Мои попытки удержать Рамзеса в неведении относительно амнезии его отца потерпели неудачу, но он так и не узнал о нашей последней встрече с великим и ужасным противником, Гением Преступлений. Не представлялось возможным объяснить всё, что случилось, не признав, что к определённым мерам Сети подтолкнула недозволенная страсть к моей скромной персоне. Не то чтобы мне было за что стыдиться. Дама не виновата в том, что приглянулась Гению Преступлений. Однако я не хотела обсуждать эту тему с сыном. По крайней мере, я искренне надеялась, что Рамзесу неизвестно об этих фактах. Хотя особо не рассчитывала на удачу, потому что у Рамзеса имелись способы выяснить правду. И наши рабочие и другие люди (которым бы следовало быть умнее) верили, что он – джинн, в то время как в действительности он был всего лишь одним из самых выдающихся дознавателей[42] в мире. В молодости он исключительно охотно обсуждал сведения, полученные весьма сомнительными с моральной точки зрения средствами, но в последнее время стал более молчаливым. Не знаю, что хуже. Дискуссии часто ввергали меня в смущение, но размышлять о том, что творится в голове у Рамзеса – бесполезное занятие. Бал все ещё продолжался, сквозь открытое окно доносились далёкие звуки музыки и смеха. Температура резко упала, как и всегда в Египте после захода солнца. Прохладный ветерок приподнял шторы и пошевелил тонкие шифоновые рюши, обрамлявшие свободный воротник и рукава моего халата. Отвесив мне пощёчину (с самыми добрыми намерениями, как указал Эмерсон) и убедившись, что Эмерсон не нуждается в его услугах, молодой хирург удалился. Очевидно, он расценил моё прежнее упоминание о яде как банальный пример женской истерии, и хотя при нормальных обстоятельствах я чувствовала бы себя обязанной поставить его на место (во имя справедливости для себя и своего пола), в данном случае я позволила врачу оставаться в заблуждении. Вчетвером – вшестером, если считать кошек – мы собрались в гостиной, где и уселись, потягивая чай и восстанавливая силы. Я облачилась в свободную одежду, и, по-моему, выглядела в неглиже из белого шёлка en princesse[43]. Эмерсон также сменил одежду – не потому, что вечерний костюм пострадал (бо́льшая часть крови пролилась на меня, когда я прижала его голову к груди), а потому, что он предпочитает носить как можно меньше. Помимо вечерних туфель он снял куртку, жилет, галстук и рубашку. Последняя отличалась жёстко накрахмаленной манишкой и прикреплённым воротником, застёгивающимся сзади, так что я не могла оспорить утверждение мужа, что эта рубашка – «самый дьявольски неудобный предмет одежды из существующих, кроме… о, да, Пибоди, согласен, кроме корсетов, но ты всё равно их не носишь». Он заменил снятое одной из своих рабочих рубашек, с расстёгнутым воротником и закатанными до локтей рукавами. Он курил трубку и гладил кота, лежавшего у него на коленях. Как и его сотоварищ женского пола Бастет, Анубис – тигровый египетский кот, более крупный и дикий, чем европейские сорта кошачьих. Он принадлежал Эмерсону или, если выражаться точнее – поскольку нельзя утверждать, что кошки принадлежат кому-либо – он снизошёл до того, чтобы сосредоточить своё внимание на моём муже. Бастет, жившая с нами дольше, обожала Рамзеса до такой степени, что некоторые суеверные особы считали Бастет кошачьим фамильяром[44] Рамзеса и приписывали ей обладание собственными магическими силами. Она, безусловно, была предана мальчику (хотя в последнее время распространила свою благосклонность и на Нефрет), и Рамзес без неё и шагу не мог ступить. Мы привезли и Анубиса, так как наши слуги в Кенте отказались остаться с ним наедине. Признаюсь, что Анубис и мне причинял некоторые неудобства. Он был крупнее и темнее, чем Бастет, и не обладал её доброжелательным характером. Нельзя сказать, что они были друзьями. При первой встрече Анубис попытался привлечь внимание Бастет, а она сбила его с ног. Так что в настоящее время их отношения лучше всего было бы назвать «перемирием по взаимному согласию». Свернувшись на коленях у Нефрет, Бастет хрипло мурлыкала, пока рука девушки гладила её по голове. Нефрет не стала переодеваться. Встревоженно сверкая глазами, она потребовала предоставить ей отчёт о том, что произошло. – Если только, – добавила она, изящно округлив губы и устремив ярко-голубой взгляд на Эмерсона, – вы, сэр, не принадлежите к школе, считающей, что женщины должны оставаться в неведении и не подвергаться опасности. – Не затевай со мной свои маленькие игры, юная леди, – ответил Эмерсон добродушно. – Даже если бы я придерживался такого мнения, опыт научил меня тому, что бесполезно настаивать на подобном. – И спокойно продолжил: – Я намеревался рассказать вам