– Всегда, – оживляется он, сообразив, что позвали не на казнь. – Вот и держись рядом с тем и с другим. Ты ведь скоропись ведаешь? – Ведаю. – Ну вот и записывай для потомства. – Что записывать-то? – А все что увидишь. Что враги делали, чем наши ответили. Как я мудро командовал, как Анисим хреново исполнял. Все в подробностях! – Чего это я – и вдруг худо исполнял? – поинтересовался подошедший поближе Пушкарев. – Да кто тебя знает, бестолкового, – пожал я плечами, – видать, судьба такая. – Ну, только если судьба… – Вот что, – повинуясь какому-то наитию, вдруг сказал я, – возьми-ка чистый лист, и пока есть время – пиши. – Слушаюсь. – Я, Божьей милостью, царь всея Руси и протчая и протчая и протчая, Иван Федорович, известный до восприятия святого крещения как великий герцог Мекленбурга, Иоганн Альбрехт из рода Никлотингов, находясь в трезвом уме и полной памяти, сим объявляю: если всемилостивейший Господь не попустит пережить мне этот день, то я завещаю все свои владения, титулы и средства в Священной Римской империи германской нации, моему сыну принцу Карлу Густаву Мекленбургскому. Из этих средств ему надлежит выделить в качестве приданого моей дочери принцессе Евгении сумму в двадцать тысяч гульденов единовременно, а также ренту в пять тысяч гульденов ежегодно. Помимо этого, наша дочь получает пожизненное право проживать в любом замке нашего герцогства по своему выбору. Помимо того, ему надлежит позаботиться о Кларе Марии Рашке, воспитаннице моей матушки герцогини Клары Марии Брауншвейг-Вольфенбюттельской, Мекленбург-Стрелицкой, урожденной принцессе Померанской, которую я признаю своей дочерью и объявляю принцессой крови Мекленбургского дома. После замужества означенной принцессе Кларе Марии в качестве приданого должна быть выплачена сумма в десять тысяч гульденов единовременно и пожизненная рента в тысячу гульденов. Что же касается престола Русского царства, то для наследования его нашему сыну надлежит немедленно прибыть в Москву и принять там святое крещение, ибо в православной стране не может быть неправославного монарха. До достижения им возраста совершеннолетия завещаю управлять государством регентскому совету из следующих персон: боярина Ивана Никитича Романова, боярина князя Дмитрия Мамстрюковича Черкасского и боярина князя Дмитрия Михайловича Пожарского. Воспитателем сына назначаю окольничего Никиту Ивановича Вельяминова. Все записал? Пока присутствующие с ошарашенным видом внимали моим словам, стоящий рядом Никита подвинулся еще ближе и тихонько шепнул: – А царицу Катерину чего не помянул?.. – Приехала бы сюда, так была бы царицей, – так же тихо ответил я, – а на нет и суда нет. – И чего это ты духовную грамоту писать удумал? – Да так, чтобы не беспокоиться ни о чем. – Ну-ну! Тогда тащите доспехи, что ли, облачаться будем. Пока придворные помогали мне облачаться в доспехи, Первушка перебелил завещание согласно всем бюрократическим требованиям эпохи. То есть царское титло – золотой краской, заглавные буквы – красной, и еще массу каких-то заморочек, понятных только местным. Я недолго думая приложил печать, затем подписал сам и велел подписывать остальным присутствующим. После чего приказал: – Грамотку сию доставьте в Можайск к князю Пожарскому, пусть сохранит. – Как прикажешь, государь. Пока русский царь, неожиданно для себя самого, занимался составлением завещания, из польского лагеря стали выходить и строиться войска противника. Полк за полком, хоругвь за хоругвью, конные к конным, пешие к пешим. Отдельно гусары, отдельно казаки, отдельно наемники. Зрелище, надо сказать, было величественное. Если русские ратники все больше одевались скромно и единообразно, только рынды с податнями и кирасиры блестели латами на солнце, то