Хотя понятно, что деревенской жительнице элементарно скучно, и наше появление наверняка целое событие для Жабалакни. Только это любопытство почему-то раньше никак у местных не проявлялось. — Ага, надолго, надолго! — Бабка закудахтала каким-то булькающе-квакающим смехом. — Ко мне зайдете, так надолго! Что? Мы с Лесей переглянулись. — Много детишек ко мне ходило, много. Все сюда ходили. Все-е-е... — Неприятно так протянула, у меня даже холодок по спине пробежал. — И уходить-то никто не хотел. Вот, бабушка, говорят, у тебя бы навек остались. Не хотим к мамке с папкой, хотим с тобой! — И она опять радостно заквакала. — Гляньте-ка, рази не красота? Хотите такую же? Бабка широко повела рукой себе за спину, при этом не отворачиваясь от нас. Только сейчас я заметила, что почти весь ее двор уставлен захряпами. Много невысоких чурбачков, на которые натянута детская одежда. У кого-то совсем летняя, а на ком-то — старенькая осенняя куртка. Здесь тоже рукава были чем-то набиты, наверное, соломой, из-за чего казалось, что руки настоящие. Особенно у тех наряжух, у которых вместо кистей рук приделаны были перчатки или варежки. Определенно в полумраке или издалека все эти фигуры смотрелись как самые настоящие дети. Видно, бабке было очень одиноко, вот она себе детский сад и нарядила. Но выглядело это не очень. Отсутствие лиц под платками и шапочками было немного пугающим. Не знаю, как пустое не лицо даже, а просто поверхность может иметь выражение. Но у меня возникла полная уверенность, что эти детские захря- пы напуганы. «Не накручивай, это просто бревна, поленья, бу- ратины», — сказала я сама себе. Но тут же вспомнила, что Буратино был живой, а Пиноккио вообще стал настоящим мальчиком. Могло же быть наоборот? Могло. В сказке. Не в реальной жизни. Не там, где Леся и мама с папой. Не там, где я. Бабка обращалась непосредственно ко мне, будто Леси здесь не было, или она не имела права голоса, или была слишком маленькой, чтобы что-то соображать. — А коли ты не хочешь, так мелкая захочет. Здеся получше будет. Многие наряженные чурбачки за старухиной спиной были ростом с Лесю и явно изображали детей ее возраста. Интересно, если бы они могли разговаривать, кричали бы они?.. И тут одна захряпа-наряжуха, — скорее всего, девочка, — в шортиках и футболке, с банданой из какой- то льняной салфетки на «голове», махнула мне рукой. То есть прядью пакли, торчащей из рукава футболки. Как вообще такое возможно, если даже ветра не было? Но я точно видела, мне не показалось: подобие руки совершенно явно сделало как бы отталкивающий жест. Мол, убирайся отсюда. Бабка проследила мой взгляд, быстро обернулась каким-то судорожным движением и с неприятной усмешечкой квакнула: — На ту глядишь, что пришла, да не дошла? Поскольку я не ответила, старуха продолжила втирать, забыв о своих наряжухах: — Старшой-то завсегда худо быть. То присмотри, то поделись, это сделай, то. Все должна, так? А младшие еще и жалуются мамке, мол, обидела! — Вовсе нет! Ничего я не жалуюсь! — выпалила Леся возмущенно. Бабка опять неприятно ухмыльнулась. Типа говори, говори, а мы-то знаем правду. И мне еще подмигнула, как будто в сообщницы брала. Теперь я точно представила себе, что чувствовала мама, которую незнакомая старуха уговаривала отдать двухлетнего двоюродного брата. Только мне не десять лет, и Леся не малютка. Мы можем вдвоем за себя постоять, иначе мама ни за что не отпустила бы нас гулять одних. — Мы пойдем. Нам надо идти. Это была единственная вежливая отмазка, которая пришла мне в голову. Я думала, старуха сейчас выскочит из-за забора и начнет силой тащить нас или только Лесю, к себе во двор. Я уже даже представила, как переборю себя и буду драться со старой женщиной. Но бабка будто и не удивилась, и не расстроилась. Они здесь вообще особо не расстраиваются, кажется. Или бабка просто предвидела такой поворот событий и применила новую тактику: — А нате тогда яблочки вам. Жестом фокусника, в прямом смысле из ниоткуда бабка обеими руками протянула нам два яблока. От сочного, медового яблочного аромата захватило дух. Яблоки были как нарисованные, круглые, большие, с одного бока — зеленые в желтизну, потому что сквозь ровную кожицу просвечивала мякоть, а с другого — будто обмакнутые в красную краску. Мне показалось, что я уже чувствую яблочный вкус на языке. Это одуряющее благоухание напрочь перебило мерзкое бабкино дыхание, от которого приходилось дышать через раз. Но одного взгляда на Лесю хватило, чтобы я потеряла всякое желание что-либо брать у старушки из рук. Потому что откуда она достала эти яблоки? Из грязных карманов своей неопрятной жилетки? Только сейчас, к слову, я заметила, что бабка, сослепу наверное, всю практически одежду, кроме пресловутой жилетки, напялила наизнанку. Чокнутая. И сами яблоки, буквально произведение искусства, а не плоды, были цепко обхвачены немытыми руками в старческих пигментных пятнах на сморщенной, ссохшейся коричневатой коже. Особенно ярко выделялись на привлекательной яблочной кожице ее когти с траурной каймой. Будто и не человеческие вовсе. Словно какой-то хищный зверь протягивал нам приманку своими отвратительными