* * * Запах скунса сочится из комнаты Рисы и проникает тонкой струйкой в коридор, и музыка долбит из динамиков так сильно, что весь дом вибрирует. Мама у двери Рисы, вся в сомнениях что сделать: покрутить ручку ее двери или толкнуть дверь ладонью. Отец стоит сзади, толкает очки вверх на нос, тяжело дыша. — Солнышко, пусти меня. Давай поговорим об этом, — говорит мама таким спокойным тоном, как море в летнюю погоду. — Сделай одолжение, милая. Убери скорее ладан, пока соседи ничего не почуяли. С мокрыми волосами, пахнущий мылом, я прохожу мимо своей семьи прямиком в свою спальню в конце коридора. — В море полным-полно другой рыбы, Риса! — стараясь перекричать барабанное соло говорит мама. — Джереми, кстати, всегда пах бензином и маслом пачули. Слышится громкий треск и ужасная гитарная музыка затихает, заменяя истерический голос сестры. — Он пах любовью! — Тебе всего лишь семнадцать. Что ты можешь знать о любви? — дантист слегка повышает свой голос. Его очки скользят вниз по переносице заостренного носа. — Я знаю, что было между мной и Джереми — эта была любовь! — кричит Риса. — Сильная, сильная любовь. Отец сжимает губы и чешет затылок. — А я думал, его звали Элвис. Мама округляет глаза и трясет головой. — Это был предыдущий бой-френд, Тим. Мой отец пожимает плечами. — Ты даже не знаешь меня! — визжит Риса прежде, чем музыка снова начинает сотрясать дом. Чувствуя себя в безопасности в четырех стенах своей комнаты, я бросаю грязную одежду за шкаф и спешу к окну. Солнце село, окрасив небеса в пурпурное и синее, а тротуары заливает лунный свет. Когда я поднимаю створку окна, прохладный воздух врывается в комнату, жаля обгоревшую за день кожу. Фиолетовые занавески Пенелопы задернуты, но оранжевый свет льется сквозь просвет. Ее тень проходит мимо окна пару раз, даря надежду, но спустя тридцать минут, я чувствую себя странным ребенком, смотрящим в сторону соседского дома. Хватаю свою записную книжку и маркер с тумбочки, обуваюсь и выхожу из комнаты. Мои родители все еще ведут переговоры с Рисой, поэтому мне ничего не стоит прошмыгнуть мимо и выйти из дома без расспросов. Идя на свет уличных фонарей, я царапаю сообщение, которое Пенелопа не пожелала прочитать у окна и поднимаюсь по ступенькам соседей. Я держу письмо у своего неугомонного сердца и стучу. — Позднее время для визитов, парень! — отвечает Уэйн. Желание нарисовать ему на лице черной ручкой за то, что он специально включил разбрызгиватели, очень велико. Моя рука художника подергивается, но я решаю придерживаться плана и зову Пен. Громко топая и ворча себе под нос о плохих намерениях, «водный Нацист» поднимается по ступеням в комнату дочери. — Этот чудак-парень здесь, — говорит он. — Я не хочу, что бы ты с ним слонялась, когда вокруг нет взрослых. Самих Декеров, я в расчет не беру тоже. — Пап, — скулит Пен, — хватит уже. — Он даже не знает, как писать грамотно. Ты лучше его, — продолжает он. Я разворачиваю свое письмо и понимаю, что в спешке спасти дружбу, я перепутал букву. Я быстренько зачеркиваю и пытаюсь втиснуть верное слово рядом, как Пенелопа появляется на лестнице. «МНЕ ОЧЕНЬ ЖАЛЬ, ЧТО Я ИГНАРИРОВАЛ ИГНОРИРОВАЛ ТЕБЯ». И улыбка, что затмила белизной саму луну, показывается на ее лице, поцелованным солнцем. Она спускается по лестнице, пока наши лица не оказываются друг напротив друга. Пенелопа играючи толкает мое плечо и говорит: — Мальчишки такие дураки. Глава 5 Пенелопа — Без паники. Без паники. Не сходи с ума, — шепчу я себе. Мои лодыжки разведены, нижнее белье спущено до икр, а колени туго сжаты вместе. За неделю до моего тринадцатого дня рождения, мама предупреждала меня, что это может скоро случиться. — Ты поздний цветок, Пен. Но это когда-то начинается у каждой девушки на этой планете, — говорила она. — Это естественно. Это значит, ты становишься женщиной. Мама передала мне коробку с тампонами и наказала мне носить их в своем портфеле. — Лучше перестраховаться, чем протечь, — сказала