поляки и литвины перед боем вырядились в пух и прах. Прежде всего, конечно, выделялась гусарская конница. Тут и великолепные стати коней, и богатые доспехи, и вычурная одежда самих ясновельможных панов. Поветовые хоругви выглядели несколько менее богато, однако совсем не терялись на их фоне, ибо каждый шляхтич счел своим долгом надеть все самое лучшее, что только смогло оказаться у него в гардеробе. Однако, несмотря на пышный вид, маневрировали их хоругви настолько слаженно, что пристально следящий за их маневрами Панин невольно восхитился их выучкой. Драгуны под его командованием еще немного погарцевали на виду у ляхов, а затем, повинуясь приказу своего ротмистра, дружно развернули коней и поскакали к своему лагерю. То, что вражеское воинство готовится к бою, не осталось незамеченным. Когда Федор провел своих людей между рогатками, стрельцы и пушкари в острогах уже заняли свои места и пристально наблюдали за неприятелем. За первой линией укреплений под барабанную дробь строилась пехота, обученная по-немецки и готовая поддержать в случае надобности своих товарищей. Между полками ходили несколько священников и кропили православных святой водой, благословляя на ратный подвиг. – Ну что, Федя, посмотрел на ляхов? – окликнул я ротмистра. Панин удивленно уставился на меня, но затем признал и, подъехав, изобразил поклон. – Посмотрел, государь. – Ну и как, понравились? – Понравились, – не стал кривить тот душой, – хорошо идут, басурмане. – А воинству твоему? – Мои, ваше величество, не хуже обучены, да только с латниками в чистом поле нам не совладать. – А зачем нам с ними в чистом поле переведываться? Нет, раз уж заявились, то пусть сами к нам идут. Переговорив с Федором, я тронул шпорами жеребца и двинулся дальше. Тот, видимо, дивясь про себя, отчего это царь нарядился в простой рейтарский доспех, посмотрел вслед и приказал драгунам спешиться и ослабить подпруги. Отчего я снова надел свой старый рейтарский доспех? Даже не знаю, счастливый он у меня. К тому же, в случае чего, никто и не поймет, что войско осталось без полководца. Ну а что, воеводы и полковники свой маневр знают, выстоят, если…. Ох, чего это меня на мрачные мысли потянуло?.. Ну вот и первая линия, надо бы обратиться к войскам с речью, воодушевить, так сказать. Вообще, есть в этом какое-то позерство. Как ни надрывай глотку, а все равно услышат тебя только ближайшие к тебе ратники, а остальные могут лишь догадываться, к чему их призывают. Это уже потом историки напишут, что полководец произнес прочувствованную речь и так воодушевил войска, что они всех порвали. Ага, как же! – Слушайте меня, люди русские! – начинаю громко кричать, обращаясь к стоящим вокруг воинам. – Снова к нам пришел враг. Снова стонет под копытами его коней наша земля, горят города и села. Плачут женщины и дети. Не мы к ним пришли – они к нам! Видит бог, не хотел я этой войны. Мне, царю вашему, довольно того, что я имею, ибо земля наша велика и обильна и тем по всему свету славится. Но если уж враг сам к нам пришел, то делать нечего – надобно драться! И потому говорю вам: стойте крепко, не за меня – за отечество! Не отдавайте басурманам на поругание храмы православные! Защитите от ляхов своих жен и сестер, да стариков немощных и детей малых, чтобы не видеть им такой беды, как мы прежде видели. А про меня ведайте: жизнь мне не дорога! И если Господь рассудит, что для спасения Руси мне надобно живот положить на сем поле, то вот он я! Здесь стану и с места не сойду, но не пущу ляхов дальше! Слова как-то сами собой приходили в голову, и я выкрикивал рубленые фразы, будто вколачивая их в головы стоящих вокруг меня людей. Поначалу они прислушивались без особого внимания, но постепенно слова мои находили отклик в