— Вы простите меня, граф, но — ради бога! — почему же вы не пытаетесь отыскать его, вызволить из того плена, куда он попал по неосторожности или по неосмотрительности? Еще раз повторяю: мои, может быть, непрошенно нескромные вопросы продиктованы только чувством искреннего желания помочь вашей беде. — Га! — бурно вырвалось у старого Ржевусского. — Вы спрашиваете: почему я не делаю попытки спасти моего сына, мою гордость, мою единственную утеху в жизни. Извольте, я вам скажу тоже откровенно: потому, что это бесполезно, потому что этого плена сам желал и добивался мой сын. — Я вас не понимаю, граф, — искренно вырвалось у Путилина. Жилы напружились на шее и висках старого магната. — Его сгубила проклятая любовь! — исступленно вырвалось у него. — Исчезновение Болеслава — дело рук проклятых Ракитиных. Это они, папаша с дочкой, спрятали моего сына, чтобы скорее состряпать свадьбу. — Что?! — переспросил Путилин. Он провел рукой по лбу, словно стараясь привести свои мысли в порядок. Граф Ржевусский с удивлением поглядел на него. — Что с вами? — Вы… вы даете мне честное, благородное слово графа Ржевусского, что все, что вы сказали сейчас — святая правда?.. — Я никогда не лгал! — гордо ответил один из варшавских феодалов. — В таком случае… я боюсь, что ваш сын, действительно, или уже погиб, или на краю гибели. — Во имя Пречистой Девы, что означают ваши слова?! Вы что-нибудь знаете? Как изменилось это холодное, надменное лицо! Сколько чисто отцовской любви и страха засветилось в глазах!.. — Знаю. Слушайте, граф. И Путилин, шаг за шагом, начал рассказывать ошеломленному графу о приезде Ракитина, о том, как этот человек умолял его спасти молодого человека. Лицо графа было смертельно бледно. Пот проступил на его лбу. — Это… это — правда? — с трудом пробормотал он, дослушав рассказ великого добровольного сыщика. — Правда, граф. Маленький золоченый столик, на который опирался магнат, упал на блестящий паркет зала. — Так… так где же мой сын, ваше превосходительство? — с ужасом прошептал он. — Вот для того, чтобы узнать это, я и приехал к вам в Варшаву. Как видите, ваше сиятельство, моя профессия не всегда заслуживает такого обидно-пренебрежительного отношения, каким вы одарили ее. Граф взволнованно подошел к Путилину. — Простите меня. Вы, как умный человек, отлично поймете те чувства, которые обуревали мной. Я — против этого брака. Кто может осудить меня за это? Разве каждый отец не относится любовно-ревниво к своему детищу? — Простите, граф, теперь нам некогда говорить об этом. Надо спасать вашего сына. — Да, да! — рванулся польский магнат к своему врагу-начальнику русской сыскной полиции. — Теперь и я вас умоляю, спасите Болеслава! Я весь к вашим услугам. Угодно вам переехать из гостиницы в мой замок? Распоряжайтесь, как вам угодно. — Благодарю вас, но как раз этого не надо делать. Если вам угодно, чтобы я спас вашего сына — если это только не поздно — я вас попрошу держать мой приезд в Варшаву в полной тайне. Я буду являться к вам, когда мне потребуется. Мой пароль — «Рго Christo morior» — «умираю за Христа». Путилин, сопровождаемый графом, направился к двери. В ту секунду, когда он взялся за дверную ручку, послышался голос: — Libertas, serenissime?[2] — Amen! — ответил граф. — Аминь! Быстрее молнии Путилин прикрыл рукой свой орден и, когда отворилась дверь и на пороге ее показалась фигура толстого, упитанного патера-ксендза, громко, по-польски обратился к магнату: — Имею высокое счастье откланяться вашему ясновельможному сиятельству… Тайный трибунал св. отцов. Смертный приговор Низкая, сырая комната со сводчатым потолком тонула в полумраке. В этой тьме скрывались очертания каких-то странных, непонятных предметов: высокой лестницы, жерновов, жаровень, колодок. Чем-то бесконечно унылым, страшным веяло от всей обстановки этого непонятного помещения. Колеблющийся свет длинных толстых свечей, вставленных в высокие подсвечники-канделябры, бросал багровые блики на каменные стены, на сводчатый потолок, с которого порой сбегали капли воды и падали со стуком на плиты комнаты. За длинным столом, на котором горели эти странные свечи, сидели семь человек, все с характерными лицами католических служителей церкви — иезуитов, в обычных рясах-сутанах. — Итак, — начал сидящий посередине стола высокий худощавый человек в фиолетовой сутане с резко очерченным лицом, к которому особенно почтительно относились все иные присутствующие. — Нам предстоит, святые отцы, сегодня постановить окончательный приговор по делу молодого безумца. — Так, ваша эминенция, — послышался почтительный ответ заседающих. — Вы, конечно, все осведомлены о причине