Поскольку не нашлось подходящего листа бумаги, я позволила ему нарисовать на скатерти. Он набросал примерный план расщелины и входа в гробницу и закончил: – После второго камнепада я решил последовать предложению Рамзеса – полностью очистить нижнюю часть расселины. Я не хочу рисковать слухами о том, что на гробнице лежит проклятие. – Не говоря уже о том, что кто-то из рабочих или из нас может быть ранен или убит в результате падения камня, – прервала я. – В этом нет никакой опасности, Уолтер, уверяю тебя. Нижняя часть расселины открыта, и рабочие строят лестницу. – А сама гробница? – не унимался Уолтер. – Есть ли надписи? Было ли захоронение нарушено? – Вот что, Уолтер, не опережай меня, – неожиданно резко ответил Эмерсон. – Мы до сих пор не проникли за пределы первой камеры. Вот первый проход... Его карандаш набросился на белую ткань, и Эвелина, улыбнувшись мне, убрала чашку в сторону. – Проход и по меньшей мере часть камеры заполнены каменными обломками, – продолжил Эмерсон. – Умышленно заполнены? Откуда ты знаешь, что обломки не смыло в могилу паводковыми водами? – Чёрт побери, Уолтер, ты подвергаешь сомнению мой опыт? – возмутился Эмерсон. Уолтер ответил хмурой улыбкой, и Эмерсон неохотно выдавил: – Это разумный вопрос. Хотя дожди здесь редки, но случаются и сильные бури, и многие могилы были повреждены в результате внезапных наводнений или просачиваний. По какой-то причине – возможно, из-за того, что дождевая вода стекала прямо в расселину – эта гробница, судя по всему, пострадала очень мало. Её заполнили щебнем преднамеренно, чтобы защитить. Воры прорыли туннель через проход и изъяли как минимум часть мусора в первой камере – не знаю, сколько, так как не знаю, что там было вначале, но на дне расщелины находится масса обломков. В дальнем конце этой комнаты – дверной проём, – продолжал он рисовать, – забитый каменными плитами. Нашим друзьям удалось убрать один из камней и начать формирование туннеля сквозь забитый проход – он тоже закрыт камнями и обломками. Я не знаю, что находится за этим отверстием. Внезапный вывод заставил Уолтера разинуть рот: – Но, дорогой братец, какое бесчеловечное отсутствие любопытства! Почему ты не исследовал его? – Потому что туннель столь узок, что через него может протиснуться только ребёнок, и неизвестной длины. Даже если бы я позволил Рамзесу попытаться сделать что-либо настолько опасное, он в последние дни находился отнюдь не в подобающей форме для такого упражнения. – И ты не доверишь никому из местных исследовать это место, – задумчиво кивнул Уолтер. – Нет, если не обыщу его до нитки после того, как он выйдет, – ответил Эмерсон, щёлкнув зубами. – Но есть и другие потаённые места... Нет, я не намерен рисковать тем, что неподготовленный парень уничтожит хрупкий предмет. Он избегал обвиняющего взгляда Рамзеса при этих словах. Он отказался позволить Давиду войти во второй туннель, утверждая, что мальчик, во-первых, не обучен и, во-вторых, ещё не полностью восстановился после побоев. Но я знала – как и Рамзес – что Эмерсон по-прежнему не вполне доверяет Давиду. Похоже, он согласился с настойчивыми заявлениями Рамзеса, что Давид не мог быть тем, кто напал на Нефрет, но вопрос о том, почему некто решился на такие меры, чтобы обвинить мальчика, всё-таки оставался без ответа. Вполне возможно, что случившееся организовали именно с этой целью, а некоторые люди слишком ослеплены предубеждением против чужака и туземца, чтобы трезво оценить доказательства. – Ну, моё любопытство дошло до предела, – сказал Уолтер. – Я готов приступить к работе, как только скажешь. Он встал. Эмерсон изучил его с дружелюбной насмешкой: – В такой одежде? Младший и не такой крепкий, как брат, Уолтер вёл в основном сидячий образ жизни, поскольку осел в поместье, создав семью и сосредоточившись на изучении египетского языка. Сутулые плечи и относительная бледность лица заставляли его казаться старше реального возраста, а норфолкская куртка[145], хоть и измявшаяся за время путешествия, была более уместной для прогулки по английским лугам, чем для археологических раскопок. – Да, тебе, безусловно, следует переодеться, – согласилась Эвелина. – Я поручила Джорджу упаковать твои сапоги для верховой езды, но, боюсь, в гардеробе не нашлось ничего подходящего для физической работы. Думаю, она не хотела уязвить мужа, но её спокойный голос и угасание улыбки Уолтера убедили меня, что отношения между ними не улучшились. Придётся заняться этим вопросом, и я была уверена, что принятые меры будут способствовать сближению, на которое я надеялась. Эвелина преисполнилась решимости сопровождать нас и