костистыми лапами. Все эти переживания отлично читались на лице моей сестры. И даже учитывая ее болезненную боязнь микробов и бактерий, в этот раз я была готова поддержать Лесины опасения. — Бери же! Бабка почти перегнулась через забор, отчего мы непроизвольно отступили на шаг, а Леся даже руки за спину спрятала. — Смотри, это Александре, в левой руке. Ты же левша, да? Левша-а. Запомни-ка, в левой — тебе. У Леси глаза на лоб полезли, даже рот открылся от удивления. Вообще-то да, она левша, но как это можно увидеть с первого взгляда, если она ни при ком из местных ничего не писала и не рисовала? Для нас этот факт настолько сам собой разумеющийся, что мы вообще про Лесину леворукость не думаем и уж точно не спешим сообщать об этом всяким там незнакомцам. Ладно, что ее зовут Александрой, так это от дяди Митяя узнали, он так предположил (Алеся — Александра). И когда только успели? Но это хотя бы объяснимо. Словно в подтверждение моим мыслям бабка посмотрела прямо мне в глаза: — А Инне — в правой. Яблочко-то какое, сладкое, наливное. Только что сорвала. Только что сорвала спелое яблоко? В конце-то апреля? Что за бред! И в магазине такие точно не продавались. Я бы купила, стопроцентно. Но там были самые обыкновенные, слегка деревянные на вкус. Словно не замечая нашего смятения (или сознательно игнорируя его), бабка продолжала подквакивать: — А мамаше вашей дам в кульке, пусть сама своими руками возьмет. Вы-то не берите, пусть она сама. И ест сама, не делится. Незачем своим делиться. А вам вот левое — Александре, вот правое — Инне. Ну же! — Мы не едим яблок! — пискнула Леся. — Как это не едитя? — Бабка аж в лице изменилась. И куда делось слащавое выражение? Вот натуральная ведьма! — Все у меня едят. Я даю, они берут. Бывало, жует кто, аж соком сербает. Вполне возможно, что старуха узнала, что мы покупали в местном магазине, и была раздражена нашим обманом. Но я уже начала, откровенно говоря, беситься и с трудом удерживалась, чтобы не закатить глаза многозначительно, как обычно, когда слов не хватает от творящегося вокруг бреда. — Спасибо большое, но мы не можем. У нас аллергия. И диета. После такой вежливой лжи от нас точно должны были отстать. Никто не пихает продукты детям с аллергией. — А у Митяя что ж вы ели тогда? — Глаза бабки нехорошо сузились, но яблок она не убрала. Только видно было, что разозлилась. Первый раз заметно разозлилась. — Ничего мы не ели. — Как не ели? Как не ели? А что делали? Она, будто имела на это полное право, так настойчиво спрашивала, что я не хотела, а ответила: — Радио слушали! Старухино лицо неуловимо расслабилось, словно она услышала именно то, что ей было нужно. Ладно, не едят, зато радио слушали. Ритуал у них, что ли, какой-то, связанный с приезжими? Я решительно взяла Лесю за руку, развернулась уходить, но после секундного колебания все же попрощалась через плечо. Сестра молчала. Бабка тоже промолчала, так и оставшись с протянутыми через забор руками, в каждой руке — по яблоку. За ее спиной молчаливо выстроились детские фигурки захряп-наряжух. И странным образом мне показалось: эти чурбачки рады, что мы с Лесей ничего не взяли из бабкиных рук. Уж не знаю, каким образом безликие идолы смогли вызвать именно такое ощущение. Будь они магазинными манекенами, я бы первая над собой посмеялась. Но в этих захряпах было что-то очень неправильное. И в детских одеждах разного сезона, и в количестве фигурок-чурбачков, и в многократном упоминании, что они сами захотели здесь остаться. Разве дядя Митяй не говорил, что наряжух ставят после удачного возвращения детей как напоминание, что в лесу одним опасно? Мы шагали по засохшей грязи раздолбанной деревенской улицы, словно у нас была какая-то миссия. Я изо всех сил боролась с искушением обернуться, чтобы проверить: стоит еще бабка с протянутыми яблоками или нет. Или вообще сейчас занами ковыляет. Брр... Благоразумная Леся потянула меня с середины улицы на обочину по городской привычке, чтобы лихой водитель, если вдруг каким-то невероятным образом он здесь существует, нас случайно не сшиб. Начав было оборачиваться, сестра пересилила себя и угрюмо уставилась прямо перед собой. А потом почему-то шепотом спросила: — Как думаешь, она тоже слушает эти страшилки? — Вот уж не думаю. У нее-то наверняка радио нормально работает и ловит все волны. И телевизор, может, даже есть. — Нет, она наслушалась и теперь сошла с ума. В голосе Леси слышалась такая убежденность, что я почти поверила. Почти. Вот и знакомая «копейка». Мы молча открыли калитку и зашагали по тропинке к своему домику, я — впереди, Леся — за мной. — Ну чего? Гуляли? Нагулялись? Вернулись? — раздался голос прямо у нас над головами. Леся аж присела от неожиданности, а я на всякий случай натянула капюшон и только потом подняла глаза. Это всего лишь дяденька Митяй приоткрыл окно и высунул наружу нос. — А вы не знаете, что за... — Я переборола искушение назвать старуху «бабкой». — Что за пожилая женщина на том конце улицы живет? У нее весь двор в за- хряпах. Лицо дяди Митяя тут же потеряло всякое выражение, как ластиком стерли. Даже удивительно. — A-а, эта... Нуда. Взяли у нее что?