с Рамзесом всю историю, потому что у меня странное предчувствие… э-э… мне кажется, что случившееся сегодняшним вечером предвещает некие опасности. После чего приступил к повествованию. Несколько многословному, но достаточно чёткому и ясному, поэтому я не перебивала. В отличие от Рамзеса. – Хм-м, – погладил он подбородок. – Очень интересно. Могу ли я сначала спросить, не мог ли приступ мистера Салеха быть притворным? Кто тебя ударил – он сам или кто-то другой? Где... – Я не знаю, – громко вставил Эмерсон. – Если ты позволишь мне закончить, Рамзес... – Прошу прощения, отец. У меня сложилось впечатление, что ты закончил, иначе я бы не стал... – Хм-м, – фыркнул Эмерсон. – Дело в том, что судороги, будь они истинные или притворные, завершились вскоре после того, как ты ушла, Пибоди. Парень обмяк и ни на что не реагировал, поэтому я направился к серванту, чтобы принести ему стакан бренди. Вот и всё, что я помню. Должно быть, по голове меня ударил всё-таки Салех, так как я отвернулся всего на несколько секунд, и уверен, что услышал бы, как открылась дверь. – Нет, если другой человек уже находился в комнате, – вмешалась я, опередив Рамзеса. – Спрятавшись за драпировками или на балконе. – Смешно, – сказал Эмерсон, потому что понимал, куда приведёт эта аргументация. – Как мог другой человек войти? Суфраги… – Охотно примет взятку. Я предлагаю немедленно допросить его. – Не может быть и речи, Пибоди. Твоя теория – чистая фантазия. – Следует предположить, – снова начал Рамзес, – поскольку не наблюдалось никаких признаков присутствия другого человека, и поскольку существует ряд технических трудностей – например, как он мог войти, оказавшись не замеченным суфраги, и как он мог уйти, таща бессознательное тело... – О, ради Бога, Рамзес! – перебила я. – Дай и другим иногда высказаться. Нефрет уже пять минут пытается вставить хоть слово. Замечания, выдвинутые тобой, верны, хотя моё первоначальное предположение, что суфраги был подкуплен или временно отсутствовал на своём посту, объяснило бы кажущиеся аномалии. Кроме того, я не могу понять, почему мистер Салех появился, явно желая предоставить нам некоторые сведения, а затем внезапно передумал и прибегнул к физическому насилию, чтобы уйти, поскольку, если он действительно передумал, ему достаточно было просто сообщить об этом; и, натурально, не было никакой необходимости... У меня перехватило дыхание. На сей раз первой оказалась Нефрет. – Совершенно верно, тётя Амелия, это именно то, что я собиралась сказать. Гораздо вероятнее, что какой-то неизвестный со стороны хотел заставить замолчать Салеха, прежде чем он выдаст секрет. И это означает... Но ты же сама понимаешь, что это значит, тётя Амелия! – О Господь всемогущий, – простонал Эмерсон, вынимая трубку изо рта. – Нефрет, не поощряй её. Она может посчитать это одобрением. – Он опять решил пошутить, – сказала я Нефрет. Эмерсон чертыхнулся и выбил трубку о пепельницу. – Язык, Эмерсон, пожалуйста, – ответила я. – Ты вынудила меня, Пибоди, – отозвался Эмерсон. – Но Нефрет права, Эмерсон. То, что произошло с мистером Салехом, точь-в-точь похоже на отравление стрихнином, и я отчётливо почувствовала запах горького миндаля. – Прошу прощения, мама, – вновь вмешался Рамзес, поскольку его отец побагровел и явно был неспособен к артикуляции. – Но я боюсь, что ты перепутала яды. Миндальным экстрактом пахнет синильная кислота. Кроме того, и синильная кислота, и стрихнин действуют очень быстро. Ты предполагаешь, что некий яд содержался в поданном мистеру Салеху виски? Это была единственная субстанция, которую он усваивал в течение необходимого периода времени, но если бы яд содержался в виски, то это затронуло бы и вас с отцом. – Именно это я и хотел сказать, – прохрипел Эмерсон. – Ты видел карту, отец? – спросил Рамзес. – Какую карту? О, ты имеешь в виду бумагу, которую Салех собирался показать мне? Я не знал, что это была карта. Я просил – требовал, по сути – сообщить точные сведения. Он ответил: «Я так и думал, что вы скажете это». И затем вытащил бумагу из кармана. – Вот именно, – кивнул Рамзес. – Так что, вероятно, это была карта или её словесный эквивалент. – Или чистый лист бумаги, – проворчал Эмерсон. – Проклятье, Рамзес, ты ничуть не лучше всех остальных. Самое логичное объяснение состоит в том, что этот тип – сумасшедший. Он верит в собственную фантазию, что является реинкарнацией или потомком древнеегипетского жреца, но когда был вынужден представить доказательства, то забился в припадке вместо того, чтобы сказать правду мне или себе. Сейчас он находится в безопасности у себя дома, где бы этот дом ни располагался, и, без сомнения, твёрдо убеждён, что мы с ним подверглись нападению демонов