Пролетая достаточно приличное расстояние, чтобы оставить пятна от травы на своей белой футболке. — Что? — отвечаю я ртом, полностью набитым одуванчиками. — Сколько сегодня улыбок? — спрашивает тренер Файнел, ничего не подозревающий о погружении в грязь, которое я только что испробовал. Вытирая частички травы со своего рта, я сажусь и произношу: — Сбился со счета после пятидесяти семи. «Кинг-Конг» кивает, стоя в двери и возвращается в дом. — Ты задолжал мне кучу конфет, старичок, — бормочу я из последних сил, вставая на ноги. — Плати давай, простофиля. «Ворчащий фашист» внезапно появляется и говорит: — Ты что-то сказал, парень? Я отрицательно качаю головой и растворяюсь между соснами, чтобы найти девочку в солнцезащитных очках в форме звезд. Пенелопа по лодыжки в свежей грязи, танцует под яркими солнечными лучами, которые мерцают там и тут через зазоры между ветвями деревьев. За ее ухо заткнут какой-то дикий цветочек и сухие грязные комья по всей длине ног. Раскачиваясь вперед-назад, выкидывая свою ногу высоко вперед и затем, назад, единственная девушка, из-за которой я вижу странные сновидения, машет мне рукой с улыбкой на все лицо, которая угрожает захватить целый мир. Я скидываю свои ботинки и носки и в пару прыжков оказываюсь позади нее, разбрызгивая жидкую грязь выше наших голов. Опускаясь на нас, словно плотный водопад, грязь приземляется нам на головы, на лица и поверх очков-звезд, ослепляя ее. В ритме нашего возбуждения, покрытые илом и пятнами от травы, мы подпрыгиваем вверх и вниз, разбрызгивая пропитанную водой землю между стволов деревьев и замшелых скал. Пен визжит, я кричу, птицы спасаются бегством, а белки удирают врассыпную. Мы наступаем на пальцы друг друга и ударяемся головами, но ничего не может нас остановить от этой веселой затеи. Тряся головой назад и вперед, ее «невидимость» скрывает болезненность под грязно-веснушчатым лицом, и грязь стекает с кончиков ее волос. Я наблюдаю за ее танцем; за всей ней, покрытой почвой; свободной от всего, за чем она пряталась. Я понимаю, что прошло уже две недели, с тех пор как уговорил ее подняться с постели и пойти в школу. Вот уже четырнадцать дней, как она ходит в школу, и сейчас я впервые за все время вижу ее такой счастливой. Большие карие глаза поднимаются на меня, и Пен обводит свои руки вокруг моей шеи, замыкая круг. Она шепчет, едва касаясь грязными губами моего уха. — Я такая счастливая рядом с тобой. Глава 11 Диллон Перебирая кучу одежды на полу ее спальни, я нахожу чистые трусы в одной стопке и левый ботинок в другой. Я хватаю рубашку из шкафа и кидаю все это на кровать. — Пенелопа, — говорю я, открывая занавески, чтобы пустить света в комнату. — Ты должна встать. Она выглядит такой маленькой под множеством одеял, одетая в такую же пижаму, в которой была вчера утром. На лице линии от подушки, и волосы прилипли к ее потрескавшимся губам. У этой девочки едва хватает сил, чтобы поднять руку и отмахнуться от меня. — Уходи, — бормочет Пенелопа. Я стягиваю одеяла подальше с тела, надеясь, что немного свежего воздуха и витамина D заставит ее подняться. — Давай же, я собрал тебе одежду. Где расческа? Я помогу собрать волосы. Подойдя к проигрывателю, я включаю последний трек на диске и просматриваю комод на предмет солнцезащитных очков, пока непонятная музыка и неуклюжие аккорды гудят из маленьких динамиков. — Выключи это, — стонет мисс сонливость, накрывая голову подушкой. После того, как мне удается выбрать голубые очки в круглой оправе, подходящие под рубашку, которая, надеюсь, ей понравится, я рывком забираю подушку из-под ее головы и еще раз, любезно, прошу ее покинуть кровать. Она садится, но мое сердце проваливается куда-то в желудок, когда ее печальные глаза через силу открываются и смотрят на меня. — Неужели ты еще не понял, Диллон? — говорит она, пытаясь держать свою голову ровно. — Тому, что ты у меня единственный друг есть причина. Неужели ты до сих пор не догадался? Я кидаю очки на прикроватную тумбочку и говорю: — Но сегодня наш день рождения. Пен валится обратно на свой матрац и