Княгиня вдруг вскочила с кресла и со слезами радости и благодарности схватила руку великого сыщика, пытаясь ее поцеловать… Во избежание скандала дело было замято и не дошло до суда. — Как ты дошел до своей «кривой»? — спрашивал я потом моего Путилина. — Видишь ли, до меня уже давно доходили слухи о том, что «прозелиты» масонских лож в России далеко не бескорыстно вербуют членов в свои ордена, братства. Что еще более мне было известно, так это то, что главное свое внимание они обратили на женщин как на материал-воск, из которого они могут лепить все, что им угодно. «Загадочность» исчезновения денег у графа С. — первый плюс. — Какой? — воскликнул я. — Принимая во внимание его разъяснения о предосторожностях и собаке, я решил, что украсть деньги мог только свой человек. Какой? Да самый близкий, такой, чье приближение и вход в кабинет не вызвал бы лая собаки. Очевидно, жена. Я недаром влезал на стул и осматривал дверь. Мне надо было убедиться, не были ли шпингалеты двери с вечера открыты. И один взгляд убедил меня в этом. Оказывается, граф запер открытые дверцы дверей. Простое усилие извне — и запертая дверь отперлась совершенно свободно. Ласковый голос хозяйки — и страшный дог молчал. О втором «преступлении» не стоит и говорить. Оно симулировано детски наивно. Но… у меня мелькнула мысль: не замешаны ли в этих сиятельных хищениях любовники? Я стал следить и… дошел до костюмированного бала. На нем, как тебе известно, я встретил и графиню «Марию Стюарт», и «великого». Его я проследил, в первый раз в моей жизни сидя на рессорах кареты. Отсюда, увидев несколько экипажей, остановившихся у подъезда «таинственного особняка», я решил играть ва-банк… беспроигрышный. Остальное ты знаешь. Поцелуй Бронзовой Девы (тайны варшавских иезуитов) Бурная исповедь — Скромный служитель алтаря приветствует вас, сын мой. Исповедь — великое дело, — ласково проговорил тучный, упитанный настоятель-ксендз N-го варшавского костела, когда перед ним — за исповедальными ширмами — предстала высокая, стройная фигура молодого красавца-графа Болеслава Ржевусского, сына местного магната. — Облегчите свою душу чистосердечным покаянием. — Я прихожу к вам, отец мой, в последний раз… — несколько неуверенно начал молодой граф… — Почему в последний раз? — Потому что я люблю и скоро собираюсь жениться. — Но разве женатые не исповедуются, сын мой? — удивленно вырвалось у служителя католической церкви. — Вы не дали мне докончить. Я люблю русскую, я собираюсь жениться на православной. Лицо ксендза как-то сразу потемнело и сделалось угрюмо- суровым. — Что ж, — усмехнулся он. — Таких случаев, к прискорбию, немало… Это дело вкуса и известного влечения. Но, конечно, вы сами будете пребывать в лоне святой католической церкви? Молодой граф отрицательно покачал головой. — Нет, — твердо произнес он. — Как?! Вы… Ксендз-исповедник даже отшатнулся от молодого человека. — Я перехожу в православие. Родители моей невесты ставят непременным условием нашего брака мой переход из католичества в православие. — И вы? — сурово, гневно спросил один из верных слуг ордена Игнатия Лойолы. — И я принял это условие. Какие-то хриплые звуки вырвались из груди духовника- иезуита. — Я… я не верю своим ушам… Я не хочу, не могу этому верить, вы шутите… — На исповеди не шутят, отец мой, — серьезно ответил молодой граф. — Вы, вы — единственный отпрыск высокочтимого рода Ржевусских, самых пламенных и верующих католиков, переходите в иную, чужую веру?! — Чужая вера? Что это за странное определение, отец мой? Разве Бог — не один и тот же? Разве есть специально православный Христос и специально католический Христос? — Не смешивайте Господа с церквью! — гневно прошептал исповедник. — Я вот именно и не смешиваю, это делаете вы, разделившие Христа на разные алтари разных церквей, — в тон ему ответил взволнованно граф. — Берегитесь! Вы богохульствуете. — Глаза фанатика-ксендза загорелись огнем бешенства. — Я? Вы ошибаетесь. Если бы я переходил в магометанство, в иудейство — я мог бы понять взрыв вашего негодования, вашей духовной скорби. Но я перехожу в ту веру, которая высоко чтит Бога — Христа. Что же это вас так устрашает, отец мой? — Вы переходите в веру тех, которые являются врагами вашего народа, ваших