– Ты уже уходишь? – Мы не можем позволить себе терять время. Держись к ним поближе, старина, и ни за что не давай им повода СЕБЯ заподозрить. На какое-то мгновение он положил руку мне на плечо, затем, оставив меня у окна, вновь пересек комнату. – Мне уже нужно идти, – услышал я его голос. – Но мой друг останется, чтобы помочь вам. Я не стану выключать в своей квартире газ, а мой ключ будет у констебля внизу. Удачи, Маккензи, жаль, что я не могу остаться. – До свидания, сэр, – прозвучал озабоченный ответ. – И большое спасибо. Маккензи все еще стоял у своего окна, а я оставался у своего, охваченный смесью ужаса и гнева, даже несмотря на знание того, сколь бесконечно изобретателен был Раффлс. В этот раз я более или менее понимал, что он будет делать, если события примут тот или иной нежелательный оборот. По крайней мере, я мог определить, в каком направлении Раффлса толкнут его не уступающие друг другу хитрость и смелость. Он вернется к себе в квартиру, предупредит Кроушея об опасности и… спрячет его понадежнее? Нет, в мире была такая вещь, как окна. Нет, иначе зачем Раффлсу было бы уходить? Я перебрал в голове множество вариантов, пока наконец мне не пришла в голову мысль о кэбе. Окна спальни выходили в узкий переулок, они не были расположены слишком высоко, так что человек мог спрыгнуть на крышу кэба – даже движущегося – и скрыться прямо под носом у полиции! Я представил, как Раффлс правит кэбом, не узнанный в туманной ночи. Видение посетило меня как раз в тот момент, когда он, подняв воротник своего просторного дорожного пальто, прошел под окном, направляясь к себе в квартиру. Я был все так же поглощен этим видением, когда вернулся и, остановившись, отдал констеблю ключ. – Мы сели ему на хвост, – послышалось сзади. – Уверен, что он поднялся по трубам, хотя как ему удалось это сделать, выбравшись из того окна, для меня загадка. Мы закроем тут все и осмотримся на чердаке. Так что вам лучше пойти с нами, если вы благоразумны. Как и везде, в Олбани верхний этаж предназначен для слуг – скопление кухонек и каморок, использующихся многими в качестве кладовок для всякой всячины. Раффлс тоже входил в число этих многих. В нашем случае каморка, как и квартира внизу, пустовала, и это было большой удачей, поскольку с присоединившимися к нам управляющим и еще одним жильцом, которого тот привел с собой к неприкрытому возмущению Маккензи, мы набились в нее так, что едва можно было вздохнуть. – Еще бы всю Пикадилли сюда привели, – сказал он. – Друг мой, выйдите на крышу, чтобы освободить немного места, и держите дубинку наготове. Мы сгрудились у небольшого окна, в которое высунулся Маккензи; в течение минуты не было слышно ни звука, кроме скрипа и скольжения ботинок констебля по грязной черепице. Затем послышался возглас. – Что еще? – прокричал Маккензи в ответ. – Веревка! – услышали мы. – Свисающая на крюке с водосточной трубы! – Господа! – проурчал Маккензи. – Эвон как он забрался наверх! Он мог сделать это с помощью одной из тех телескопических дубинок, а я об этом и не подумал! Какой длины веревка, парень? – Довольно короткая! Я ухватился за нее! – Она тянулась из окна? Спросите его! – крикнул управляющий. – Он может увидеть это, свесившись за парапет. Маккензи повторил вопрос. Последовала пауза, после которой вновь послышался крик: – Да! – Спросите его, через сколько окон от нас! – крикнул управляющий в крайнем возбуждении. – Говорит, что через шесть, – сообщил Маккензи через минуту, втянув голову и плечи обратно в комнату. – Мне бы очень хотелось увидеть эту квартиру через шесть окон отсюда. – Мистер Раффлс, – объявил управляющий, прикинув в уме. – Неужели? – вскричал Маккензи. – Тогда у нас вообще не возникнет проблем. Он оставил мне ключ внизу. Его слова были полны сухого намека, так что даже мне не понравилось то, как они звучали. Казалось, что это совпадение уже начинало вызывать у шотландца подозрения. – Где мистер Раффлс? – спросил управляющий, когда мы начали друг за другом спускаться вниз. – Он вышел в город пообедать, – ответил Маккензи. – Вы уверены? – Я видел его, – сказал я. Мое сердце билось как