– Вы мне врете. – И в чем же я вам соврал? – В каюту Оды Густафссон вы явились в половине первого, но в своем рассказе пропустили около получаса. – Откуда вам это известно? – Богдан с подозрением прищурился. – Я уже говорила, но повторю еще раз: ко мне приходил следователь Таскиран. – Считаете, я соврал? – Уверена в этом. – Ну, хорошо. Эти полчаса я провел в ванной комнате. – Мылись? – Не только. Элина недоверчиво отвела глаза и пробурчала: – Вот только не врите, что у вас случился понос. Избитый прием. – Даже если так! Что это меняет? – Практически ничего, – она возвратилась к балконному ограждению. – Могу вас уверить: эти полчаса будут решающими в суде, как и то, что вы не в состоянии доказать, что возвратились в свою каюту в три часа ночи. – Вы мне не верите… – Богдан опустил голову. – Нет, не верю, – подтвердила Элина. – Но постараюсь помочь. – Надо же… Она посмотрела в темноту и сказала: – Уверена, что однажды вы расскажете, что делали в те полчаса. – И кто меня заставит? – Жизнь. – Она шагнула в каюту и в дверях обернулась. – А еще – Айзак Таскиран. Вы недооценили его. – Постойте! – Чего вам? – Элина остановилась. – Таскиран сообщил вам, кто кроме меня заходил той ночью к Оде? – В шесть часов вернулась ее подруга. К тому времени Ода была мертва. – Я не понимаю… – Богдан опустил голову. – Кто мог ее убить? И зачем? Элина, не задумываясь, ответила: – Тот, кто проник в ее каюту в период между тремя и шестью часами. – Но в это время в каюту никто не заходил. – Вы удивитесь, но я скажу, – Элина указала на балконное ограждение. – Стоит вам захотеть, и вы через минуту будете на моем балконе. – Это намек? – с готовностью отозвался Богдан. – Всего лишь предположение. Убийца пришел в каюту через балкон. Спокойной ночи, встретимся утром, за завтраком, – сказала Элина, вошла в каюту и задвинула балконную дверь. Capitolo VI Римская империя. 270 год В начале апреля командир турмы[48] разведчиков Констанций в сопровождении двух своих всадников подъезжал к Византию, старинному греческому городу на берегу Босфора. За плечами остались две тысячи миль[49] по Далмации[50], Македонии[51] и Фракии[52]. Ехали шагом, наслаждаясь первым солнечным днем. Зима и начало весны выдались дождливыми, и теперь им наконец-то удалось просушить свои пенулы[53] и свернуть их в скатки. Солнце уже садилось, когда всадники въехали в ворота хорошо укрепленного военного каструма[54]. Констанций спешился, достал из трубчатого футляра свою подорожную и предъявил часовому. Тот отдал честь: – Тебя ждут. – Скажи, чтобы меня проводили к префекту[55], – распорядился Констанций. – И пусть позаботятся о моих людях и лошадях. Часовой свистнул, и рядом появился легионер. Направившись вслед за ним, Констанций вышел на улицу с добротными каменными казармами, в которых легионеры зимовали и готовились к летним сражениям. Они прошли мимо невысокого храма, свернули в мощеный переулок и оказались на площади, где проводились занятия по боевой подготовке, звучали команды и стучали о щиты деревянные мечи. Констанций задержался, чтобы посмотреть, как тренируются два контуберния[56]. По краю площади ползла «черепаха»[57] – колонна легионеров отрабатывала ее построение. Рядом с ними шел старший: – Правой! Правой! Правой! Кто-то сбился с шага и потерял равновесие. Строй распался, под ругань командира «черепаху» начали строить заново. – Живее! – скомандовал старший, и легионеры выстроились в четыре ряда по четыре человека. – Первый ряд, шаг вперед! Второй ряд, щиты поднять, шаг вперед! Второй ряд легионеров шагнул, прикрыв щитами себя и того, кто стоял впереди. – Третий ряд, щиты поднять, шаг вперед! Четвертый ряд, щиты поднять, шаг вперед! Вперед марш! Правой! Правой! Правой! «Черепаха» двинулась вперед, и старший намеренно встал перед ними, чтобы нарушить строй. Лицо командира покраснело, и мышцы вздулись буграми, но «черепаха» не замедлила хода, тесня его монолитной мощью сомкнутых щитов. Наконец он отскочил в сторону и проорал: – Так держать, ребята! Готовься! Прикрыть фланги! Раз, два! Боковые линии, не прекращая движения, опустили щиты, а внутренние линии их развернули. «Черепаха» уменьшилась в размерах, ряды уплотнились, замедлили ход, но упорно продолжали движение. Легионер, сопровождавший Констанция, прошепелявил: – Новобранцы, что с них возьмешь… Еще целый год учиться. Констанций взглянул на его лицо с косым рубленым шрамом, который тянулся ото лба до подбородка. Разрезанная надвое губа обнажала черную прореху в зубах. – Где тебя так разукрасили? – В битве при Наиссе[58]. – Выходит, что мы вместе добивали остготов? – Выходит, что так. Нам направо, господин офицер, – прошепелявил легионер и, пройдя несколько шагов, толкнул массивную дверь. Они вошли в двухэтажное здание, внутри которого была полутьма, Констанций увидел силуэты двух военных, сидевших у стола напротив друг друга. Огонек светильника на столе освещал доску для игры в двенадцать линий. Военные повернули головы. Навстречу Констанцию двинулся тот, что сидел слева. – Констанций, дружище! Я жду тебя уже неделю! Пусть с опозданием, но мы отпразднуем твой двадцать первый день рождения! Констанций узнал в нем старого товарища по службе в претории[59] и распахнул объятья: