Поднимая и усаживая Печаль на комод у стены, я раздвигаю ее колени и поднимаю юбку по тонким бедрам, пока не могу стать между ними. — Скажи мне этого не делать, — говорю я, затаив дыхание, и смотря на ее приоткрытые губы. Пенелопа двигается к самому краю комода и дергает меня за толстовку ближе к себе. Ее округлая грудь ощущается напротив моей с каждым тяжелым вздохом, поступающим через легкие, которые в данный момент не могут работать в полную силу. Обвивая руками мою шею, Пен начинает потираться своим теплым местечком напротив моей твердости. — Пожалуйста, не останавливайся, — говорит она, уткнувшись лицом в мою шею. — Не оставляй меня здесь. Целуя ее разгоряченное лицо, я становлюсь еще ближе к ней и расстегиваю джинсы. Пенелопа стонет, когда я задеваю костяшками ее чувствительное местечко, и в попытке услышать ее снова, я стягиваю с нее нижнее белье и вхожу одним резким ударом. Мы плавимся. — Чувствуешь меня сейчас? — спрашиваю я, когда достигаю конца и выскальзываю обратно. Каждая часть моего тела дрожит, Безумие тянет меня за волосы и вонзает свои зубы в основание моей шей. Мои колени врезаются в комод, пальцы зажаты между комодом и стеной, а наши качающие тела заставляют скрипеть полу-глянцевое дерево. Практически вознесся Пенелопу на вершину, я покрываю каждый дюйм Печали своим взрывом, желая быть ближе и глубже. — Я люблю тебя. Я люблю тебя, — говорю я и опускаюсь ртом на тонкую кожу шеи Пенелопы и начать посасывать. Я выпускаю все эмоции, которые у меня были с тех пор, как эта девушка разрушила мою душу. Сжимаю тонкие вены между зубами, разрывая кровеносные сосуды губами. К тому времени как мы закончим, я оставлю ее горло черным и синим, помечая Пенелопу, из-за моей неспособности контролировать мою потребность быть с ней. Проводя пальцами по отметкам, которых она не заслужила, вина раскалывает меня, а когда я смотрю в ее глаза, то по мне разливается опустошение. Выходя из нее, я надеваю свои темные джинсы и сажусь на кровать в другом конце комнаты. Пен выпрямляется одергивая юбку, и соскакивает с комода. Ее гольфы в военном стиле спустились до лодыжек, а шнурки на ботинках развязались. Стоя на неустойчивых ногах, она поправляет свитер и вытирает рукавом рот, прежде чем дать слезам упасть. — Пенелопа, прости, — говорю я. Она обнимает себя руками и качает головой. Закрывая глаза, она разворачивается и выходит из комнаты. Глава 33 Пенелопа — Я не уверена мисс Файнел, что так усердно работать в вашем состоянии это хорошая идея. Мы добились прогресса за последние пять месяцев, но такие вещи непредсказуемы. Откинув голову обратно на кушетку, я лопаю большой розовый пузырь жвачки со вкусом арбуза, и позволяю прилипнуть ему к верхней губе и носу. Всасывая жвачку обратно, я сжимаю ее между зубами и говорю: — Я не брошу свою работу. — Никто не говорил, что надо бросить, — осуждающе говорит доктор, добавляя короткие заметки в желтый блокнот, — но ты должна подумать о сокращении часов работы. Твоя мама сказала, что ты взяла на прошлой неделе дополнительную смену и потерпела неудачу ночь. Она сказала, что чувствует, будто ты перегружена работой. — Я взяла дополнительную смену, потому что не могу находиться с ней в доме каждый день. Мне почти девятнадцать, и она не дает мне даже сходить в туалет без стука в дверь каждые пять минут, чтобы убедиться, что я не убила себя. Я не самоубийца. Доктор Постоянно Кивающий кивает и спрашивает: — А неудача, о которой она упоминала? — Я хотела помочь приготовить ужин, мне надо было нарезать лук. От него мои глаза начали слезиться, и я случайно порезалась ножом. Мама подумала, что я собиралась вскрыть себе вены, — говорю я, надувая еще один пузырь. — Она объяснила это немного иначе, — отвечает доктор Монотонность, опуская свой блокнот на стол. Она поднимает очки на голову. — Она сказала, что пришла на кухню, а ты была вся в крови и с ножом в руках. — Моя мать не дала мне шанса все объяснить. Как я уже сказала, я не самоубийца. — Может, тебе стоит оставить нарезку продуктов своим родителям, чтобы этого снова не произошло, — говорит доктор Всезнайка, взяв свой блокнот обратно. Левая