– Вы так жестоки, ваше высочество… разве вам не известно, что я всегда испытывала к вам сердечную привязанность?.. – Что же, решено! Как только я разгромлю вашу прошлую «сердечную привязанность», непременно навещу вас. Если мне особенно повезет, то вас навестят сразу две ваших «сердечных привязанности»! Бессердечно улыбнувшись в лицо готовой расплакаться девушке, я быстрым шагом направился к себе в шатер, чувствуя, что если задержусь еще немного, то схвачу ее у всех на виду, и прямо там, и… и чтобы кричала от страсти! Тут можно остаться хоть ненадолго одному и попытаться успокоиться. К черту девок, у меня сражение на носу, а мысли в голову лезут – только о всяком непотребстве! Через некоторое время начинают собираться мои ближники. Сначала Вельяминов с Михальским, затем недавно приехавший Ван Дейк, и наконец бочком протискивается Пушкарев. Рутгер оживлен и с довольной улыбкой рассказывает о своих делах. Ну, молодец, что тут скажешь. Завод поставил, руду копает, чугун льет. Целый обоз ядер и картечи притащил к нам. Очень вовремя, кстати. С ядрами у нас просто беда! Их сейчас изготовляют либо из камня, либо из железа. Поставщиков много, но главный из них – Устюжна, тот самый городок, где я в свое время нашел Марьюшку. Тогда мой верный Никита еще крупно повздорил с местным земским старостой, и, похоже, что с тех пор нас там немного недолюбливают. И вот теперь тамошний воевода получил приказ заказать у кузнечных дел мастеров кованые ядра. Собственно, дело совершенно обычное, но в этот раз отчего-то нашла коса на камень. Кузнецы дружно заявили, что поставлять ядра по цене в восемнадцать алтын за пуд никак не могут, ибо самим в убыток. Стали разбираться, в чем дело, и выяснилось следующее: лето было дождливое, уровень воды в болотах поднялся, и криц заготовили мало, отчего они поднялись в цене. По той же самой причине углежоги заготовили меньше угля, и угадайте, что стало с ценой? Плюс ко всему, местные мужики все лето работали над восстановлением деревянных стен города и в связи с этим отбыли все свои повинности, так что напрячь их еще и на пережог угля или поиск болотной руды никак не удастся. Короче, не изволь гневаться, царь-батюшка, а хоть пару-тройку алтын на пуд накинь! Нет, вы слышали? Я вообще-то как-никак самодержец, практически сатрап и некоторым образом эксплуататор. А вы мне такие вещи говорите – да как у вас язык повернулся? Как вас земля носит, паразитов, я спрашиваю! Так что чугунные ядра, изготовленные на заводе Ван Дейка по цене в двенадцать алтын за пуд, мне как бальзам на израненную душу. – Государь, – отвлек мое внимание заглянувший караульный, – там этот, писарь твой рвется… «Слово и дело» кричит! «Слово и дело» – это серьезно. Так что если Первак такое крикнул… а вот и он. Запыхавшийся парень тяжело дышит и, войдя внутрь, бухается на колени. – Казни меня, государь, недоглядел! – Что случилось-то? – Ляхи сбежали! – Какие еще ляхи? – Ну как же, – в отчаянии едва не рыдает он, – Янек и эта, как ее… Агнешка… мать ее! – Слава тебе господи, – поднимаюсь я с походного трона и истово крещусь. На лице у Анциферова такое недоумение, что, кажется, вот-вот болезного паралич хватит. Ну а как ты думал, родной, близ царя служить – и не изумляться? – Да как же это?.. – бормочет Первак, но я его не слушаю. – Корнилий, Никита, что расселись? Ну-ка поднимайтесь и вперед, а то еще не добегут, чего доброго! – Добегут, – коротко хмыкает бывший лисовчик, – я что, зря своих людей расставлял кругом? Однако я не разделяю его оптимизма и, накинув неброскую епанчу на плечи, показываю всем своим видом, что надо идти – контролировать процесс. То, что у царя случается шило в том месте, на котором всякому уважающему себя монарху полагается лишь сидеть на троне, моим ближникам хорошо известно. Поэтому все дружно подскочили, и мы гурьбой вышли наружу. Совершенно сбитый с панталыку писарь показывает нам дорогу, попутно давая объяснения по поводу случившегося: – Государь, она больной сказалась, дескать, спать буду. А Янка, чтобы ему, иуде, ни дна, ни покрышки, мне все зубы заговаривал. Латыни учил да счету немецкому. Потом сказал, что ему до ветру надобно, да и вышел прочь. А паненка тем временем полотно разрезала на шатре и выскользнула, гадина. Я ждать-пождать, а его нету! Заглянул за занавесь, а ее тоже нет. Я к коновязи, а двух коней нет. Спрашиваю у караульных, кто взял, а они мне отвечают, мол, думали, что я! – Это как так? – Да Корбут проклятый, кафтан мой запасной уволок, а в сумерках его за меня и приняли! – Ахметка! – неожиданно кликнул Михальский, и на его зов выскочил маленького роста кривоногий татарин. – Я здесь, бачка! – Кто коней брал, видел? – Видел, бачка, – закивал тот в ответ, – Янка брал – ясырь твой, да девка с ним была. – Да что же ты, нехристь, не задержал их! – в отчаянии воскликнул Анциферов. – Ведь уйдут, проклятущие! – Зачем задержал, – удивленно спросил Ахмет, – мне бачка Корнилий сказал, чтобы я не мешал, если девка сбежать