Я бы выслушал, о чем и сказал ему без тени смущения. Мой тон не был наглым, как вы понимаете, в нем не было вкуса, присущего человеку, который ввязывается в подобные авантюры просто из любви к ним. Это был уклончивый и в то же время вызывающий тон человека, сквозь зубы признающего, что его попытки жить честной жизнью провалились. Впрочем, я сказал ему гораздо больше. С вдохновением расписывал я ему свою безнадежную борьбу и неизбежное поражение, которые и не могли быть иными для человека с моим прошлым, пусть об этом прошлом и знал лишь только я сам. Это была старая как мир история о воре, пытавшемся стать честным человеком. Вор пошел против своей собственной природы, и результат его попыток был предопределен. Раффлс был совершенно со мной не согласен. Он лишь качал головой по поводу моих обывательских взглядов. Человеческая жизнь была как шахматная доска, так почему было не примириться с самим собой и не стать черно-белым? Откуда это желание быть чем-то одним, подобно нашим предкам на сцене или в старомодной литературе? Сам он наслаждался бытием на всех клетках доски, одинаково любя и свет, и тень. Мои выводы казались ему абсурдными. – Но в своем заблуждении ты оказался в хорошей компании, Банни. Ты не единственный дешевый моралист, выступающий с пустыми проповедями. Первым и худшим из всех был старик Вергилий. Я же выбираюсь из Авернуса[53], когда захочу, и рано или поздно выберусь из него навсегда. Думаю, из меня не выйдет хорошей компании с ограниченной ответственностью. Однако я смогу уйти на покой и жить совершенно честной жизнью до конца своих дней. Возможно, для этого хватит даже одной-единственной жемчужины! – Значит, ты уже не думаешь, что она слишком заметна для продажи? – Мы могли бы наворовать чего-то помельче и продать ее вместе с ним. Можно сделать так, чтобы все выглядело, словно мы продаем последнее. Во имя Юпитера, об этом будет говорить весь Тихоокеанский регион! – Что ж, сначала нам нужно ее достать. Этот фон Как-там-его – крепкий орешек? – Крепче, чем выглядит, и он дьявольски в себе уверен! Пока он говорил, мимо открытой двери каюты проплыла белая спортивная юбка, за ней промелькнули рыжие, закрученные вверх усы. – Но действительно ли наша цель – он? Разве жемчужина не у казначея? Раффлс стоял в двери, хмуро всматриваясь в воды Те-Солента[54]. На мгновение он, фыркнув, повернулся ко мне. – Мой дорогой друг, неужели ты всерьез думаешь, что пароходству известно о том, что на борту находится такой камень? Ты сказал, что она стоит сто тысяч фунтов. В Берлине ее называют бесценной. Думаю, даже шкипер не знает, что она у фон Хоймана при себе. – А она у него при себе? – Должна быть. – Так нам нужно разобраться лишь с ним? Он ответил мне, не произнеся ни единого слова. Мимо каюты вновь проплыло что-то белое, и Раффлс покинул ее, присоединившись к мисс Вернер и фон Хойману на верхней палубе. II Нельзя было и мечтать о том, чтобы оказаться на борту лучшего парохода, чем «Улан» «Северогерманского Ллойда» и встретить более добросердечного джентльмена, чем его капитан, или более славных парней, чем его офицеры. У меня еще остались манеры для того, чтобы признать хотя бы это. Я возненавидел этот круиз. Однако это не было виной кого-либо, связанного с кораблем; погода здесь тоже была ни при чем – она была монотонно идеальной. Причину я не мог найти даже в своем сердце. Я наконец-то расстался с совестью – раз и навсегда. С угрызениями совести исчез и страх, и я был готов наслаждаться яркими небесами и сверкающим морем с беспечной отстраненностью самого Раффлса. Мешал же мне в этом Раффлс, впрочем, не он один. Вместе с Раффлсом это делала колониальная кокетка, возвращавшаяся домой с учебы. Что он в ней нашел – вот это был вопрос. Само собой, он находил в ней не больше моего, однако, чтобы позлить или наказать меня за мое долгое отступничество, он решил повернуться ко мне спиной и посвящать себя этой девчушке на протяжении всего пути из Саутгемптона в Средиземноморье. Они были неразлучны, и это выглядело просто абсурдно. Они начинали после завтрака и не заканчивали до одиннадцати вечера или даже полуночи; не было и часа, в который не было бы слышно, как она смеется в нос или как он тихим голосом говорит ей на ухо нежную бессмыслицу. Разумеется, это была бессмыслица! Спрашивается, можно ли представить, чтобы мужчина вроде Раффлса, со всем тем, что он знал о мире, и с его опытом в отношениях с женщинами (сторона его характера, которой я намеренно до сих пор не касался, поскольку она заслуживает отдельной книги), мог день