нашего конклава в этом печальном, но необходимом для пользы святой церкви месте? Вам известно, со слов тайного донесения достопочтенного духовника графов Ржевусских, о преступлении молодого графа? Да? Bene. Теперь, стало быть, мы можем перейти ad consultationem. На совещание я ставлю два вопроса: виновен ли безумец в преступлении ad ferendam, то есть в таком, которое он собирается совершить, и, если виновен, то какое наказание он за это должен понести. Ваши аргументы, святые отцы? — Виновен… Виновен… Виновен, — раздались голоса. — Более мотированно? — отдал приказ его эминенция. — Переход в лоно проклятой православной церкви… Поношение святой католической; издевательства и насмешки над нами, скромными ее служителями. Это — maxima culpa[3], это — измена Христу. — И, взвесив все это, какое наказание? Минуту в комнате со сводчатым потолком царило молчание. — Mors… Смерть! — погребальным эхом пронеслось по помещению, где заседал тайный трибунал святых отцов. — Sic. Так. Но все это было contra… «против» обвиняемого. Не найдется ли голос и pro, «за» него? — Прошу благословения святых отцов во главе с вами, ваша эминенция, но я думал бы, это наказание не соответствует преступлению, которое юноша собирается совершить. — Как?! — в один голос воскликнули заседающие. — Виноват, я не так формулировал мою мысль, — смутился престарелый служитель католического Христа. — Я хотел сказать, что тут — juventas… молодость… Любовь… легкомыслие… кроме того, ради высокочтимого графа Сигизмунда Ржевусского нам бы следовало пощадить жизнь его единственного сына… Он оказывал столько услуг нашей святой церкви… — Ваши ответы? — обратился к святым отцам его эминенция. — Отдавая должное любвеобильному сердцу моего сослужителя во Христе, я считаю, однако, необходимым резко разойтись с ним во мнениях, и вот по каким причинам, — послышался елейно-сладкий голос доносчика-предателя, исповедника Н-го костела. — Во-первых, primo: в то политически смутное время, которое мы переживаем, нам нужны верные католики, а не перебежчики-ренегаты. Если сегодня ради прекрасных глаз «москальки» обвиняемый готов переменить религиозную веру, то… поручитесь ли вы, святые отцы, что назавтра, ради еще более прекрасной наружности новой еретички, он не променяет и свою политическую веру, свое народное credo? Где же наш политический патриотизм? — Верно… Верно, — прокатилось под мрачными сводами. — Я продолжаю, secundo, во-вторых: допустим, юноша раскается… Ужас объял его душу… Он будет просить о помиловании. Но… Откуда мы его выпустим? Это вы приняли в соображение? Разве это наше тайное прибежище под рекой Вислой, где мы укрепляем веру и тайно собираемся для важнейших решений, уже не должно составлять величайшего секрета для наших врагов? А если выпущенный безумец — граф предаст нас?.. В таком случае для чего же было изобретать название «Unum est hoc iter ad mortem…»[4] — Верно… Верно! Смерть, смерть! — послышались теперь уже возбужденные голоса. — Но какая? — Я полагал бы… мы думали бы… Поцелуй Бронзовой Девы! Тот, кто заступился за обвиняемого, в ужасе закрыл лицо руками. — Это — чересчур жестоко, — еле слышно вылетало из-под капюшона. — Приведите сюда обвиняемого! — бесстрастно отдал приказ старший из судей — духовных лиц. Прошло несколько минут. Где-то послышался резкий скрип двери, раздались гулкие шаги по каменным плитам коридора, дверь в судилище распахнулась и на пороге вырисовалась высокая стройная фигура молодого человека. — Потрудитесь приблизиться к столу, граф Болеслав Ржевусский! — сурово проговорил иезуит в фиолетовой рясе. Голова молодого человека гордо откинулась назад. В глазах засверкало бешенство. Он сделал несколько шагов по направлению к своим неведомым судьям и резко спросил: — Кто вы? На каком основании и по какому праву вы смеете мне приказывать? Честное слово, я начинаю думать, что имею дело с бандой каких-то негодяев. — Вы слышите? — прошептал настоятель Н-го костела. — Меня обманным образом — по подложной записке — залучают в пустынное место, хватают, везут и, точно преступника, заключают в каземат какого-то проклятого подземелья. Что вам надо от меня? Что должна означать вся эта подлая комедия? Если вам угодно денег, выкупа, — извольте. Я вам их дам, подавитесь проклятым золотом, но потрудитесь немедленно меня выпустить на свободу! — Вы спрашиваете, кто мы. Мы — тайный трибунал, блюдущий высшие интересы святой церкви, — еще более сурово проговорил его эминенция. — Это… что же такое, нечто вроде Совета Десяти великой, святой инквизиции? — насмешливо спросил молодой граф. Но, помимо его воли, смертельная бледность покрыла его лицо.