, заметьте, не по своей воле. И они рассмеялись оба. Собачонка встала на задние лапки и, довольная собой, радостно пискнула. Они завели разговор про удивительные способности четвероногих существ, пили душистый чай, вспоминали знакомых, увлекавшихся этими преданными существами, потом перешли на другие привычки людские, мирские и просто житейские, потом… потом ударили часы над камином и отсчитали восемь часов вечера. — Ах! — спохватилась Зинина. — Я и забыла совсем. Сегодня Светка от бабушки возвращается. Уже заждалась меня, наверное. Он поднялся её провожать. — Значит, вы согласны? — напомнила она ему. — Мне бы познакомиться с историей болезни. Ну и… с пациентом само собой. — Пациента пока нет, — помрачнев, оценила она шутку. — Да, да… Павел Никифорович что-то намекал. Что ничего конкретного… — Я вам представлю материалы уголовного дела, — сказала она уже на пороге. — Только вот ещё бы немного подождать… я, знаете ли, приболел. — Конечно, конечно. Пока терпит, — кивнула она и простилась. XX И откуда сила взялась у побитого кавказца? Плетущийся только что, как драная собака с поджатым хвостом, он рванулся в квартиру, отбросив Резуна к стенке так, что тот едва устоял на ногах. — Стой! — заорал ему в спину Резун. — Ничего не трогать! Кавказец пошатнулся, будто его ударили, упал на колени перед висящим телом, голова его безжизненно стукнулась об пол. — Нашёл, что искал, — пробурчал сзади Резун. — Поздно ты спохватился. Он притворил за собой дверь, обернув ладонь платком, запер на внутренний замок. — Осмотри лучше квартиру, только не касайся ничего, — толкнул в плечо кавказца. — Как тебя? Эй! Ираклий, что ли? Вот имечко! Ну хватит горевать, Ираклий. Поздно. Кавказец поднял на него глаза, полные слёз. — Савелий Зиновьевич… — послышалось сквозь его стиснутые зубы, и он заскрежетал ими, будто перегрызал кость. — Не скалься на меня. Не люблю. Что ж теперь? — Резун обошёл тело кругом, приглядываясь. — О себе теперь думай. Ты крайним будешь. Тебя станут искать. Меня никто здесь не видел. Кавказец мрачно раскачивался, словно пьяный, потом затих, с трудом поднялся на ноги, обхватил тело хозяина руками. — Я же сказал — не трогать ничего, — отстранил его Резун. — Пройдись лучше по квартире, пока бабка не заявилась. Что подозрительное приметишь, меня покличь. Надо торопиться, принесёт её чёрт, нам погибель верная. Им хватило управиться несколько минут. — Нет следов, конечно? — оторвался Резун от трупа и вскинул глаза на кавказца, когда тот снова приблизился к нему, возвратившись из комнат. От каменного идола легче было добиться звука. — А я и не надеялся. Он не человек. Это смерть наша. А смерть один след оставляет. Вон, гляди. — Резун дёрнул воротник рубахи, на спине трупа с треском разорвалась материя и на открывшейся белой коже зачернели запёкшейся кровью ужасные порезы. Кавказец, вздрогнув, отпрянул всем телом. — Шайтан!.. Три цифры зловеще жгли глаза обоим. — Да, брат. Сатана. Его знак. — Убить мало мерзавца! — заскрежетал зубами кавказец. — Теперь бы самим ноги унести. — Убить! Убить! — повторял тот. — Слушай меня. Ты не беснуйся. Всё, брат. Для тебя всё закончилось, — отодвинул плечом Резун иступленно дёргающегося кавказца. — Удирай из города. И немедленно. Всё брось, ноги уноси. Заляг где-нибудь на дно. Тому, кто здесь был, ты не нужен. Милиции бойся. До самой двери так и подталкивал его Резун; кавказец, выкатив глаза на покойника, не говорил больше ни слова, но что-то шептали его покусанные губы, и слюни, словно у бешеного пса, свисали ему на подбородок. XXI Странное двоякое чувство не покидало её на всём пути домой. Ей, несомненно, было приятно общение с Громовым, и она не противилась возникшему влечению к его ненавязчивому обаянию. Немногословный и твёрдый, он покорял своей уверенностью в суждениях, в неспешной манере вести беседу держался искренне и этим сразу обезоруживал, подавлял желание возражать или спорить. Она, привыкшая сама утверждать, спрашивать, а не отвечать, незаметно почувствовала свою зависимость, и ей даже показалось — ущербность, она тут же попыталась возразить, но у неё не получилось. А он и не допускал её возражений. Он сразу замолкал как-то по-особенному в таких случаях, окидывал её взглядом, будто ребёнка или юную школьницу, и снисходительная улыбка появлялась на его лице. Но это её не злило. Это не было ни превосходством, ни злорадством. Словно какая-то великая правота неведомого сияла за его плечами и подавляла её. И она терялась. И не возраст был помехой. Кирилл тоже был значительно старше её, но с Кириллом такого не случалось. Срабатывал её «следственный комплекс», как выражался муж, и он смирялся под её безапелляционными аргументами. А с Громовым этого не произошло. Собственно, и не было никакого спора в их разговоре, единственный раз и возникла та короткая вспышка, которая сейчас и мучила её, не давала покоя, заставляла вспомнить всю встречу. О чём они говорили-то?.. Кажется, мелочь какая-то… О цветах! Да, да, она приметила на подоконнике за занавеской живой цветок. Растение было редким, а её поразила его беззащитная нежность в тесном мире древней мебели. Она вслух стала вспоминать название цветка. — Гардения… глоксиния… китайская роза?.. — Стефанотис[14], — помог он ей и, не меняя тона, продолжил: — Он нежен на вид, но стоек внутри, как каждое незаурядное существо, а вы, не сочтите за дерзость, зачем выбрали такую профессию? Он назвал именно это слово «зачем», и она растерялась. — Мне представляется, вы стали следователем уже после войны, — не сводя строгих глаз, медленно закончил он, — романтика, книжки уже не причина? Кстати, вы, конечно, воевали? Она кивнула, он застал её врасплох, таких вопросов она не ждала и забыла, когда ей их задавали. — Насмотрелись на страдания, смерть, горе?.. Зачем вам ещё? — Вас это действительно волнует? — нашлась она, заполняя паузу. — Да. — Понимаете… Есть такая правовая категория, как справедливость…