сумасшедшее. Больше я не рискнул произнести ни слова. Однако я проскользнул в начало нашей маленькой процессии и оказался вторым человеком, пересекшим порог, ставший моим личным Рубиконом. Сделав это, я сразу же вскрикнул от боли, потому что шагнувший назад Маккензи сильно наступил мне на ногу. Через секунду я увидел, что заставило его это сделать, и закричал еще громче. У камина, растянувшись на спине во весь рост, лежал человек; на его лбу была небольшая рана, из которой сочилась кровь, заливавшая ему глаза. И этим человеком был не кто иной, как Раффлс! – Суицид, – произнес Маккензи спокойно. – Нет… Здесь кочерга… Больше похоже на убийство. Он опустился на колени и довольно жизнерадостно покачал головой. – Нет, это даже не убийство, – продолжил он с тенью разочарования в своем будничном тоне. – Простая поверхностная рана. Сомневаюсь, чтобы она могла свалить его с ног, но, господа, от него так и разит хлороформом! Он встал и вперил в меня свои проницательные серые глаза. Мои были полны слез, однако я смело встретил его взгляд. – Как я понимаю, вы говорили, что видели, как он выходил? – спросил он сурово. – Я видел длинное дорожное пальто и, разумеется, подумал, что это он. – А я готов поклясться, что именно этот франт отдал мне ключ! Это был несчастный голос констебля, стоявшего за нами. На него и накинулся побелевший от злости Маккензи. – Я не спрашивал мнения проклятых полицейских вроде тебя! – заявил он. – Какой твой номер, подлец? П 34? Так слушай меня, мистер П 34! Если бы этот джентльмен был мертв, а не приходил в себя, пока я говорю, знаешь, кем бы ты был? Виновным в непредумышленном убийстве, ты, свинья с пуговицами! Ты знаешь, кого ты упустил, растяпа? Самого Кроушея – типа, который вчера сбежал из Дартмура! Клянусь Богом, тебя сотворившим, П 34, что, если я упущу его, тебя выпрут из полиции! Дергающееся лицо, трясущийся кулак – таков человек в бешенстве. Это была новая сторона Маккензи, которую еще только предстояло осмыслить. Через мгновение он ринулся прочь. – Не так-то просто разбить свою собственную голову, – говорил Раффлс позже. – В тысячу раз легче перерезать себе горло. Хлороформ – другое дело. Если тебе приходилось использовать его на других, ты знаешь дозу до капли. Значит, ты подумал, что я и вправду умер? Бедный старина Банни! Но, надеюсь, Маккензи видел твое лицо? – Видел, – отвечал я. Впрочем, я никогда бы не рассказал ему обо всем, что видел Маккензи. – Тогда все хорошо. Я очень не хотел, чтобы он это пропустил. Но не нужно считать меня скотиной, старина, – я боюсь этого типа. И знай, что мы либо вместе пойдем ко дну, либо вместе же выплывем. – А теперь мы пойдем ко дну или выплывем вместе с Кроушеем, – сказал я страдальчески. – Не мы! – ответил Раффлс с убежденностью в голосе. – Старина Кроушей – настоящий спортсмен, и он поступит с нами так же, как мы поступили с ним. Кроме того, теперь мы квиты, так что я не думаю, Банни, что мы возьмем профессионалов на борт вновь! Дар императора I Когда король Каннибаловых островов[47] скорчил гримасу королеве Виктории, а один из европейских монархов поднял шумиху в прессе, похвалив его за эту выходку, возмущение англичан было не меньшим, чем удивление, поскольку подобные вещи в те времена не были столь распространены, как сейчас. Однако когда выяснилось, что похвала была подкреплена даром исключительной ценности, публика пришла к выводу, что и белый, и черный правители просто утратили на какое-то мгновение чувство такта. Ведь даром была бесценная жемчужина, найденная когда-то британскими моряками в Полинезии и преподнесенная британской короной суверену, решившему воспользоваться этой ситуацией для того, чтобы вернуть ее изначальным владельцам. Через несколько недель этот инцидент стал для прессы настоящим даром небес. Даже в июне она пестрела передовицами, шрифтами, крупными заголовками, интерлиньяжами, а «Дейли кроникл»[48] посвятила половину своей литературной страницы чарующему описанию столицы острова, которую «Пэлл-Мэлл» на озаглавленной каламбуром передовице своего свежего выпуска посоветовала правительству разнести ко всем чертям. Я и