– Уверен, что ты до сих пор им не являешься? – Не являюсь. Теперь понятно, что не давало мне покоя всю неделю. Я просто не мог сообразить, что ты нашел в этой девчушке. Никогда бы не подумал, что она была частью игры. – Значит, ты считаешь, что все дело в этом и ни в чем больше? – Разумеется, хитрый ты старый пес! – А ты знал, что она – дочь богатого скотовода? – Есть дюжины богатых женщин, готовых выйти за тебя хоть завтра. – А тебе не приходило в голову, что мне могло захотеться выйти из игры, начать все заново и жить счастливой жизнью в глуши до конца своих дней? – Когда ты говоришь об этом таким тоном? Ни за что на свете! – Банни! – вскричал он столь яростно, что я мгновенно пришел в себя. Однако больше он ничего не сказал. – Ты и вправду думаешь, что жил бы счастливо? – рискнул спросить я. – Одному лишь Богу известно! – ответил Раффлс. И с этими словами он оставил меня удивляться его виду и тону и в гораздо большей мере тому, сколь тривиальной причиной они были вызваны. III Среди всех подвигов Раффлса на воровском поприще, которым мне довелось стать свидетелем, самым сложным и деликатным был тот, который он совершал с часу до двух ночи во вторник на борту парохода «Улан» «Северогерманского Ллойда», стоявшего на якоре в генуэзской гавани. Все прошло гладко. Раффлс предвидел каждый возможный вариант развития событий, и, как он меня заверил, все случилось так, как и должно было случиться. Внизу не было никого – лишь двое ребят из команды на палубе; мостик также был пуст. Было двадцать пять минут второго, когда Раффлс, полностью раздетый, однако с заткнутым ватой флаконом в зубах и маленькой отверткой за ухом, пролез, извиваясь как змея, в вентиляцию ногами вперед, и всего без девятнадцати два, когда он вернулся головой вперед с флаконом, все так же зажатым в зубах и все так же заткнутым ватой, которая не давала греметь чему-то, лежавшему внутри этого флакона и выглядевшему как огромная серая горошина. Он извлек винты, а затем вставил их вновь; он отвинтил люк воздуховода в каюте фон Хоймана, а затем снова завинтил, оставив его в том же виде, в котором он и был, после чего немедленно сделал то же самое и с нашим люком. Что касается самого фон Хоймана, то было достаточно лишь положить пропитанную хлороформом вату ему на усы, а затем подержать ее над его приоткрытым ртом, чтобы незваный гость мог спокойно карабкаться в обе стороны прямо через него, не вызывая даже стона. Мы получили свой долгожданный приз – жемчужину размером с лесной орех с розоватым оттенком, как у женского ноготка, этот трофей эпохи флибустьеров, этот дар европейского императора вождю из южных морей. Когда следы были заметены, мы начали праздновать. В ночной тьме мы поднимали за жемчужину бокалы, омывая ее в виски с содовой. Однако момент был еще более величественным и триумфальным, чем в самых смелых из наших мечтаний. Теперь нам нужно было лишь спрятать драгоценный камень (который Раффлс успел вставить в другую оправу) так, чтобы мы могли пройти самый внимательный обыск и забрать ее с собой, сойдя на берег в Неаполе. Именно этим Раффлс и занимался, когда я засыпа́л. Сам бы я предпочел сойти на берег в Генуе той же ночью и скрыться с нашим трофеем, однако Раффлс не хотел об этом и слышать по дюжине вполне очевидных причин. Я не думал, что хоть что-то было обнаружено и что возникли хоть какие-то подозрения до того, как мы подняли якорь, но полностью уверенным в этом я быть не мог. Трудно поверить, что человек, получив дозу хлороформа во сне, на следующее утро не испытывал никаких остаточных эффектов и даже не заметил подозрительного запаха. И тем не менее фон Хойман выглядел так, словно ничего не случилось, в своей надвинутой на глаза егерской шляпе и с усами, едва не касавшимися ее полей. К десяти часам мы уже вышли из Генуи. Последний чиновник, худощавый, выбритый до синевы, покинул палубу; последний торговец фруктами был отогнан от борта выплеснутыми на него ведрами воды и кричал нам вслед проклятия из своей лодки; последний пассажир успел подняться на борт в последний момент – суетливый старикашка, заставивший весь корабль ждать, пока он препирался с лодочником из-за полтинника. Наконец мы отчалили, попрощались