– Пожалуй, я навещу бедняжку, – сделал постное лицо Калиновский, – она ведь была в плену у еретиков, и ей наверняка необходимо исповедаться. Я сам выслушаю ее рассказ и решу, заслуживает ли он внимания. – Наверняка это происки московитов, ведь мы же знаем, что им нечего предложить запорожцам! Собравшиеся выразили полное согласие со словами королевича и хотели было расходиться, но тут по их благодушию нанес удар фаворит королевича. На лице пана Казановского не дрогнул ни один мускул, когда неожиданно вернулась Агнешка, он не проронил ни слова, пока допрашивали Корбута, но под конец не смог удержаться от язвительного замечания: – Так уж и нечего, ясновельможные паны? – О чем вы, пан Адам? – О рижском серебре, ваше высочество. – Ты говоришь вздор, друг мой, эти деньги давно потрачены герцогом Иоганном. – А вы уверены, что запорожцы знают об этом? – Черт возьми!.. – Неужто вы, ваше высочество, – продолжал Казановский, ехидно улыбаясь, – полагаете себя единственным, кто может раздавать пустые обещания? – Но Сагайдачный… – Не единственный атаман у казаков, не так ли? Вы дали щедрые обещания одному, а Иоганн Альбрехт не поскупился на них другому. – Что же делать? – Насколько я знаю, этот ваш Сагайдачный и его сторонники хотят стать шляхтичами, не так ли? Они хотят носить богатые кунтуши, участвовать в сеймиках и быть в своих маетках такими же полноправными хозяевами, как наша благородная шляхта – в своих. Те же, у кого нет хуторов, хотели бы попасть в реестр и получать королевское жалованье. – Езус Мария! Адам, чего ты тянешь – говори, что надумал? – Я полагаю, что ничего из этого герцог Иоганн дать им не сможет. В Москве шляхтичи не имеют и десятой части тех вольностей, что в Речи Посполитой. Реестровые казаки ему тоже не нужны, у него своих хватает. Так что казачью верхушку он не подкупит, а вот простых казаков – вполне может. – Надо дать знать казачьей старши?не о возможном заговоре, – сообразил Владислав, – она наверняка сможет с ними совладать. – К тому же если мы победим герцога под Можайском, – продолжал фаворит, – желание изменять нам сильно уменьшится. – Зачем нам тогда вообще нужны эти запорожцы, если мы разобьем герцога без их поддержки?! – раздраженно воскликнул ксендз. – Наша задача – сохранить добрых католиков, а не еретиков, погрязших в схизме! – Эта война не решится в одной битве, святой отец, – мрачно заметил гетман, – найдется дело и для схизматиков. Но если мы хотим победы, то нам нужно атаковать, не дожидаясь их подхода. – Вы так думаете? – Я знаю! Впрочем, последнее слово за вами, ваше высочество. – Что же, я принял решение, – поразмыслив, ответил Владислав, – завтра мы атакуем. А сегодня уже поздно, посему я вас больше не задерживаю. Услышав волю королевича, все присутствующие, кроме Казановского, поклонились и вышли. Пан Адам же, напротив, развалился в кресле и, глядя ему в глаза, спросил: – Мне показалось или ты совсем не рад возвращению своей пассии? – О чем ты? – Брось, у тебя был такой вид, будто тебе вместо пирожного подсунули черствый сухарь. – Ты не прав, – немного смущенно отозвался Владислав, – я очень рад, что она жива, но… – Но допускать ее к своему телу не собираешься? – Ты невыносим! – Вовсе нет, просто я привык всем говорить правду. Даже тебе, мой будущий король. – Ты ничего не понимаешь! – Так объясни. – Ну что тебе объяснять, ты же видел, в каком я был отчаянии, когда Агнешка пропала. Но мы тогда потерпели обидное поражение, потеряли много людей и пушек… – Да уж, Иоганн Альбрехт ловко щелкнул нас по носу. – Щелкнул по носу? Да мне показалось, что случилась катастрофа! Это ведь мой первый поход как главнокомандующего, а он подловил меня на переправе и потом исчез, как песок сквозь пальцы просочился… – И на фоне всех этих неприятностей исчезновение любовницы оказалось далеко не самой большой потерей? – К тому же известие о ее пропаже, – продолжал королевич, не слушая своего фаворита, – каким-то невероятным образом облетело все наше войско. Так что казалось, будто даже самые последние пахолики смотрят на меня с издевкой: «Гляньте, вот идет Владислав, потащивший на войну женщину и не смогший ее уберечь! Теперь она наверняка ублажает Странника…» – О