сам тогда с переменным успехом пробовал себя на литературной стезе, так что эта животрепещущая тема подвигла меня на написание сатирического стихотворения, удостоившегося больших похвал, чем что-либо, написанное мной до этого. Я оставил свою городскую квартиру и снял недорогое жилье в Темз-Диттоне[49] под предлогом искренней увлеченности речными пейзажами. – Первый сорт, старина! – объявил Раффлс (которому приходилось ездить туда, если он хотел меня увидеть), лежа в лодке, в которой я был и гребцом, и рулевым. – Полагаю, они неплохо тебе за это платят, а? – Ни пенни. – Вздор, Банни! Я-то думал, что они платят тебе более чем щедро. Дай им время, и ты получишь свой чек. – О нет, не получу, – сказал я мрачно. – Я должен довольствоваться честью быть принятым в их ряды. Редактор так мне и написал, хотя и более многословно. Добавив это, я назвал имя этого хорошо всем известного джентльмена. – Ты ведь не хочешь сказать, что уже просил его об оплате? Я не хотел, это было последним, что мне хотелось бы признать. Но я это сделал. Преступление было раскрыто, не было смысла и дальше его утаивать. Я попросил об оплате, потому что она действительно была мне нужна. Если ему так хотелось это знать, я испытывал острейшую нужду. Раффлс кивнул так, словно ему это уже было известно. Рассказ о моих злоключениях полностью поглотил меня. Не так-то просто было сводить концы с концами, работая вольнонаемным журналистом, к тому же я опасался, что пишу недостаточно хорошо и в то же время недостаточно плохо для успеха. После написания каждой статьи я чувствовал себя бесполезным. Стихи я писать мог – но они денег не приносили. А унижать себя, становясь обыкновенным борзописцем, я не мог и не хотел. Раффлс кивнул вновь, на сей раз с улыбкой, оставшейся в его глазах и после того, как он откинулся назад, разглядывая меня. Я знал, что он думает о других вещах, до которых я уже унизился, и полагал, что знаю, что он собирался сказать. Он говорил это много раз, и я был уверен, что он скажет это вновь. Мой ответ уже был готов, но, очевидно, ему надоело задавать один и тот же вопрос. Его веки закрылись, он поднял оброненный им лист бумаги, и лодка успела проплыть всю длину старой красной стены Хэмптон-Корта[50], прежде чем он заговорил вновь. – И они ничего тебе за это не заплатили! Мой дорогой Банни, да это же настоящее сокровище, причем не только с точки зрения поэзии, но и с точки зрения придания формы содержанию. Ты, несомненно, позволил МНЕ узнать об этом больше, чем я знал до этого. Но неужели одна жемчужина действительно может стоить пятьдесят тысяч фунтов? – Сто, полагаю, но это приблизительная оценка. – Сто тысяч фунтов! – произнес Раффлс, не открывая глаз. Я вновь подумал, что знаю, что он скажет в следующее мгновение, и вновь ошибся. – Если она действительно столько стоит, – воскликнул он наконец, – то ее просто не получилось бы сбыть! Это не бриллиант, который можно было бы разделить на несколько менее крупных. Но прошу прощения, Банни. Я забылся! Больше мы о даре императора не говорили. Гордость рождается в пустом кошельке, так что никакая нужда не заставила бы меня принять предложение, которое я ожидал услышать от Раффлса. Мое ожидание, впрочем, шло рука об руку с надеждой, хоть я тогда этого и не осознавал. Не говорили мы и о том, что Раффлс, по его собственным словам, уже забыл, – о моем «отступничестве», моем «добродетелепадении», как он его радостно именовал. Мы оба были довольно молчаливы и слегка смущены, каждый думал о чем-то своем. В последний раз мы встречались несколько месяцев назад, так что, когда я провожал его в одиннадцать часов того воскресного вечера, я думал, что мы прощаемся еще на неопределенное время. Но пока мы ждали поезда, я видел его ясные глаза, всматривавшиеся в меня в свете фонарей железнодорожной платформы, и, когда я встретился с ним взглядом, Раффлс покачал головой. – Тебе это не пошло на пользу, Банни, – сказал он. – Меня никогда не привлекала эта Долина Темзы. Тебе нужно сменить обстановку. Хотелось бы мне иметь возможность себе это позволить. – Что тебе и вправду нужно, так это морской круиз.