за днем беседовать с легкомысленной школьницей о чем-то, что не было бы бессмыслицей? Я не стал бы вводить мир в заблуждение, утверждая обратное. Полагаю, я уже говорил, что у юной особы были свои достоинства. Думаю, у нее и вправду были красивые глаза, а черты ее загорелого лица были действительно чарующими – если форма способна очаровывать сама по себе. Также я вынужден признать, что она была гораздо более нахальной, чем хотелось бы; ее здоровью, темпераменту и жизнерадостности можно было только позавидовать. Возможно, мне так и не представится шанс передать здесь одну из речей этой юной леди (они были для этого слишком невыносимыми), потому я стараюсь описать ее максимально справедливо. Впрочем, я признаю, что могу быть немного предвзятым. Я завидовал ее успеху у Раффлса, которого в результате я видел все реже. Признавать такое неприятно, однако меня терзало нечто, похожее на ревность. Настоящая ревность, впрочем, бушевала по соседству – жестокая, безудержная, недостойная ревность. Капитан фон Хойман закручивал свои усы так, что они напоминали языки пламени, застегивал белоснежные манжеты запонками и с вызовом смотрел на меня сквозь свое пенсне – так мы и утешали друг друга, за все время не произнеся ни слова. У капитана был уродливый шрам на щеке, доставшийся ему в Гейдельберге[55], и я полагал, что он бы с радостью наградил Раффлса таким же. Не то чтобы фон Хойман не пытался изменить сложившуюся ситуацию – Раффлс специально давал ему возможность делать такие попытки ради жестокого удовольствия, которое он получал, руша все планы фон Хоймана в тот самый момент, когда капитан «распушивал хвост», – таковы были слова самого Раффлса, когда я попытался намекнуть ему, что нехорошо издеваться над немцем на немецком корабле. – Ты зарабатываешь себе дурную славу на корабле! – Лишь в глазах фон Хоймана. – Но разумно ли поступать так с человеком, которого мы хотим облапошить? – Разумнейший поступок из всех, что я когда-либо совершал. Пытаться с ним подружиться было бы роковой ошибкой – это самая распространенная уловка. Слова Раффлса успокоили и ободрили меня. Я чувствовал себя почти что довольным. Я боялся, что Раффлс забыл о нашем деле, и немедленно сообщил ему об этом. Мы уже дошли до Гибралтара, а он не вспоминал о нем с самого Те-Солента. Однако Раффлс с улыбкой покачал головой. – Уйма времени, Банни, уйма времени. Мы ничего не сможем предпринять до тех пор, пока не окажемся в Генуе, а это произойдет только в воскресенье вечером. Круиз еще только начинается – как и наша с тобой жизнь, так давай же наслаждаться ею, пока можем. В этот послеобеденный час мы беседовали на верхней палубе. Не переставая говорить, Раффлс внимательно огляделся, после чего оставил меня в одиночестве, направившись куда-то решительным шагом. Я удалился в курительную комнату, где курил и читал, сидя в углу и наблюдая за фон Хойманом, который пришел пить пиво и дулся в другом углу. Мало кто рискует путешествовать по Красному морю в середине лета. «Улан» был практически пуст. На верхней палубе, однако, кают было мало, что я и использовал в качестве предлога для совместного проживания с Раффлсом. Я мог бы занять отдельную каюту палубой ниже, но хотел быть наверху. На таком объяснении настаивал сам Раффлс. Так мы могли жить вместе, не вызывая никаких подозрений. Понимания нашей конечной цели у меня, впрочем, тоже не было никакого. Во второй половине дня воскресенья я спал на нижней койке, когда отделявшую ее от остальной каюты занавеску начал трясти Раффлс. Сняв пиджак, он сидел на диване. – Ахилл дуется? – А что еще делать-то? – спросил я его, потянувшись и зевнув. Его тон, однако, был веселым, и я постарался ему соответствовать. – Есть одна мысль, Банни. – Еще бы! – Ты не понял. Сегодня попытки молокососа наконец-то увенчаются успехом. Я наметил себе рыбешку покрупнее. Свесив ноги, я сел в кровати и приготовился внимательно слушать. Внутренняя решетчатая дверь была закрыта на задвижку и занавешена так же, как и открытый иллюминатор. – Мы будем в Генуе еще до заката, – продолжил Раффлс. – Именно там нам и предстоит заняться делом. – Значит, ты все еще собираешься сделать это? – Я хоть раз говорил об обратном? – Ты вообще мало что говорил. – И не зря, мой дорогой Банни. Зачем портить круиз ненужными разговорами о делах? Но теперь время пришло. Либо мы сделаем это в Генуе, либо вообще не сделаем. – На суше? – Нет, на борту, завтрашней ночью. Можно было бы и сегодня, но завтра будет лучше, на случай если что-то пойдет не так. Если бы нам пришлось прибегнуть к