боже, да ты ревнуешь! – засмеялся пан Адам. – Ничего подобного! – вспыхнул Владислав. – Просто не знаю даже, как тебе сказать… только все начало успокаиваться – и она вернулась. – Ну, раз уж вернулась, – глубокомысленно заметил фаворит, – значит, герцог не слишком ей понравился! – Езус Мария, как ты можешь так говорить! – А что такого, репутация Иоганна Альбрехта всем известна. Того и гляди пан Карнковский скоро станет дедушкой. – Что? – Что слышал; единственное, о чем я тебя прошу – не будь дураком и не признавай своим этого байстрюка, кто бы ни родился. – Но ведь этот, как его, Корбут, говорил… – Я тебя умоляю! Нашел кого слушать… да этот недотепа не понял бы, что случилось, даже если бы стоял со свечой рядом с альковом. Кстати, ты и впрямь собираешься его награждать? – Что? – Мой друг, ты наверняка станешь величайшим из польских королей! Не прошло и часа, как ты забыл о своем обещании. Браво! Впрочем, ты все правильно делаешь, пусть этого героя награждает отец спасенной. К тому же, если мое предположение подтвердится, ее вполне можно выдать за него и тем самым закрыть вопрос. – Зачем ты так говоришь? – тихо спросил Владислав. – Я… я все-таки люблю ее. – Бог мой, да кто же тебе мешает делать это и дальше? Развесистые рога подойдут к глупому выражению лица этого нищего шляхтича как нельзя лучше. Впрочем, Агнешка – единственная дочь пана Теодора, так что бедняками они уж точно не будут. Он ведь довольно удачно сменял ее невинность на несколько староств, не так ли? Едва первые робкие солнечные лучи тронули верхушки деревьев, а на густой траве заблестели подобно жемчужинам капельки росы, в обоих военных лагерях началась побудка. Первыми забегали слуги богатых господ, с тем чтобы успеть приготовить им завтрак, затем зашевелились артельщики у воинов попроще. В чистое голубое небо устремились дымки многочисленных костров, а над землей поплыл дразнящий ноздри ратникам запах съестного. Где-то высоко в небе запел жаворонок, но суетящимся внизу людям не было никакого дела до красоты его пения. Будучи не в силах оставаться долее в шатре, я вышел наружу и вдохнул утренний воздух полной грудью. Увы, свежесть его была уже перебита дымком ближайшего очага и запахом каши с салом. – Не желаешь ли квасу холодненького, государь? – спросил, угодливо улыбаясь, подбежавший податень. – Ну давай, – без особой охоты в голосе ответил я. Квас и вправду оказался холодным и ядреным; с горячим кофе или чаем, вкус которого я начал забывать, конечно, не сравнится, но в общем и целом – пойдет. – Завтракать не угодно ли? – Перед боем не ем, – отрезал я. – Неужто думаешь, ляхи в атаку пойдут? – А чего тут думать – не слышишь разве, как барабаны гремят? Из далекого польского лагеря и впрямь доносился какой-то шум. Очевидно, они встали раньше нашего, или как я не стали набивать живот в опасении ран. Впрочем, при нынешнем уровне медицины, никакой разницы нет. Практически любое ранение в брюшную полость ведет к летальному исходу. Вокруг потихоньку собирается толпа: спальники, жильцы, рынды с податнями… Подходят и мои ближники. Где-то совсем рядом балагурит, рассказывая очередную байку, Анисим Пушкарев. Справа от меня уже возвышается медведеподобный Никита, а вот Корнилия что-то не видно. Хотя нет, вот и он спешивается у коновязи. – В лагере Владислава шум, – негромко шепчет мне бывший лисовчик, протиснувшись сквозь окруживших меня людей, – сегодня они пойдут в атаку. – Давно пора, – только что не зеваю я в ответ, – а то застоялись что-то. – Государь, ты бы снарядился к бою-то, – неуверенно говорит кто-то из спальников. – Успею еще с железом натаскаться, – отмахиваюсь рукой, – вы лучше этого, как его, Первака позовите. Парень выскакивает, как будто только моего зова и ждал. Выглядит он, кстати, не очень. Видать, все еще казнит себя за побег Янека и Агнешки. В принципе как ни крути, а вина за ним есть. Не уследил. То, что случившееся входит в наш план, отношения к делу не имеет. Тут с этим строго: раз виноват – значит, ответишь! Если, конечно, царь не помилует. Царь, к слову, настроен помиловать, однако виду не подает. – Вот он я, государь… – едва слышно говорит писарь. – Перо, бумага с собой? – спрашиваю, не оборачиваясь.