душах ратников, и когда я замолчал, они разразились восторженными криками. Ударив шпорами коня, я вихрем понесся вдоль линии укреплений, приветствуя своих воинов поднятой рукой. Я что-то кричал им, они отвечали мне тем же, и над русским войском как будто гремел гром. Наконец, я объехал всех и повернулся к противнику. Ого, а они времени зря не теряли. Вражеские ряды совсем близко. Из них выезжает какой-то богато одетый всадник, и я некоторое время удивленно смотрю на него. Неужто королевич? А может, предложить ему благородный поединок… Э нет, это кто-то другой, тоже знатный и богатый, но не Владислав. А жаль. – Ясновельможный пан, – прокричал он мне издалека, – могу я узнать ваше имя? Приблизившись, поляк с недоумением посмотрел на мои простые доспехи и совершенно не сообразного им великолепного жеребца. Конь у меня и вправду знатный. Шесть лет назад, тогда еще совсем сопливый Федька Панин проявил неслыханную лихость: захватил в плен самого Кшиштофа Радзивила, который с тех пор сидит в Калуге! Но помимо имперского князя, который сам по себе немалая добыча, был захвачен и его конь – невиданной красоты арабский жеребец по кличке Султан. Благородное животное пострадало в бою, но конюхи его, слава богу, выходили. Так вот мой Алмаз – из его потомков. Гонористый лях объявил, что вернется из плена только вместе со своим конем, на что я дал всемилостивейшее согласие, и загнул такой выкуп, что стало непонятно, кто из двух пленников знатнее. Собственно, поэтому пан Кшиштоф до сих пор в плену, а Султан, не покладая… хм… копыт, трудится над улучшением генофонда в моих конюшнях. – У меня много имен, – отозвался я, – вам какое? – Как так? – удивился поляк. – Меня послал королевич Владислав, чтобы объявить своим подданным, что он намерен занять принадлежащий ему по праву трон в Москве, а потому им необходимо сдаться своему законному повелителю! Увидев, как вы объезжаете войска, я подумал, что вы герцог Иоганн, но, видимо, ошибся. – И как же ваше имя, ясновельможный пан? – Иероним Модзалевский, но вы не представились… – Разные люди зовут меня по-разному, друг мой. Одни герцогом Иоганном Альбрехтом, другие царем Иваном Федоровичем, но вы можете звать меня Странником. – Что?! – Пан Модзалевский, возвращайтесь к тому, кто вас послал, и скажите, что самое умное, что он мог бы сейчас сделать, это развернуться и скакать, не оглядываясь, до самого Вильно. – Но мой господин никогда не откажется от московской короны! – Да ради бога! Пусть носит хоть целых три разом, одну на голове, вторую напялит на уд, а третью засунет себе в задницу! Мне нет дела до дурачков, украшающих себя титулами, удержать которые они не могут. Пусть объявит себя хоть Императором Вселенной, я и не охну! – Вы говорите странные вещи! – Мой дорогой пан Модзалевский, поймите одну простую истину: совершенно не важно, что люди говорят. Гораздо важнее, что они делают. Я, к примеру, царствую на русском троне, и мне совершенно все равно, что говорит ваш королевич. – Но это неслыханно! – Это просто здравый смысл. – Настоящие государи так не поступают! – Послушайте, ну откуда полякам знать, как поступают настоящие монархи? Занимайтесь-ка лучше своими делами. Вы получили ответ, так доставьте его Владиславу и не морочьте мне голову. Совершенно сбитый с толку парламентер отправился назад, что-то бормоча про себя: очевидно, ругательства. Я вернулся на свое место и с интересом стал наблюдать за происходящим. По-видимому, моего кузена не устроил полученный им ответ, и скоро в польском войске затрубили трубачи. Затем ударили множество барабанов, и польская пехота, мерно шагая, двинулась вперед. Под Вязьмой мы уже изрядно проредили ее, но все равно сил у королевича еще хватало. Наш левый фланг почти упирался