или воображаемого врага. Люди подобного типа думают именно так. – Вот как, Эмерсон! – воскликнула я. – Ты читал труды по психологии? – Чушь, – фыркнул Эмерсон. – Ни к чему тратить время на такую ​​ерунду. К сожалению, я был знаком с достаточным количеством сумасшедших, чтобы понять, как работает их разум. А теперь все слушайте меня. История этого типа – чистая выдумка, но если он поверит в неё, то способен снова обратиться к нам, и может быть опасен. Будьте начеку – по крайней мере, пока мы не покинем Каир. – А когда это будет? – спросила я. – Скоро. – Эмерсон улыбнулся мне. – У меня есть небольшой сюрприз для тебя, Пибоди, и я уверен, что он тебе понравится. – Когда? – Я старалась сохранять твёрдость, потому что его поведение действительно сводило с ума; но трудно быть твёрдым с Эмерсоном, когда острые голубые глаза смягчаются, а резко очерченные губы расплываются в улыбке. – Завтра. Я хочу начать пораньше, поэтому нам лучше пойти спать. Это был утомительный день. – Особенно для тебя, мой дорогой Эмерсон, – подхватила я, пристально глядя на Рамзеса. – Отец, безусловно, должен отдохнуть, – согласился молодой лицемер, который явно не собирался позволить отцу осуществить это намерение. – Один вопрос, если можно. Кольцо, которое вы упомянули... – Отсутствует, – прервала я. – Рамзес… – Ты забыла положить его в безопасное место? – Я бросила его на стол, когда мистер Салех упал, больше заботясь о его состоянии, чем о безжизненном металле, – ответила я с максимально возможным сарказмом. – Когда я вернулась, его уже не было. Полагаю, Рамзес, что твой вопрос не подразумевает критику моего поведения? – Конечно, нет, мама. Я знаю, что ты горько сожалеешь о том, что не смогла сохранить это примечательное доказательство, и ни за что в мире не стал бы добавлять… – Отправляйся спать, Рамзес. Нефрет покорно встала. Опустив глаза и сложив руки, она подошла к Эмерсону. – Спокойной ночи, сэр. Он взял золотую головку в руки и поцеловал Нефрет в лоб. – Спокойной ночи, дорогая. Спокойной ночи. – Спокойной ночи, тётя Амелия. – Она подошла ко мне, и я поцеловала её, как и Эмерсон. Рамзес недавно решил, что уже слишком стар, чтобы целовать – родителей, во всяком случае. Пожалуй, иначе не выразишься. Он серьёзно пожал руку своему отцу – процесс, изрядно удививший Эмерсона. – Спокойной ночи, отец. Спокойной ночи, мама. – Спокойной ночи, Рамзес. Не оставляй свою куртку на стуле; возьми её с собой и обязательно повесь. Нефрет уже исчезла и унесла с собой Бастет. Дверь её комнаты открывалась из гостиной, как и наша. Рамзес занимал комнату рядом с нашей, но без выхода в гостиную. – Редкостное везение: у нас такие умные, послушные дети, – бездумно подытожил Эмерсон. – Я говорил тебе, Пибоди, что Нефрет не доставит тебе хлопот. – Твоя наивность не перестаёт меня удивлять, Эмерсон. Я не знаю, что побудило Рамзеса выполнить приказ без возражений, хотя бы раз в жизни, но Нефрет пыталась избежать нравоучений. Мне придётся поговорить с этой юной леди. Сегодня вечером она вела себя крайне неуместно. Я поймала её выходящей из мавританского зала – ты знаешь, что это за место, Эмерсон! – и сильно подозреваю, что она находилась там наедине с мужчиной! – Ты противоречишь себе, Пибоди. Если она находилась с мужчиной, то уже была не одна. – Ты не принимаешь это всерьёз, Эмерсон. – А ты относишься к этому слишком серьёзно, Пибоди. У тебя нет доказательств того, что что-то случилось. Если нужно, предостереги малютку, но разве предостережение не может подождать до утра? – Эмерсон зевнул и потянулся. И тогда я удостоверилась, что пуговицы на старых рубашках Эмерсона пришиты двойными нитками, так как на новых рубашках они всегда отскакивали, когда он спешно раздевался или, вздыхая, расширял впечатляющую грудь. Сейчас на нём была старая рубашка; пуговицы легко выскользнули из петель, и когда он вытянул руки, моему взору предстала покрытая ровным загаром изрядная часть торса, которая вполне могла бы послужить моделью для художника. – Послушай, Эмерсон, тебе должно быть стыдно, – протянула я. – Если ты думаешь, что можешь отвлечь меня от материнских обязательств таким грубым, неуклюжим способом... – Неуклюжим? Моя дорогая Пибоди, ты сама не знаешь, что говоришь. Смотри, если я сделаю так... или так... Оставив Анубиса в гостиной, мы удалились к себе. Воздух был прохладным и свежим, когда на следующее утро мы покидали отель. Я всегда рано вставала, и моё любопытство по поводу сюрприза, обещанного Эмерсоном, явилось дополнительным стимулом для того, чтобы пораньше оказаться на ногах. Но не верь, Читатель, что любопытство или некие знаки внимания со стороны Эмерсона заставили меня пренебречь своим материнским долгом.