сторона моего рта приподнимается, и я говорю: — Может, вам не стоит лезть не в свое дело. Доктор Кивок продолжает кивать, делая все больше заметок обо мне. — Ты замечаешь разницу в настроении, Пенелопа? Ты часто злишься без причины? — Я не злюсь. Мой терапевт морщит губы, но не показывает мне каких-либо других признаков того, о чем она думает. С каменным лицом и царапая карандашом по желтой бумаге, она совершает ошибку и переворачивает карандаш, чтобы исправить ее. И пишет. И пишет. И пишет. Она переворачивает страницу. Я начинаю кусать ногти, пока тепло поднимается по моему позвоночнику вверх, и капля пота стекает в нижнюю часть моей спины. Изгиб каждой буквы, которую она пишет, звук каждой буквы «t», которую она перечеркивает, ощущается так, будто режут мои кости. Сжав челюсть, я хватаюсь влажными пальцами с кровоточащими кутикулами за край кресла, чтобы не убежать из этой комнаты с криками. — Что насчет мальчика по соседству, Пен? Ты хочешь поговорить о нем? — спрашивает доктор Мастер Письма. Она останавливает карандаш и ждет моей реакции. — Почему вы спрашиваете о Диллоне? — я выдыхаю, борясь с внутренним огнем и пытаясь казаться нормальной. — Потому что мне сказали, что он уезжает в следующем месяце. — И? — спрашиваю я, пока слезы жгут мне глаза. — Ладно, у тебя с ним были стычки… — Я не хочу говорить об этом, — я прерываю ее. — Твои родители боятся, что отсутствие Диллона разрушит все наши успехи. Что ты об этом думаешь? Проглотив жвачку, я держу мои руки на стуле и говорю: — Я думаю, что мои родители должны перестать говорить с Вами и начать говорить со мной. * * * — Пенелопа, мы сказали ей о Диллоне не для того чтобы она расстроила тебя. А упомянули об этом на случай, если это станет проблемой, — говорит мама. Ее карие глаза ненадолго встречаются с моими в зеркале заднего вида, прежде чем вернуться на дорогу перед ней. Сидя на заднем сидении с опущенными окнами, пока почти летний ветер оставляет в моих волосах аромат соли. Мы едем через город после моего приема у терапевта. Солнечное тепло просачивается через мою кожу, согревая меня снаружи. Искра восторга в ожидании лета, мои первые водительские права, все это отправляет поток предвкушения по моим венам, вымывая страх и отвращение к самой себе. Я мечтаю о днях, проведенных на горячем песке, о купании в соленом океане и о дорожном приключении, и о том, что бы покинуть Кастл Рейн. Потом я вспоминаю, всех кого покину в этом году. Сумасшедшая девушка. Подъезжаем к дому, мама выключает машину и поворачивается ко мне лицом. С рукой на ручке двери я спрашиваю: — Что? Она улыбается, освещая свое круглое лицо принудительным счастьем. Темные волосы седеют с возрастом, и годы стресса, благодаря такой дочери как я, влияют на нее — у моей мамы глубокие морщины между бровей и вокруг глаз, а ногти обкусаны, как у меня. Я не могу вспомнить последний раз, когда видела ее улыбку, а значит, и не слышала ее смех, а вот плач постоянно. — Я хочу, что бы ты знала, отец и я гордимся тобой, Пен, — говорит она. Несколько прядей волос выпадают из ее хвоста. — Спасибо, мама, — бурчу я, вылезая из машины. Я закрываю дверь, чтобы обойти Chrysler сзади, когда Диллон выходит из своего дома. Он одет в шорты и белую футболку. С ключами свисающими с его руки, соседский парень останавливается на краю крыльца и смотрит на меня. Я не могу больше выдержать его взгляд и двигаюсь вперед. — Пенелопа, — он меня окликает. Спасая, нас обоих от неловкого разговора о том, что произошло на вечеринке у Герба и Матильды, и себя от того, что бы услышать о том, что он, наконец, уезжает, я пробегаю через дверь и бегу наверх, где запираюсь в ванной. Располагая руки на краю раковины, я смотрю в зеркало. Смотрю на отражение лица, которое не хочу больше знать. Девушка, пристально смотрящая на меня, с темными кругами под глазами и постоянно хмурым лицом — та, что отгоняет от себя всех кого любит. — Будь нормальной, — говорю я ей. — Веди себя нормально. Мой пульс ускоряется, когда из-за гнева напрягается каждый мускул в моем теле. Я ударяю кулаком по зеркалу, посылая рябь через мои неизменные размышления.