в стены можайского кремля. Там наступление обозначали несколько пеших хоругвей выбранецкой пехоты и остатки венгров, уцелевших после погрома под Вязьмой. По вооружению и обмундированию выбранецкая пехота ближе всего к нашим стрельцам. Обучена, правда, еще хуже, то есть совсем никак. Служат в ней простолюдины, нанятые по прибору, отчего шляхта их не всегда и за людей-то считает. Впрочем, они ко всем так относятся, кроме самих себя. В центре удар наносят немецкие наемники. Эти свое дело знают, хотя есть и у них недостатки. К примеру, довольно малое количество мушкетеров. Обычно их от трети до половины, а остальные атакуют противника пиками. Эта тактика считается самой передовой в Европе, но у меня на сей счет свое мнение. Правый фланг упирается в гряду холмов, атаковать там неудобно, тем паче что высоты заняты острожками с артиллерией. А еще за этими холмами прячется только что подошедший из Москвы полк. Собран он с бору по сосенке, но выбирать не приходится. Там дворяне, по какой-либо причине не попавшие к Вельяминову, казаки, служивые татары с черемисами и еще бог знает кто. Ну что скажешь… других у меня пока нет. А в нужную минуту могут пригодиться, благо полякам о них ничего не известно. По крайней мере, я так думаю. Командует этим полком князь Петр Пронский. Да-да, тот самый. Собственно говоря, он и привел эту рать, заодно охраняя пороховой обоз, а вся вина его состояла в том, что не принял, как следует, понадеявшись на служащих Пушкарского приказа. Так что снимать с командования его, по большому счету не за что. Да и кого попало ни русские дворяне, ни татарские мурзы не потерпят, а назначать перед боем нового воеводу, попутно расшевелив осиное гнездо местничества… благодарю покорно! Сам Пронский уверен, что попался под горячую руку, но государь отходчив. Ибо послал ему в подарок ковш чеканный из серебра с повелением не держать обиды, а нести службу как прежде. Вражеская пехота медленно приближается к нашим укреплениям. Надо сказать, что со стороны выглядят наши редуты не очень внушительно. Частокол есть далеко не везде, а там где есть – не слишком высок. Свеженасыпанные валы прикрыли дерном, рвы тоже замаскировали, так что со стороны кажется, будто стрельцы стоят едва ли не в чистом поле. Тем временем французские артиллеристы под прикрытием наступающих терций подтащили несколько пушек. Командовавший ими де Мар сделал выводы из прошлой артиллерийской дуэли и на сей раз подошел к делу со всей ответственностью. Каждый из приданных ему выбранецких пехотинцев тащил на плечах мешок, набитый землей. Из этого подручного материала они довольно быстро устроили баррикаду или вал, за которыми и были установлены пушки. Француз лично проверил наводку у каждого орудия и лишь после этого приказал открыть огонь. Горящие фитили вжались в затравки, и тяжелые пушки с грохотом выплюнули ядра в нашу сторону. Большинство из них вполне безвредно застряли в валах, но одно ухитрилось угодить в частокол, раскидав в разные стороны и колья, и прячущихся за ними стрельцов. Приободренные пушкари продолжили расстрел редута. Наши пушки несколько раз отвечали, но не слишком часто. Показываем противнику, что порох у нас есть, но мы его экономим. Пара ядер застряли в мешках с землей, еще несколько долетели до немецкого строя, убив и покалечив десятка полтора пикинеров. Но в целом на этот раз верх за поляками. Наконец, одно из посланных де Маром ядер угодило в сложенный возле русских пушек порох или нечто подобное. По крайней мере, взметнувшийся вверх черный султан дыма и множество деревянных обломков прямо указывали на это. Расположенные в редуте пушки тут же замолчали, и донельзя довольные собой французы только что не начали плясать от радости. – Я же