— Они сохранились у меня с тех пор. Ты не должна их носить, если не хочешь. Но я подумал, что они помогут тебе, так как ты не принимаешь лекарства, — я беру коробку и высыпаю очки разных цветов и форм на диван, чтобы она могла видеть их все. — Я никогда не заберу их у тебя. Пенелопа выбирает красные в форме сердца очки, как те, которые были у нее в детстве, и надевает их. — Что ты думаешь? — спрашивает она. — Они все еще делают меня невидимой? — Я всегда тебя видел, Пен, — говорю я, смотря на свое отражение в ее очках. * * * — Я только что разговаривала по телефону с твоей сестрой, — мямлит Пен с пеной вокруг рта. Горячая вода льется из старой насадки и струится вниз по моей спине, облегчая мое напряжение, но низкий напор воды и загруженное расписание препятствуют любой боли от температуры воды. В колледже тяжело, и ощущается, будто это дерьмо никогда не закончится. Мой путь еще очень долгий, и кажется, я все время буду учиться. Папа говорит, что весь тяжелый труд окупается в конце. Ага. В течение семи — десяти лет. Пен отодвигает пластиковую шторку и становится передо мной, одетая в трусики и тонкую майку, так что я вижу ее соски. — Тебе не интересно? — спрашивает она уголком губ. Ее волосы собраны в высокий, неопрятный хвост, и пара розовых очков сидит низко на носу, показывая ее круглые глаза. — Я просто пытаюсь принять душ, — я прикрываю свое «достоинство», и начинаю посмеиваться, когда пузырьки скользят по моим плечам. Правая сторона ее губ изгибается вверх, и румянец покрывает ее щеки. Совершенства нет, некоторые дни лучше, чем другие; несколько месяцев лучше, чем большинство, и не важно, как она себя чувствует — она всегда сексуальна. Папа говорит, что это из-за эндорфинов. Когда она испытывает оргазм, это работает как естественный и мгновенный антидепрессант. Поэтому мы занимаемся им часто. Это часть процесса. Пен снимает свои очки и убирает их в сторону. Конский хвост исчезает следующим. Затем снимаются майка и трусики. Она голая и ступает под воду со мной. Я оборачиваю свои руки вокруг нее, затягивая под воду. Пен целует мою грудь, под подбородком и уголок губ. Она говорит мне, что я секси, и что она любит мои волосатые ляжки. — Волосатые ляжки не сексуальны, Пен, — говорю я, целуя ее шею и грудь. Она наклоняет голову назад. — Твои сексуальны, — шепчет она, сжимая мои руки. Зацепив руку под ее скользким коленом, я поднимаю ее ногу к себе на бедро. Пен встает на цыпочки, прежде чем оборачивает обе ноги вокруг моей талии и накрывает мой рот своим, задыхаясь, когда я полностью вхожу в нее. Я смотрю через полуприкрытые глаза, как румянец распространяется от щечек Пен к ее груди. Она шепчет мое имя, запрокидывая голову назад и раскрывая губы. Как это далеко от двух детишек, которые плачут из-за глупости, разбивают цемент и заколачивают окна. Это любовь. Всегда была. Всегда будет. Когда в моих сексуальных, волосатых ляжках начинается судорога, я прижимаю Пенелопу к стене и использую ее, чтобы сильнее толкаться, любить глубже. Она тянет мои волосы и просит еще… просит и просит, и умоляет, она кричит, чтобы я остановился, но я не останавливаюсь. Пока она шепчет нежности на ухо, я прихожу к концу внутри Безумия. Пен убирает мои мокрые волосы с лица и заставляет смотреть прямо на нее, когда я кончаю. Она улыбается и закусывает губу. Когда мы оба успокоились, я чувствую себя отлично. Она становится обратно на ноги, отталкивает меня игриво, и моет волосы. Я целую ее спину и плечи. Мы смеемся и все хорошо. Затем она сбрасывает бомбу. — Как я и пыталась сказать тебе раньше, я разговаривала с твоей сестрой. У нее были некоторые новости. — Какие? — спрашиваю я скептически. — Она и Кайл в минувшие выходные сбежали. Глава 38 Диллон Ей не лучше. Нет никакого лечения для этого. Очки не делают Грусть невидимой, и секса не так много. Безумие возвращается с удвоенной силой, и мы сходим с ума. Я оставил ее сегодня утром, когда не должен был. Она не может быть одна, если она не чувствует себя осознанной, яркой, и довольной, и Пенелопа не была такой, когда я вышел из дверей нашей квартиры. Я позвонил сестре и спросил, сможет ли она подъехать в Сиэтл, чтобы быть с моей девушкой. Она не может, но обещала, со сквозившим истощением в голосе, позвонить и проверить ее. Депрессия Пенелопы держит в заложниках Рису на протяжении большей части месяца. Она приезжала к нам больше раз, чем я смогу отблагодарить ее. — Можешь прекратить? — говорит мне девушка, сидящая рядом. Стуча кончиком ручки о стол и вытягивая свои ноги под ним, я смотрю наверх и сталкиваюсь лицом к лицу с обеспокоенными глазами. — Извини, — бурчу я, записывая страницы учебника в тетрадь, которые буду перечитывать позже. Я просидел целый день на лекциях, это моя последняя пара, и тяжелое чувство страха накрывает меня изнутри. Мысль о Пенелопе, лежащей в постели в одиночестве, свернувшись комочком под горой одеял, вызывает мурашки, и я не могу сосредоточиться. Она выбралась из постели? Она ела? Она дышит? Эта неспособность контролировать свои эмоции и печаль, парализует меня. Все, что я могу сделать, это беспокоиться, желая облегчить ее плохую жизнь, и чувствовать вину, потому что я не могу это исправить. Запустив руку в волосы, я засматриваюсь на настенные часы. Пять минут. Еще пять минут и я свободен. Я наблюдаю, как секундная стрелка совершает свой путь снова и снова, тратя время. Я слушаю, как тикает каждая минута. Моя нога дергается, и моя ручка падает на стол, несмотря на стервозный взгляд девушки. У меня крутит живот, а сердце сжимается. Еще четыре минуты, и я смогу уйти. Еще три минуты. Тик-так, тик-так… Еще две минуты. Еще минута. Тридцать секунд. Пять секунд. Я скольжу ключом в замочную скважину, медленно и тихо открывая дверь. Снаружи светло, но внутри квартиры кромешная тьма и тишина. Я бросаю рюкзак на диван и иду в спальню, занося пищевой контейнер, который принес с собой. — Привет, — шепчет Пенелопа, поднимая одеяло, чтобы я поместился рядом с ней.