заявила, что не намерена задерживать кого-либо, переодеваясь; её дорожный наряд был модным, но практичным твидовым костюмом с юбками до щиколоток и плотной обувью. Она также отказалась от коляски. – К сожалению, мы уже не те, что в Амарне; поэтому с самого начала необходимо тренироваться, иначе никогда не достигнем цели. – Значит, ты хочешь остаться? – Эмерсон, чью руку она приняла, вопросительно посмотрел на неё. Она улыбнулась ему почти по-старому. – Ты ничего не сказал о рисунках в гробнице, но я хорошо тебя знаю, Рэдклифф; ты пытаешься разжечь моё любопытство. Картины так хороши, как ты надеялся? – Они уникальны, милая моя Эвелина, и произведут революцию в истории египетского искусства. До сих пор не нашли ни одной декорированной королевской гробницы, подобной нашей; и если ты спросишь меня, то я скажу… Удовлетворённо улыбнувшись, я отступила и присоединилась к Рамзесу, который шагал в одиночестве, позади Нефрет с Уолтером. – Рамзес, хорошо ли ты себя чувствуешь? Рамзес вынырнул из глубины – судя по выражению лица – мрачных мыслей. – Очень мило с твоей стороны спросить меня об этом, мама. Я воспринимаю этот вопрос как выражение дружеской привязанности, а не как просьбу о предоставлении сведений, поскольку ты должна знать ответ, ибо настаивала на ежедневной проверке раны, хотя в течение по крайней мере последних двух дней не было необходимости в подобном специфическом вторжении в мою... – Ради всего святого, Рамзес! Я до сих пор под впечатлением от твоих попыток исправить ненужные обилие и формальность речевых оборотов. – Да, – согласился Рамзес. – И я признателен за напоминание. Я говорю, что тётя Эвелина выглядит лучше, согласна? С физической стороны особых улучшений не наблюдалось; изменения были гораздо эфемернее. Очевидно, любовь Рамзеса к тёте одарила его неожиданной проницательностью. Я согласилась, и он продолжил, предлагая: поскольку он полностью выздоровел, я должна убедить отца позволить ему исследовать второй туннель и загадки, которые лежат за его пределами. (Я цитирую.) Наше прибытие на паром положило конец спору. Я устроилась рядом с Эвелиной, так как мне до сих пор не представлялось возможности спокойно поболтать с ней. – Мне не хватает слов, – искренне начала я, – когда я пытаюсь выразить своё удовольствие от встречи с тобой – особенно от встречи с тобой здесь, моя дорогая Эвелина. Смею ли я надеяться, что ты останешься до конца сезона и что ты действительно наслаждаешься сошедшим на тебя умиротворением? Ветер слегка окрасил ей лицо и разметал локоны. Теперь среди золота проглядывали серебряные нити, но волосы сияли, как никогда. – Мы останемся, пока нужны вам с Рэдклиффом, Амелия. Лишь получив его письмо, я полностью осознала, что я – не единственная, кто понёс потерю, и что другие перенесли её с большими смелостью и верой. Простишь ли ты меня за такое дурное поведение? – Моя дорогая девочка! – Мы обнялись. Отпустив её, я увидела слёзы на глазах, но улыбка была всё той же – прежней и милой. – У меня хватило времени в нашем долгом путешествии, – продолжила она, – чтобы обдумать собственную слабость и сравнить её с силой духа других. Я вспомнила бесчисленное количество раз, когда ты сталкивалась с опасностью для любимых – те долгие дни прошлой зимой, когда ты считала, что Рэдклифф мёртв[146], или, что ещё хуже, случаи, подобные нынешним, когда ты тревожилась за жизнь Рамзеса… – Ну, что касается Рамзеса, то к этому привыкаешь, – ответила я, чувствуя, что пришло время поднять настроение. – Я не претендую на мужество в отношении Рамзеса. Паралич и бесчувствие – вот более точное описание. – Я слишком хорошо тебя знаю, чтобы быть обманутой твоей скромностью, дорогая Амелия. – Хм-м. Кажется, что это слово не так уж применимо ко мне. Но лучше забыть горести прошлого в радостях настоящего. Смотри, Эвелина. Твой взгляд художника должен оценить красоту пейзажа – золото скал, изумрудно-зелёный цвет полей. А вот, прямо впереди и справа – узнаёшь знакомые очертания? – Милая старая «Филы»! – Эвелина захлопала в ладоши. – Но теперь её зовут «Амелия». Рэдклифф говорил нам, что намерен купить её для тебя; в своём эгоистичном горе я не смогла ответить, хотя он, без сомнения, надеялся на иное, но какие счастливые воспоминания навевает её вид! Она была небольшой – всего четыре каюты, насколько я помню. Ты упоминала, что наняла гувернантку для детей... Я расхохоталась. – Моя милая Эвелина, не будь такой коварной. Я думала, что вам будет удобнее в отеле, чем в тесных помещениях на борту, но я бы выселила десять гувернанток для тебя с Уолтером, если вы предпочитаете дахабию. Мы отправим мисс