говорил, что отплачу! – азартно вскрикнул де Мар и приказал перенести огонь на соседний редут. Тот вскоре тоже замолчал, и было видно, как русские стрельцы разбегаются в разные стороны, бросив свое укрепление. Внимательно наблюдавший за артиллерийской дуэлью гетман велел объявить французу свою благодарность и приказал пехоте переходить в атаку. Выбранецкие вместе с немногочисленными венграми остались прикрывать пушки, а немецкие наемники под грохот барабанов грозно двинулись вперед. Впереди идут, подняв целый лес пик, пять шеренг пикинеров, прикрывая собой своих товарищей-мушкетеров. Разгромленные редуты молчат, и лишь их соседи сделали несколько залпов по наступающему врагу. Кованые ядра бьют прямо в строй, вырывая солдат из рядов и устраивая в них целые просеки. Однако наемники продолжают стойко идти вперед, стиснув зубы и сплачивая ряды. Разгромленные артиллерийским огнем редуты уже совсем близко, и видно, что командиры московитов пытаются хоть как-то построить своих подчиненных, чтобы дать отпор. Кажется, что победа уже совсем близко, но тут выяснилось одно пренеприятное обстоятельство. Как оказалось впоследствии, господин де Мар совершенно напрасно решил, что столь эффектный взрыв был делом его рук. На самом деле коварные московиты выкопали посреди своего укрепления небольшую яму и заложили в нее бочонок пороха, а сверху засыпали землей вперемешку с разным деревянным хламом. Когда артиллерия противника сосредоточила на редуте свой огонь, оставалось лишь подорвать эту импровизированную мину и имитировать уничтожение хранилища боезапаса. Самое сложное было заставить попрятаться не привычных к таким штукам стрельцов. Некоторые из особенно любопытных таки пострадали при взрыве, а другие, перепугавшись, вполне натурально разбегались в разные стороны, окончательно убедив врага в успехе. Как бы то ни было, пушки при взрыве не пострадали и были готовы к стрельбе. Подойдя на верный мушкетный выстрел, наемники остановились. Раздалась барабанная дробь, и сквозь ряды пикинеров вперед двинулись стрелки. Начался так называемый караколь: мушкетеры дружно маршируют вперед и, выйдя на открытое пространство, с размаха вбивают в землю сошки, укладывают в рогатку свое оружие, раздувают фитиль и по команде дают залп. Затем вперед выходит следующая шеренга, и маневр повторяется. Пока остальные ведут огонь, отстрелявшиеся заряжают свое оружие. Стрельцы с вала пытаются отвечать, но их недружные залпы не слишком эффективны. И в этот момент для немецких наемников разверзаются врата ада – русские пушкари открывают огонь, и в плотные ряды немцев врывается картечь. Причем это не мелкие камни и куски железа, как до сих пор практикуется в артиллерии других стран, а чугунные пули, зашитые в мешочки, аккуратно уложенные в поддоны из жести. Материал этот очень недешевый, но дело того стоит. Упакованная таким образом картечь бьет гораздо дальше и кучнее и буквально раздирает мушкетерский строй. Дело усугубляется тем, что они, в отличие от пикинеров, почти не носят доспехов. Рой чугунных пуль разрывает их плоть, ломает кости и сбивает с ног. Крики ярости перемежаются со стонами умирающих, но немецких ветеранов не так легко смутить. Повинуясь командам уцелевших офицеров, пикинеры снова смыкают ряды и, опустив наконечники своих копий, грозной лавиной надвигаются на русский редут. Со стороны кажется, что к укреплению ползет какой-то чудовищный еж, ощетинившийся совершенно невероятными иглами пик. В души воинов, не раз смотревших смерти в глаза, невольно заползает страх. Стрельцы лихорадочно перезаряжают пищали, но пушкари успевают первыми. Чем еще хороша упакованная в мешочки картечь – с нею пушки быстрее перезаряжаются. Прежде чем вражеская пехота добирается до наших