насилию, мы смогли бы убраться первым же поездом и ничего так и не вскрылось бы до самого выхода корабля в море и обнаружения фон Хоймана мертвым или опоенным… – Только не мертвым! – воскликнул я. – Разумеется, нет, – согласился Раффлс, – иначе нам незачем было бы бежать. Однако бежать нам, по всей видимости, придется: во вторник утром, когда этот корабль отчалит, нас на нем уже быть не должно ни при каких обстоятельствах. Но я в любом случае не предвижу никакого насилия. Насилие равноценно признанию своей полнейшей некомпетентности. Сколько раз я наносил удар за все эти годы? Полагаю, что ни одного. Но я всегда готов убить того, кого обкрадываю, если дело примет дурной оборот. Я поинтересовался, как он собирается войти в каюту фон Хоймана незамеченным, и увидел, как просияло его лицо, хотя между нами была разделявшая нас занавеска. – Забирайся ко мне на койку, Банни, и увидишь. Я сделал так, как он сказал, но ничего не увидел. Тогда Раффлс потянулся мимо меня и нажал рукой на дверцу воздуховода – люка в стене, располагавшегося над его кроватью и составлявшего около восемнадцати дюймов в длину и вдвое меньше в высоту. Он открывался прямо в вентиляцию. – Это, – сказал Раффлс, – наш путь к удаче. Открой его, если хочешь. Многого ты не увидишь, поскольку он открывается не полностью, но ослабь пару винтов – и все будет как надо. Как ты мог заметить, вентиляция охватывает практически весь корабль. Ты проходишь под ней каждый раз, направляясь к себе в ванную, а заканчивается она у застекленной крыши мостика. Вот почему нам нужно сделать все в Генуе: в порту за мостиком никто не следит. Напротив нашего люка расположен люк фон Хоймана. Там нам тоже нужно будет лишь ослабить пару винтов. К тому же там есть балка, на которую можно будет встать во время работы. – Но если кто-нибудь увидит нас снизу? – Крайне маловероятно, что внизу хоть кто-нибудь не будет спать, настолько маловероятно, что мы можем позволить себе рискнуть. Нет, нельзя, чтобы ты стоял внизу и следил за этим. Вся суть в том, что ни одного из нас не должны видеть после того, как мы отправимся на боковую. Пара ребят из команды дежурит на палубах, и они должны быть нашими свидетелями. Клянусь Юпитером, это будет величайшая тайна в истории! – Если фон Хойман не станет сопротивляться. – Сопротивляться! У него не будет и шанса. Он пьет слишком много пива, чтобы его сон был легким, а в мире нет ничего более простого, чтобы усыпить хлороформом человека, и так спящего крепким сном. Ты и сам это делал в обстоятельствах, напоминать о которых, полагаю, будет дурным тоном. Фон Хойман лишится чувств почти сразу же после того, как я высуну руку из его воздуховода. Я переползу через него, Банни, мой мальчик! – А я? – Ты будешь подавать то, что мне будет нужно, стоять на стреме на случай чего-нибудь непредвиденного и в целом оказывать мне моральную поддержку, в которой я стал нуждаться за время знакомства с тобой. Это роскошь, Банни, но мне стало дьявольски сложно без нее обходиться после того, как ты стал святошей! Он сказал, что фон Хойман, несомненно, будет спать с закрытой на задвижку дверью, которую он, разумеется, откроет, упомянув и другие ложные улики, которые он оставит, обкрадывая каюту. Впрочем, Раффлс не планировал долгих поисков. Жемчужина должна находиться рядом с самим фон Хойманом. На самом деле Раффлс в точности знал, где и в чем он ее держит. Разумеется, я спросил, как ему удалось это узнать, и прозвучавший ответ был неприятным. – Эта история стара как мир, Банни. Я даже не помню, в какой из Книг она описывается. Помню лишь, что это один из Заветов. Невезучим героем в ней был Самсон, а героиней – Далила[56]. Он прекрасно знал, что я сразу пойму, что он имеет в виду. – Значит, австралийка играла роль Далилы? – сказал я. – Совершенно безобидным, невинным образом. – Она выведала, с каким поручением он путешествует? – Да. Я заставил его играть на всем, на чем он только мог, и это стало его лебединой песней, как я и надеялся. Он даже показал Эми жемчужину. – Эми, значит! И она немедленно сообщила об этом тебе? – Ничего подобного. Что заставляет тебя так думать? Мне стоило немалых трудов выудить это из нее. Сам его тон должен был стать для меня весомым предупреждением. Однако я не обладал достаточным тактом, чтобы воспринять его подобным образом. Наконец-то я понял причину его неистового флирта. Я стоял качая головой, грозя ему пальцем и не замечая в своем озарении его нахмуренных бровей. – Ах ты скользкий червь! – воскликнул я. – Теперь мне все ясно. Каким же глупцом я был!