отцов, матерей, сестер и братьев. — Позвольте, отец мой, вы затрагиваете уже ту область, которая менее всего может касаться вопроса веры, религии: вы переходите на политику. Но разве это уместно здесь, в храме, на исповеди, перед святым распятием? Или католическое духовенство отлично совмещает в себе служение политическим интригам со служением Богу? Лицо ксендза стало багрово-красным. — Еще раз повторяю вам: берегитесь! Вы начинаете издеваться над священнослужителями католической церкви. Вы с ума сошли! О, я узнаю в этом проклятое влияние православных изуверов… Сколько вы получили наставление от их попов?.. — Мне стыдно за вас, отец мой, — отчеканил молодой граф. — Вы — слуга Милосердного Бога, — позволяете себе предавать проклятию в святом месте таких же правоверных христиан, таких же христианских священнослужителей, как и вы сами. О, подлый орден Игнатия Лойолы живуч! Вы, оптом и в розницу торгующие Богом, вы остаетесь верны проклятому, вовсе не христианскому, завету: «Цель оправдывает средства». И вы, славшие людей на костер ad majorem Dei gloriam («для вящей славы Бога»), действительно, не брезгуете никакими средствами. Я — не ребенок, отец мой… Мне отлично известны проделки католического духовенства, менее всего думающего о догмах христианского Евангелия. Прощайте. Я ухожу отсюда примиренным с Богом, но не с вами. И, поклонившись, граф повернулся, чтобы выйти из исповедальни. Секунду — ксендз-исповедник стоял пораженный, словно оглушенный… Потом он вздрогнул и резко крикнул: — Стойте, граф! Я вас предупреждаю, что сегодня же я сообщу об этом вашему отцу. Посмотрим, как он отнесется к вашему ренегатству. — Вы сообщите? Но разве духовник имеет право рассказывать кому бы то ни было о том, что ему говорилось на духу? — Для спасения погибающей души… для торжества церкви, — залепетал ксендз-иезуит. Молодой граф рассмеялся. — Ну, разве я не прав, когда только что сказал, что у вас «цель оправдывает средства»? Вы вот готовы быть клятвопреступником, дабы выслужиться перед вашим орденом, а заодно… и перед знатным, богатым магнатом. Salvete, падре! — Погодите… стойте! — исступленно схватил за руку графа верный прислужник католической церкви. — Я умоляю вас именем Бога отказаться от вашего безумного решения! — Нет! — резко ответил Ржевусский. — Но вы забываете одно, что Бог иногда очень сурово карает вероотступников. Знаете ли вы это, безумец? — свистящим шепотом пронеслось по исповедальне вопрос фанатика- ксендза. Глаза его сверкали. Что-то молчаливо угрожающее было видно в этом сверкании, было слышно в этом шепоте. — А-а, — отшатнулся от него молодой граф. — Я вас понимаю, святой отец: вы грозите мне местью не Бога, а местью Его служителей? Что ж, я и этого не боюсь… Работайте, старайтесь, но не забывайте, что теперь — не средние века, что ужасы святой инквизиции отошли в область мрачных, отвратительных преданий. Прощайте!.. «Спасите графа!» Перед Путилиным в его служебном кабинете сидел посетитель с дорожной сумкой через плечо. Это был красивый, моложавый старик, очень симпатичный, с манерами старого барина былых годов. — Сколько же прошло уже дней, как исчез молодой граф, господин Ракитин? — спросил посетителя Путилин. — Около недели. — А почему вы полагаете, что он исчез? — Потому что никогда не бывало, чтобы он не являлся так долго к нам. В последнее время, когда он попросил у меня руки моей единственной дочери и сделался ее женихом, он приезжал к нам ежедневно. — Скажите, пожалуйста, господин Ракитин, а в замке графа Ржевусского, его отца, вы не узнавали о молодом человеке? — Нет, господин Путилин. Вот уже несколько месяцев как мы прекратили знакомство домами. — Для пользы дела мне необходимо знать причину этого разрыва. — О, это не составляет ни тайны, ни секрета… Причиной окончательного разрыва послужил резкий спор о России и Королевстве Польском. Граф Сигизмунд Ржевусский, гордый, надменный магнат, высказал такую непримиримую ненависть ко всему русскому, что меня взорвало. Мы расстались врагами. — Предполагаемый брак его сына с вашей дочерью, конечно, не мог встретить согласия и сочувствия старого графа? — Безусловно. Я говорил об этом Болеславу, на что он ответил, что личное счастье ему дороже вздорных прихотей его отца.