она. Я же вместо этого, закинула их под кровать. Я и не собиралась таскать в школу тампоны. Пеппер Хилл постоянно одаривает меня уничтожающим взглядом, и мне бы очень не хотелось пугать Диллона своей надвигающейся женственностью. Он уделяет мне много внимания с того дня, как игнорировал меня в лесу, и мне бы хотелось, что бы так и осталось. Отец перебрал всех, и Отца и Сына и Святого Духа, когда зашел в комнату во время этого разговора с мамой. Поэтому, я могу только вообразить, как отреагирует мой единственный друг. Я также ожидала, что прежде чем это начнется, будет хотя бы один предупреждающий знак. Я никогда и не подумала, что поток обрушится на меня в середине урока, в середине дня, в середине предложения, которое я пыталась закончить для работы по «Английскому». Теперь джинсы испачканы кровью, а я не знаю что делать. Глаза горят из-за подступающих слез, а подбородок дрожит. Тяжесть в груди, которая была более-менее терпима в последнее время, разгорается с новой силой, и того и гляди, вырвется наружу. Я ощущаю тяжесть на плечах и на сгибе локтей. Мои пальцы складываются в кулак, и я глубоко впиваюсь чересчур длинными ногтями в свою тонкую кожу. Тревога, которая стоит комком, царапает горло и чувство беды, которое преследует меня всю жизнь, сильно давит на голову. — Почему я не такая, как все? — спрашиваю я себя, когда обжигающее сожаление катиться по моим разгоряченным щекам. В этот раз я не могу спрятаться за своими солнцезащитными очками. Слизывая соленые слезы с губ, я дергаю туалетную бумагу и обматываю вокруг белья, испачканного кровью. После того, как я привожу себя в порядок, я натягиваю джинсы и открываю дверь. Трудно сказать, как долго я пробыла тут с момента, как выбежала из класса и миссис Алабастер даже никого не послала за мной, но я не могу оставаться здесь до конца дня. Моя сумка лежит у парты и свитер, который я могла бы повязать вокруг талии, тоже там. Сцепив пальцы под попой, я крадусь по коридору на цыпочках к своему классу. Я не уверена, сколько осталось до звонка, когда все выйдут на перерыв, но надеюсь, что не так уж и скоро. Иначе мне не спастись от унижения. Дойдя до комнаты номер двенадцать, я приподнимаюсь на носочках и смотрю в класс через крошечное окошко на двери. Я успокаиваюсь и дышу ровно, когда нахожу глазами Диллона, сидящего рядом с пустым моим местом. Он стучит карандашом, и его голова повернута в сторону окон. Солнце освещает его и без того светлые волосы. — Посмотри на меня, — говорю я спокойно. — Посмотри сюда, Диллон. Сеанс телепатии с лучшим другом не работает, и не важно, как сильно я этого желаю. Я слегка барабаню кончиком пальца по толстому стеклу, но единственный, кто смотрит в моем направлении это Герберт. Сердце останавливается. Я ожидаю, что он начнет указывать на меня пальцем и заявлять на весь класс: «У Пенелопы начались месячные», но лучший друг моего лучшего друга, поднимается с места и идет к Диллону, шепчет ему на ухо и кивает в мою сторону. Сердце выдает — тук, тук, тук. Мои руки дрожат, пока я удерживаю в голове одну мысль: пожалуйста, спаси меня. Диллон не так спокоен, когда встает с места. Он вскакивает со стула, ударяя его о позади стоящую парту. Заботливо хватает свою и мою сумку и без единого слова, смотря прямо мне в глаза, проходит мимо учительского стола к двери. Отступаю на несколько шагов назад, чтобы не быть задетой дверью и когда он вырастает прямо передо мной, я почти что падаю на него. Никакой грязи и щенячьего дыхания сегодня. — Где ты была? — спрашивает он, растирая мне спину движениями вверх и вниз. Мои щеки горят, и из-под оранжевых стекол свободно текут слезы. Признание того, что сейчас конкретно происходит, полностью убивает меня, но я выдаю выученную лекцию и о женственности, и о тампонах, и о зрелости. Я рассказываю ему об испорченных голубых джинсах и грубой туалетной бумаге. — Это случается с каждой женщиной на этом свете, — говорю я точь-в-точь как моя мама.