надумает. – Вы что же это… нарочно?.. – На лице писаря проснулось понимание. – Слава тебе, господи, догадался наконец!.. – хохотнул в сторону Анисим. – Не печалься, раб божий Акакий, – ободряюще похлопал я парня по плечу, – раз ты ни о чем не догадался, стало быть, и они ничего не поняли. Значит, мы все правильно сделали. – Первушка у нас малый не дурак, – не удержался от шпильки Пушкарев, – но и дурак немалый! – Государь, – встрепенулся Анциферов, – а ведь Корбут слыхал, как ты князя Пронского за порох поносил… – За что? – Ну, за порох, который по его недогляду замочили. – Ах вот ты о чем, – улыбнулся я, – твоя правда, замочили. Две бочки из тридцати. – И ты князя за это прилюдно костерил? – Ну не только за это, на нем грехов – как на барбоске блох. – Но он же князь… – А я царь! Ладно, теперь главное, чтобы их наши разъезды не перехватили. – Или Протасов, – усмехнулся Вельяминов, постукивая концом плети по сапогу. – С него станется, – отозвался я и повернулся к Первушке: – Ну-ка покайся, грешник, как вы у Кондырева кур крали? – Так ты же, государь, сам велел, чтобы боярышня польская ни в чем не нуждалась, – пожал плечами парень, – а что, у какого-то боярина кур украли? – Ага, ему лекарь мой запретил жареное и жирное, так вот он, чтобы не отощать на царской службе, за собой клетки с птицей возил, а пару каплунов какие-то обормоты похитили. Ты ничего не видал? – Каплуны, – наморщил лоб Первак, – жирные такие… нет, государь, не видал! – Ну и ладно, – засмеялся я. – Дело к ночи близится, пошли отдыхать. Завтра дел много. Все нервы эта Агнешка вымотала, я думал уже, что не решится сбежать. – Было бы неудивительно, – пожал плечами Корнилий, – прекрасная панна смотрела на ваше величество как… – Недоеная корова! – вставил Анисим под всеобщий смех. – Мужлан! – махнул рукой Михальский и засмеялся вместе со всеми. – А я вот боялся, что девка прорвется-таки в царский шатер, – продолжал стрелецкий полуголова, хитро поблескивая глазами, – тогда бы ее, как ту медведицу, не выгнать было… – Какую еще медведицу? – не понял я. – Да слышал я про некоего лесного жителя, который от тоски с медведицей согрешил. Так косолапая ему после того два года мед таскала. Сдавленные смешки быстро перешли в гомерический хохот, привлекший внимание со всех сторон к нашей компании. Все что я смог сделать, это погрозить кулаком Пушкареву, продолжая задыхаться от смеха. Ох, чует мое сердце, что придется Анисима шутом назначить! Для Агнешки не составило особого труда заставить Янека помочь ей с побегом. Разумеется, она прекрасно знала о чувствах нескладного паренька, но воспринимала их как нечто само собой разумеющееся. Для красавицы-полячки он был не более чем предмет быта, назначение которого – доставлять удобства своей хозяйке. Пара улыбок, несколько ласковых слов – и Корбут готов был не задумываясь отдать жизнь. На ее счастье, молодой человек оказался довольно изобретателен и смог усыпить бдительность Анциферова и раздобыть коней. В постоянной суматохе, царившей в русском лагере, никто не обратил особого внимания на двух всадников. Лишь на выезде один из караульных лениво поинтересовался, куда их несет нелегкая на ночь глядя, но предусмотрительный Янек показал ему какой-то сверток и крикнул, что везетде грамоту воеводе. Какому воеводе и какая грамота – никто узнать не удосужился, и они беспрепятственно выехали. Удалившись на достаточное расстояние, беглецы повернули в сторону польской стоянки и пустили коней вскачь. Каким-то чудом им удалось проскользнуть между русскими разъездами, но вот дозорным полякам повезло больше. – Кто такие! – остановил их зычный голос в сгустившихся сумерках. – Свои! – испуганно вскрикнул парень, со страхом взирая на окруживших их людей. – Ишь ты, «свои»!.. – недоверчиво протянул польский офицер. – Ну-ка слезайте с коней и назовитесь, а то я прикажу стрелять. – Не надо стрелять, я слуга пана Карнковского, Ян Корбут. – Как ты назвал себя, негодяй? Эй, кто там – дайте огня, я хочу посмотреть на этого мерзавца! – Езус Мария, да так назвала меня моя покойная матушка, пан офицер, не надо стрелять, – взмолился Янек, – у меня важные новости для его высочества королевича Владислава и ясновельможного пана гетмана. Тем временем жолнежи распалили факел, и неровные языки пламени осветили беглецов. – Разрази меня гром, пан Ржевутский, – раздался совсем рядом знакомый голос, – да это же и впрямь наш пропавший Корбут собственной персоной! – Вы действительно его знаете, пан Криницкий? – Ну, разумеется! Янек, бездельник, где ты пропадал столько времени? Извольте видеть, пан хорунжий, он исчез как раз в тот вечер, когда случилось несчастье с паном Юзефом, упокой господи его душу! – Пан Адам, какое счастье, что вы здесь, – обрадовался Корбут, – меня взяли в плен, и я только теперь смог бежать… – Погоди, да это же тот самый паренек, что был с тем шляхтичем… – Это был Казимир Михальский, именно он захватил меня. – Этот ренегат! – Да, и пана Юзефа тоже он убил.