укреплений, артиллеристы успевают дать еще два залпа. При попадании в упор доспехи не могут спасти своих обладателей от тяжелых картечных пуль, а к пушкам присоединяются залпы стрельцов. Однако флегматичные швабы продолжают переть вперед, лишь смыкая ряды после потерь. Наконец, перед самым рвом в дело бросаются уцелевшие мушкетеры. Прикрытые от вражеского огня телами своих товарищей, они успели перезарядить оружие и, подобравшись вплотную, пытаются в последнем броске добыть себе победу. Отчаянные храбрецы выскакивают вперед и, разрядив в московитов мушкеты, тут же бросают их наземь. Затем, выхватив шпаги и кинжалы, бегут к острожкам, проваливаясь по пути в прикрытые плетенками рвы и волчьи ямы и напарываясь на торчащие в их глубине заостренные колья. И те, кто преодолел эту последнюю преграду, поднимаются на валы, где их уже ждут стрелецкие бердыши и сабли. Пока вражеская пехота безуспешно штурмует русские укрепления, стоящие во втором ряду пехотинцы открывают рогатки, и в проходы между редутами устремляются два эскадрона рейтар. Несмотря на мой категорический запрет, Вельяминов сам ведет их в бой, размахивая воеводской булавой. Заметив новую опасность, пикинеры разворачивают свои пики и, выставив их в разные стороны, пытаются отразить нападение. Однако рейтары и не думают врубаться в их строй, а скача вдоль него, разряжают в немецких наемников свои пистолеты. Потом разворачиваются на скаку и уступают место следующим. Промахнуться, стреляя в плотный пехотный строй, довольно трудно, и немцы падают один за другим. Впрочем, не все из них пассивно ждут своей очереди. Вот молодой парень, потерявший стоящих вокруг него товарищей, выскакивает с диким криком вперед и резким толчком пики выбивает из седла одного из московитов, явно не ожидавшего такой прыти от своего противника. Эта оплошность стоит ему жизни, однако и пикинер не успевает отступить, и на его голову тут же обрушивается стальной чекан. У каждого из русских рейтар три-четыре пистолета, и когда они, наконец, разряжают их все – на ногах остается не более половины наемников. Тем не менее проклятые швабы бежать не собираются и только теснее смыкают ряды, ощетинившись наконечниками пик. Как только Владислав заметил, что русская кавалерия вышла в поле, он понял, что пришел его час. Воспользовавшись тем, что внимание гетмана было отвлечено, он приказал развернуться находящимся под его личным командованием крылатым гусарам и сам повел их в атаку. Затрубили трубы, затрепетали флажки на ветру, и лучшая кавалерия Восточной Европы двинулась в бой. Сначала шагом, потом рысью и наконец, перейдя в галоп, мчались представители лучших фамилий Речи Посполитой. Всякому было известно, что страшен таранный удар крылатых гусар и мало кто может выдержать их натиск. Наверное, так бы случилось и на этот раз, но проклятые варвары и не подумали принимать рыцарский бой, а повинуясь команде своих начальников, развернулись и резво отошли под защиту укреплений. Только что казалось, будто гусарские пики вот-вот достанут до отвратительных бородатых рож, как вдруг перед прекрасной польской кавалерией оказались стена рогаток и бьющая прямо в лицо вьюга картечи. Впрочем, среди гусарских ротмистров дураки тоже не водились, и выдержав первый залп, они не стали дожидаться второго, а тут же отвели свои хоругви на безопасное расстояние. Как бы то ни было, но лихая атака королевича хоть и не принесла победы, но остановила избиение немецкой пехоты. – Благодарю вас! – прокричал Владиславу командовавший наемниками капитан. – Если бы не вы, мы бы остались там все! – Почему он так кричит? – удивился принц, глядя на окровавленного немца. – Кажется, он потерял слух, – пояснил кто-то из солдат, поддерживающих своего командира.