– Двести баксов? – Да мне один местный барыга, что дурью торгует, за крышу больше платит, – протянул Мейер. – Триста, – подумав, предложил Саваж. – Больше не дам. – Ты не мог бы повторить свое предложение? – попросил Мейер. – Только погоди, дай магнитофон включу. Мне понадобятся доказательства, когда я буду предъявлять обвинение в попытке подкупа должностного лица. – Какого еще подкупа? – возмутился Саваж. – Я тебе в долг предлагал. – «Не занимай и не ссужай. Ссужая, лишаемся мы денег и друзей, а займы притупляют бережливость»[14], – блеснул эрудицией Мейер и повесил трубку. Плохо дело. Совсем плохо. Мейер собирался уже набрать номер домашнего телефона лейтенанта – вдруг он еще не уехал на работу, но тут телефон на столе снова зазвонил. – Восемьдесят седьмой полицейский участок, – вздохнул сыщик, – детектив Мейер слушает. Звонил журналист одной из крупных газет, выходящих днем. Он повторил то же самое, что и другие коллеги по цеху, после чего спросил, может ли Мейер как-нибудь прокомментировать эти сведения. Детективу было противно лгать, да и какой в этом смысл, если тайное стало явным? Мейер уклончиво ответил, что кое-что слышал, но информация к нему поступала очень противоречивая, и потому он посоветовал бы журналисту перезвонить позже и пообщаться с лейтенантом. Повесив трубку, детектив посмотрел на часы и решил пока не дергать Бернса и дождаться следующего звонка. К счастью, в городе днем выходили только четыре ежедневных издания. Лидеры различных журналистских объединений и профсоюзов решили, что лучший способ добиться высоких окладов и обеспечить репортеров работой до конца дней – это непомерные требования, выдвинутые руководству газет. Руководство пошло навстречу, и газеты стали прогорать одна за другой. Репортер из четвертой газеты не заставил себя долго ждать. Он позвонил Мейеру через пять минут. У журналиста оказался бодрый, жизнерадостный голос, в котором слышались заискивающие интонации. От Мейера он ничего не добился и наконец раздраженно бросил трубку. Часы показывали без пяти десять, и звонить Бернсу домой было уже поздно. Пока Мейер ждал лейтенанта, он в задумчивости накорябал мужчину в шляпе, палящего из автоматического кольта калибра одиннадцать миллиметров. Мужчина был очень похож на Мейера, только, в отличие от детектива, мог похвастаться густой гривой волос. У Мейера тоже когда-то была густая шевелюра. Детектив попытался вспомнить, когда именно. Вроде бы в десятилетнем возрасте. Когда Бернс вошел в следственный отдел, Мейер грустно улыбался, погрузившись в воспоминания. Лейтенант выглядел мрачно, будто его мучило несварение желудка. Мейер решил, что Бернс скучает по малярам. По ним тосковали все детективы. Они вносили в жизнь следственного отдела радость и веселье, добавляли в нее человечность. – У нас неприятности! – выпалил Мейер, но прежде чем он успел изложить Бернсу их суть, снова зазвонил телефон. Детектив снял трубку, представился и поднял на лейтенанта взгляд. – Начальник следственного управления города, – тихо произнес Мейер. Бернс тяжело вздохнул и направился в кабинет к своему телефону. * * * Городские чиновники и лейтенант Бернс в то утро не выпускали трубки из рук. Телефонные провода раскалились добела. В общей сложности было сделано тридцать три звонка. Все они пытались решить, что делать, раз события приняли такой оборот. Понятное дело, и чиновники, и полицейские страшились огласки, в случае которой они бы выглядели в глазах общественности на редкость глупо. С другой стороны, если утечка информации о попытках вымогательства имела место, значит, газетчики могут разузнать всю правду в любой момент. В подобных обстоятельствах лучше сделать ход первыми и самим все рассказать репортерам. Впрочем, если звонивший в газеты аноним блефовал и никаких доказательств попыток вымогательства у него не имелось, тогда опасения чиновников и полиции были напрасны и торопиться выложить газетчикам всю подноготную не следовало. Что же делать? Как поступить? Ну как? Надрывались телефоны. Появлялись новые версии. Головы шли кругом. Сдавали нервы. Сам мэр Джеймс Мартин Вэйл решил отменить пешую прогулку от здания ратуши до Гровер-парка