Мармадьюк в отель. Я приняла благодарность и возражения со скромной улыбкой. В действительности я заранее заказала комнату для Гертруды в «Луксоре» и предложила ей начать укладываться. Когда мы высадились, Селим уже ждал с лошадьми, и я поняла, что Эмерсон с самого начала собирался сразу же вернуться к раскопкам. К тому времени, когда мы прибыли на место, температура начала повышаться, и я с некоторым беспокойством заметила покрасневшее лицо Уолтера и неловкость, с которой он спешился. Следовало убедиться, что он не переусердствовал, иначе захворает и несколько дней будет страдать от последствий солнечного удара. Я тактично подтолкнула его с Эвелиной к складным стульям и столам, которые поставила под тент из парусной ткани. Эмерсон разворчался по поводу «бессмысленной траты времени», но ненужные неудобства являются формой мученичества, к которому я отношусь без малейшей симпатии. В расчёт требовалось принимать и эффективность. Другой тени не имелось, а солнце находилось в зените, и было очень трудно читать заметки Эмерсона, когда он использовал камень или спину кого-нибудь из рабочих в качестве письменного стола. Гертруда сидела за столом, ломая голову над последними заметками. (Почерк Эмерсона, даже когда он не использует камень в качестве письменного стола, трудно расшифровать.) Обе кошки растянулись на солнце поблизости, демонстративно игнорируя Гертруду. Нет существа, более способного проявить деликатную грубость, чем кошка, и Бастет старалась изо всех сил грубить Гертруде, несмотря на попытки дамы подкупить её клочками пищи и неуместными комплиментами. Я предупредила Гертруду, чтобы она не называла Бастет «милой киской» и «лапочкой», но она продолжала использовать эти прозвища, к глубокому отвращению Бастет. Правда, никто, даже Гертруда, не стал бы называть «милой киской» Анубиса. Я представила Гертруду, и кошки в очередной раз подчеркнули оскорбление, подойдя поприветствовать Уолтера и Эвелину. – Они явно выглядят лучше, – заметила Эвелина, поглаживая Бастет, пока кошка тёрлась о её лодыжки, а Анубис одобрил Уолтера, царапая его ботинки. – Она позволяет Анубису подойти к ней на пять футов и не плюётся, – ответила я. – Своего рода прогресс, можно сказать. Наши рабочие, хоть и были трудолюбивы, но не стали возражать против небольшого перерыва. Они собрались вокруг. Я представила каждого по имени, и Эвелина улыбнулась им со своей обычной добротой. Уолтер помнил кое-кого постарше, хотя и не видел их много лет. Особенную радость он проявил при встрече Абдуллой, тряся его руку и обращаясь к нему по-арабски. – Мне понадобится время, чтобы восстановить прежнюю беглость, – добавил он со смехом. – Я слишком долго изучал мёртвые языки, Абдулла. – Хорошо, что ты вернулся, – серьёзно ответил Абдулла. – И ситт, твоя жена. Он удалился, когда появился Рамзес, тянувший за собой неохотно плетущегося Давида. Нельзя сказать, что Давид был в дружеских отношениях со своим дедом; мальчик намного лучше ладил с остальными, особенно с дружелюбным, добродушным кузеном Даудом. Но я знала, что ему не причинит вреда орлиный присмотр Абдуллы. Его внешний вид заметно улучшился с тех пор, как он пришёл к нам. Большинство ран и порезов зажили. Я подстригла ему волосы и убедила его мыться чаще, чем он считал необходимым. Однако в целом изменения были относительными, и он по-прежнему выглядел довольно трогательно, поскольку лицо Эвелины смягчилось материнской жалостью. Однако она была достаточно мудра, чтобы воздержаться от демонстрации своей жалости. А вместо этого сказала: – Мне очень приятно с тобой познакомиться, Давид. Если ты друг Рамзеса, то и мой друг. – Мы кровные братья, – провозгласил Рамзес. – В самом деле? – воскликнула я. – Чёрт побери, Рамзес... – Потребовалось совсем небольшое количество жизненно важной жидкости, – перебил Рамзес. И толкнул Давида локтем, очевидно, напоминая ему, что он должен сказать. Мальчик подпрыгнул. И уставился на Эвелину. – Добрый день. – Он произносил каждое слово медленно и осторожно. Рамзес одобрительно кивнул, и Давид продолжил: – У вас лицо Ситт Мириам из книги. Она красивая. Она держится... держит? – Он посмотрел на Рамзеса, который был слишком поражён, чтобы подсказать. – Держит, – повторил Давид, – дитя. И так смотрит на него. Добрый день. Ситт Мириам – это имя, данное египетскими христианами Богородице. Маленькая речь удивила меня не меньше, чем Рамзеса. Я не знала, насколько Эвелина поняла её, но она была явно взволнована. И порывисто протянула руку. Давид взял её и, после минутного колебания, энергично встряхнул. – Добрый день. Мне очень приятно с вами познакомиться.