— «В поместье пришла ужасная весть о твоей битве со львами. Насколько тяжелы твои раны? Тебе следует как можно скорее покинуть Никомедию. Двор Галерия — опасное для тебя место. Езжай в мансио и, если не застанешь Теодора, знай, где отыскать тайник. В кузнице есть воздушный колодец. На дне, в боковой кладке, увидишь большой камень. Нажми на него, и тебе откроется комната. В ней ты найдешь мешки с монетами. Возьми только часть, больше тебе не увезти. Священная Чаша Иисуса пусть остается в тайнике до лучших времен…» На этих словах все переглянулись: Элина с Богданом и Ядигар с Таскираном. — Правильно ли я понимаю… — заговорил следователь, но Нинель Николаевна его оборвала: — Этого я не знаю! — Читайте дальше! — прикрикнул Ядигар. — Но-но! Повежливее! — так же требовательно приструнила его профессорша, после чего продолжила читать текст: — «Там же увидишь список с именами христианских епископов западных городов и письма Давида с просьбой о помощи. Ты некрещеный, но христиане тебе помогут…» — Место! Точное место тайника не указано?! — Богдан, как и Ядигар, потерял над собой контроль, но Элина их успокоила: — В Дрепане, в кузнице отцовского мансио, где родилась Елена. — Да там же площади в три гектара! Ты сама это видела! — заорал болгарин. — Брось валять дурака! Собрался тайник искать? Да это же глупо! Разумное замечание Элины всех отрезвило, и Нинель Николаевна смогла дочитать письмо: — «Также сообщаю, что епископа Иосифа распяли за то, что он не отрекся от христианской веры. В пассусе[53] от входа в кузницу Теодор установил памятную стеллу с именем нашего друга. Помни и всегда рассчитывай на меня. Да пребудет с тобой Господь наш Иисус. Любящая тебя Елена». — Невероятно! — вырвалось у Элины. Ядигар деловито обернул пергаментные свитки пупырчатой пленкой и сложил их в коробку. После этого кивнул Таскирану: — Надо поговорить. Тот направился к выходу, Ядигар с коробкой в руках пошел за ним. Когда полицейские скрылись из виду, Нинель Николаевна сказала Богдану: — Переводы обоих свитков я скинула вам на телефон. — Зачем они мне… — вяло отозвался болгарин. — Пергаменты конфискованы. Денег за них я все равно не получу. Молчавшая до сих пор Элина задумчиво проговорила: — А ведь в тексте есть за что зацепиться. — Не понял… — Я говорю о месте расположения тайника. — Минуту назад ты утверждала обратное, — с упреком сказал Богдан. Элина сделала круг по небольшому залу почтового отделения. — Место, где располагалось мансио, нам известно… Ведь так? — Та-а-ак, — протянула профессорша. Было видно, что этот вопрос ее интересует не меньше других. — Логично предположить, что въезд на территорию мансио был у дороги… — продолжила Элина. Богдан недоверчиво спросил: — Ну, и что дальше? — Позвольте мне… — вмешалась Нинель Николаевна. — В постоялых дворах, а значит, и в мансио, кузница, как правило, располагалась возле ворот. Ворота, соответственно, возле дороги. — Вот видите, гипотетический круг сужается, — Элина заговорщически улыбнулась и наконец высказала свою догадку: — Но главный ориентир упомянут в конце письма. — Вы говорите про памятный камень, дорогая? — поинтересовалась профессорша и сразу же уточнила: — В переводе с древнегреческого это слово имеет несколько значений. — Например? — теперь заинтересовался Богдан. — Камень, каменная плита, обелиск или стела. — Велика ли вероятность того, что эта штука сохранилась до нашего времени? — Такая вероятность ничтожна. Внезапно их разговор прервал женский крик, исполненный неподдельного ужаса. Двое служащих, призванных быть понятыми, ринулись к выходу. Элина, Богдан и Нинель Николаевна бросились за ними и в тамбуре увидели страшную картину. У входной двери в луже крови лежал Айзак Таскиран. Коробки со свитками при нем не было. Capitolo XX Римская империя. 303–312 годы В конце зимы триста третьего года тысячный отряд тяжелой конницы возвращался в Никомедию. Усталые лошади шли шагом. Военный трибун[54] Константин, руководивший учениями, ехал чуть впереди. Было слышно, как кто-то из его товарищей-офицеров рассказывал: — Считаю, что рассказы об уме лошади не имеют под собой основания. Когда я был ранен, то послал своего коня за врачом. Как вы думаете, кого он мне привел? Ветеринара! Раздался взрыв дружного хохота. Константин усмехнулся, шутка была старая, но ее всегда рассказывали на обратной дороге в каструм. Байки о бравом офицере, вернувшемся домой из похода, традиционно пользовались успехом. Ближе к городу холостые офицеры стали обсуждать, как провести вечер. — Константин, ты едешь с нами? — Нет, ребята, я — домой. — Везет же некоторым! Получают бесплатно то, за что простым смертным приходится платить. Дома Константина ждала прелестная конкубина[55] Минервина, с которой у него был заключен брак в форме сожительства. Она отказала многим ради возможности быть с любимым. Константин избегал более серьезных отношений, все знали: через два года он станет Цезарем и соправителем своего отца Констанция. А значит, ему предстоял династический брак. Утром, понежившись в объятиях Минервины, Константин отправился на доклад во дворец Диоклетиана. В отличном настроении он вышел на Дворцовую площадь и остановился в недоумении: недавно построенное здание христианской церкви окружили преторианцы. Военные высаживали окна и разбивали колонны портика. Зеваки подбадривали разрушителей, но были и те, кто стоял со скорбными лицами. Из церкви вышел знакомый центурион. Константин обратился к нему с вопросом: — Что происходит? — Видать, давно тебя не было в Никомедии! — ответил тот. — Август Диоклетиан отправил делегацию в Дельфийский оракул[56]. Не поскупился: повозка с золотом, говорят, еле доехала! — По делу говори! — приказал Константин. — Пифия[57] сделала предсказание, которое было истолковано так: если мы не сокрушим христиан, они сокрушат нас. Вот и крушим… Ну, а чем христиане напугали нашего Августа, то мне неведомо. Константин мрачно глядел на то, как преторианцы грузили на повозку драгоценную утварь, выносили из церкви свитки и кидали их в кучу. — Вроде все подобрали, — доложил молодой преторианец, и центурион скомандовал: — Поджигай! Пламя вспыхнуло и запрыгало по священным свиткам. Седобородый старик выхватил один, однако преторианец вышиб его из рук, а самого старика оттолкнул в сторону. Вокруг полыхающего костра собрались люди, мужчины сжимали кулаки, женщины вытирали слезы. Чей-то плачущий голос прорыдал: — Отче! Прости им, ибо не ведают, что творят[58].