и лично позвонил Бернсу узнать мнение лейтенанта о «степени опасности в сложившейся ситуации». Лейтенант Бернс перевел стрелки на начальника следственного управления, тот обратно – на капитана Фрика, возглавлявшего восемьдесят седьмой участок. Фрик отослал мэра к начальнику полиции, тот по непонятным причинам заявил, что ему сперва надо посоветоваться с начальником городского управления транспорта, который отправил начальника полиции к главе департамента эксплуатации мостов, тот, в свою очередь, связался с главой городского казначейства, а глава казначейства уже сам позвонил мэру и спросил, что происходит. После двух часов ругани и пререканий все решили, что настал момент взять быка за рога и опубликовать стенограммы телефонных переговоров, а вместе с ними и копии трех записок. Названные материалы передали всем четырем дневным газетам сразу. Первым среагировало издание, придерживавшееся либеральных взглядов и выпустившее на неделе серию статей об участившихся случаях проведения нелегальных лотерей, о чем свидетельствовал рост популярности азартных игр на мелочь среди учащихся младших классов и подготовительных групп детских садов. Это издание опубликовало фотографии трех записок прямо на первой странице. Затем записки на первой полосе опубликовала и вторая газета с длинным незапоминающимся названием. Она же напечатала крупным шрифтом стенограмму телефонных звонков. К вечеру с той же информацией вышли и другие две газеты. В результате об угрозах и попытках вымогательства узнали в общей сложности около четырех миллионов человек. Никто не знал, как будут развиваться события дальше. * * * Энтони Ла-Бреска и его партнер по игре в бильярд Питер Винсент Калуччи (он же Калуч, Куч или Куча) встретились в дешевом варьете на одной из боковых улочек Стэма. Был понедельник, а часы показывали семь вечера. Ла-Бреску вели прямо от места работы – со стройки. Старые кварталы сносились, чтобы дать место новому финансовому району города. Детективы следили за объектом втроем – этот метод назывался «Алфавит». Памятуя о предыдущих неудачах, они остановили выбор именно на этом способе слежки, поскольку он являлся самым надежным. Детектив Боб О’Брайен был буквой «А». Он шел непосредственно за Ла-Бреской. Детектив Энди Паркер (буква «Б») следовал за Бобом, ни на секунду не выпуская его из виду. Детектив Карл Капек (буква «В») шел параллельно Ла-Бреске по другой стороне улицы. В том случае, если бы Ла-Бреска неожиданно зашел в кафе или свернул за угол, Капек должен был немедленно поменяться местами с О’Брайеном, заняв позицию ведущего (А), тогда как О’Брайену, потерявшему объект из виду, предстояло занять позицию В. Кроме того, при использовании данного способа слежки объект почти не мог обнаружить, что за ним ведется наблюдение – для маскировки детективы периодически менялись местами, перетасовывая порядок следования, становясь в позицию ВБА или БВА. Это позволяло им очень долго оставаться незамеченными. Куда бы ни шел Ла-Бреска, его уже не выпускали из виду. Поскольку слежку за ним теперь вели трое детективов, шанс потерять его даже в плотной толпе был минимальным. При большом скоплении народа Капеку следовало просто перейти улицу и продолжить движение метрах в пяти впереди Ла-Брески. В результате порядок становился бы таким: (В), Ла-Бреска, (А), (Б). На полицейском жаргоне, они «прилипли к объекту как банный лист». Детективы следовали за ним, действуя слаженно и при этом не привлекая к себе внимания. Они не обращали внимания на холод. Их не смущала непредсказуемость маршрута Ла-Брески. Создавалось впечатление, что Тони, прошагавший пешком чуть ли не полгорода, просто слонялся без цели, убивая время перед встречей с Калуччи, назначенной на семь часов. Приятели заняли места в десятом ряду. Шоу уже началось. На сцене выступали два комика в мешковатых штанах, обсуждая аварию, в которую угодил один из них. Его машину протаранил авто-мобиль, за рулем которого сидела роскошная блондинка. – То есть она угодила тебе прямо в выхлопную трубу? – спросил один комик. – Ага! Прямо буферами! – ответил второй. – Налетела буферами прямо на твою трубу? – Ага! Чуть с корнем не вырвала! Капек, устроившийся через проход от Калуччи и Ла-Брески, тут же вспомнил маляров, которые красили стены в следственном отделе, и понял, как же он по ним тоскует. О’Брайен устроился позади парочки. Энди Паркер занял место чуть левее Калуччи в том же ряду. – Добрался без проблем? – шепотом спросил Калуччи. – Ага, – прошептал в ответ Ла-Бреска. – Че с Домом? – Он хочет в долю. – Я думал, он хочет, чтоб ему чутка бабла заслали, – нахмурился Калуччи. – Это было на прошлой неделе. – А сейчас че ему надо? – Дележ на троих. – Ла-Бреска поглядел на кореша. – Пошел он на хрен. Так ему и передай. – Нельзя. Тогда он всех нас вломит. – Как он обо всем узнал? – Калуччи потер подбородок. – Не знаю. Но он в теме, это точно. В оркестровой яме взревела труба. Софиты над сценой вспыхнули лиловым, а слева на занавесе при помощи света возник яркий круг. Громогласный звук трубы, сделавший бы честь герольдам прошлого, уступил место саксофону, мелодия которого будила то ли воспоминания о прошлом, то ли желание чувственных наслаждений, а может, и то и другое вместе. Из-за занавеса показалась рука в перчатке. – А теперь, – прогремел из динамиков голос, который сопровождал тихий рокот барабанов, – впервые на сцене Соединенных Штатов прямо из Франции знаменитая танцовщица, несравненная юная леди… мисс Фрида Панцер! Из-за занавеса появилась нога. На мгновение показалось, что она плывет в воздухе отдельно от тела. Ступня в черной туфельке на высоком каблуке пришла в движение, икра напряглась, и нога согнулась в колене. Теперь носок туфельки смотрел строго в пол. Нога стала видна чуть больше, черный нейлон чулка сверкал в свете софитов. Верх чулка был отделан бахромой, над ней – обнаженное белое бедро. Черная полоска подвязки будто вгрызалась в беззащитную нагую плоть. Зрелище заворожило сидевших в зале фетишистов, да и не только их. Оно впечатлило даже детективов. Наконец на сцену, залитую лиловым светом софитов, выскользнула Фрида в длинном фиолетовом платье с разрезами до талии. Стоило девушке сделать хоть шаг, как в этих разрезах мелькали ножки, затянутые в чулки с тугими черными подвязками. – Ты только посмотри, какие у нее ноги, – прошептал Калуччи. – Ага, – отозвался Ла-Бреска. Притаившийся за ними О’Брайен тоже глянул на ножки. Они и впрямь заслуживали наивысших похвал. – Я больше никого не хочу брать на дело, – прошептал Калуччи. – Я тоже, – отозвался Ла-Бреска. – Но какие у нас варианты? Если мы его пошлем, он тут же рванет к легавым. – Он так и сказал? – прищурился Калуччи. – Ну, не прямым текстом. Так, намекнул. – Вот сука! – с чувством выдохнул Калуч. – Ну, так че думаешь делать? – спросил Ла-Бреска. – Там такие бабки – мама дорогая, – покачал головой Калуччи. – Думаешь, я не знаю? – На хрена брать его на дело, когда мы уже сами все спланировали? – А что нам еще делать? – Замочим его, и дело с концом, – прошептал Калуччи. Оркестр в яме заиграл быстрее и громче, басовито гудел барабан – и с каждым его тяжеловесным ударом на сцену лепестками астры падала очередная деталь фиолетового наряда девушки. Надрывалась труба, плач саксофона будто скользил по телу танцовщицы вместе с ее руками, фортепьяно задавало ритм ее эротичным, четко выверенным движениям, ее порханию по сцене. С лица Фриды не сходила застывшая улыбка. – А сиськи у нее что надо, – прошептал Калуччи. – Ага, – согласился Ла-Бреска. Приятели замолчали. Оркестр в яме неистовствовал, от крещендо заныли уши. Барабан гремел все чаще; труба взвизгивала, забирая все выше, и, наконец добравшись до си, позорно промахнулась мимо ноты; нетерпеливо вскрикивал саксофон; пианино тоненько, пронзительно всхлипывало где-то в верхнем регистре; звенели, сталкиваясь, тарелки; и вновь промахивалась мимо ноты труба. Софиты пришли в движение, и на сцене началась безумная вакханалия цвета и звука. Зал дышал по́том и похотью. Каждое движение танцовщицы сулило восторг греховных наслаждений – ее пляска казалась серией зашифрованных сообщений, ключ к которым был найден уже много лет назад. «Иди ко мне, красавчик, иди же, я жду тебя, иди, иди, иди!» Сцена погрузилась во мрак. – Ну, что скажешь? – прошептал в темноте Калуччи.