скрывается под темнотой лоскутного покрывала. — Уходи из моей комнаты. Глава 12 Пенелопа Мама врывается в мою комнату, пуская с собой свет из коридора, который сильно жалит мои, едва открывшиеся глаза. Я скидываю одеяла, пропитанные моим потом, но никак не могу себя заставить подняться с постели. Кажется, что мышцы на руках и ногах отлиты из цемента, а мои кости — это металлические трубы. — Мы не можем так продолжать. Я договорилась о пропуске школы на сегодня, но завтра они ждут тебя в классе. — Оставь меня в покое, — говорю я, закрывая лицо руками. — Не в этот раз, Пенелопа, — отвечает мама. Нежный звук ее голоса ласково звенит где-то внутри меня, но когда она убирает волосы с моего лица, я уворачиваюсь от ее руки. Пытаясь слиться с кроватью, я крепко держусь руками за фиолетовую простынь и плотно сжимаю глаза, чтобы не заплакать. Воздух мучительно давит своим весом. Как бы я сильно не хотела маму рядом с собой, но звук ее шагов по ковру сильно отдается в моей тяжелой голове. Неделю назад мне исполнилось четырнадцать, а я так и не задула свечи на торте. — По крайней мере, прими душ и спускайся ко мне. Мы можем весь день провести сидя у телевизора, но ты не можешь больше оставаться в этой комнате. Уткнувшись лицом в матрац, я подтягиваю свои ноги под живот и сворачиваюсь в комочек. Каждый волосок на моей голове болит, и я еле дышу. — Ты не понимаешь, — кричу я в ответ. Горячие слезы проникают в мягкий хлопок подо мной. — Никто не понимает! Вместо того, что бы уйти из комнаты, как она обычно делает когда я ору, мама дергает за концы штанин моей пижамы и за кофту пижамы. Мама пытается снова дотронуться до моего лица, но я быстро и болезненно перекатываюсь на другую сторону. — Я встану попозже, — лгу я. — Дай мне еще поспать. — Нет, ты достаточно спала. Мама обхватывает толстыми пальцами мои запястья и тянет меня вверх. Темнота, которая уютно обустроилась внутри моего тела и души, шипит и рычит, отдавая болью в конечностях, и выталкивает воздух из легких, который выходит из моего рта как пронзительный визг. Я пытаюсь вырвать руку из крепкой хватки, но она еще крепче сжимает ее. — Больно же, — кричу я, пытаясь дотянуться до деревянной спинки кровати в изголовье, прежде чем она окончательно поднимает меня. — Хватит. — Скажи, где больно, — вопрошает леди, которая носила меня в своем животе девять месяцев, и слезы катятся с ее круглого лица. Она не прекращает попытки стащить меня с единственной вещи в этом доме, от которой мне комфортно. Мои ноги достигают ковра, и пальцы соскальзывают со спинки кровати. Я впиваюсь ногтями в руку матери, когда полностью съезжаю с матраца. Кричу до той поры, пока вся комната не начинает трястись, и страх того, что нужно ее покинуть, разрывает мне сердце. — Да везде! — кричу я. — Мне везде больно. Я падаю на попу и использую вес своего тела, чтобы задержаться на полу, крича и брыкаясь, не желая идти куда-либо. Бессилие тянет мою голову назад, и я пытаюсь укусить маму за пальцы, пока она тащит меня по полу за шиворот пижамы. — Пожалуйста, мама, пожалуйста. Ты не знаешь как мне ужасно, — говорю я, давясь словами, давясь этой жизнью. Она не отвечает, пытаясь поднять меня в коридоре, где я плотно упираюсь в стены, сшибая школьные фотографии в рамках, свадебные снимки и деревянное распятие. Мои грязные волосы прилипли как попало к мокрому от слез лицу, а подушечки пальцев болят от ударов по стенным карнизам. Грубое хлопковое волокно врезается в мое горло и меня вталкивают в ванну. Вода в душе уже бежит и небольшое пространство ванной комнаты все в пару. — Успокойся, Пенелопа, — нежно шепчет мама, подпирая меня сзади и подталкивая к раковине. Она обнимает меня, прижимаясь телом, крепко удерживая, чтобы я не развалилась на куски. Я трясу головой вперед-назад, плотно сжав зубы, всей душой ненавидя каждое ее прикосновение, хотя они помогают немного облегчить боль. — Я не могу дышать, — говорю я, втягивая воздух, который никак не может пробиться в мои легкие через рот. Мои губы дрожат. Подушечки пальцев онемели. Перед глазами плавают пятна.