с буксиром и прошли маяк. Мы с Раффлсом стояли на палубе, перегнувшись через перила и наблюдая за своими тенями в бледно-зеленом с прожилками мраморе водной глади, вновь омывавшей борт корабля. Фон Хойман в очередной раз решил попытать счастья с мисс Вернер. Частью плана Раффлса было удерживать его на палубе весь день, дабы отсрочить тот неизбежный час, когда пропажа будет обнаружена. И хотя девушке явно было скучно и она все время поглядывала в нашу сторону, это, похоже, лишь раззадоривало фон Хоймана. Однако Раффлс был угрюм и обеспокоен. Он не производил впечатления человека, только что добившегося огромного успеха. Я мог лишь предположить, что у него было тяжело на душе из-за неизбежного расставания в Неаполе. Раффлс не хотел поддерживать разговор, но и не хотел, чтобы я уходил. – Стой, где стоишь, Банни. Мне нужно тебе кое-что сказать. Ты умеешь плавать? – Немного. – Десять миль? – Десять? – Я расхохотался. – Я и одной не проплыву! Почему ты спрашиваешь? – Большую часть дня мы будем в десяти милях от берега. – Да куда ты вообще клонишь? – Никуда. Если случится худшее, плыть придется только мне. Полагаю, под водой плавать ты вообще не умеешь? Я не ответил на этот вопрос. Я едва слышал его: меня прошиб холодный пот. – Почему должно случиться худшее? – прошептал я. – Нас же не вычислили, нет? – Нет. – Тогда зачем говорить так, словно это произошло? – Это может произойти. На борту наш старый враг. – Старый враг? – Маккензи. – Быть не может! – Человек, поднявшийся на борт последним. – Ты уверен? – Уверен! Мне только жаль, что ты тоже его не узнал. Я приложил к лицу платок. Теперь мне казалось, что в походке старика действительно было что-то знакомое, да и в нем самом было что-то слишком молодцеватое для такого возраста. Даже его борода выглядела неубедительно в свете этого ужасного открытия. Я окинул взглядом всю палубу, однако старика нигде не было видно. – Это и есть самое худшее, – сказал Раффлс. – Я видел, как он зашел в каюту капитана двадцать минут назад. – Но что могло привести его сюда? – воскликнул я в отчаянии. – Может ли это быть совпадением? Может ли оказаться, что он ищет кого-то другого? Раффлс покачал головой. – В этот раз – вряд ли. – Значит, ты думаешь, что он идет по твоему следу? – Я опасаюсь этого уже несколько недель. – И, несмотря на это, ты все еще на корабле! – А что я, по-твоему, должен делать? Я не собираюсь удирать вплавь, пока это действительно не понадобится. Я начинаю жалеть, что не послушал твоего совета, Банни, и не сошел в Генуе. Однако у меня нет ни малейших сомнений, что Мак следил и за кораблем, и за портом до самого последнего момента. Вот почему у него все вышло так гладко. Он достал сигарету и протянул мне пачку, но я нетерпеливо покачал головой. – Я все еще не понимаю, – сказал я. – Зачем ему следить за тобой? Он не мог забраться так далеко из-за драгоценности, которая, по его информации, должна была быть в полной безопасности. В чем твоя теория? – Просто-напросто в том, что он уже некоторое время идет по моему следу, вероятно, с того самого времени, когда наш друг Кроушей выскользнул у него из рук в прошлом ноябре. Были и другие признаки. Так что я вполне готов к происходящему. Однако ничего, кроме простых подозрений, у него быть не может. Пусть попробует что-то доказать и найти жемчужину! Теория, мой дорогой Банни? Я знаю, что этот шотландец добрался сюда, так же хорошо, как если бы я был в его собственной шкуре, и знаю его следующий шаг. Ему стало известно, что я отправился за рубеж, и он принялся искать мотив. Он узнал о фон Хоймане и его поручении, и мотив стал ему очевиден. Великолепный шанс – схватить меня прямо за работой. Но ему это не удастся, Банни, попомни мои слова. Когда о пропаже станет известно, он обыщет корабль и всех нас, но все поиски будут тщетными. А вот и шкипер зовет молокососа к себе в каюту: то-то крику будет через пять минут! Однако ни переполоха, ни суеты, ни обыска пассажиров, ни даже перешептываний о том, что случилось, не последовало. Вместо суматохи все погрузилось в спокойствие, не предвещавшее ничего хорошего, и было очевидно, что Раффлс всерьез взволнован тем, что его предсказание не сбылось. В тишине, казалось, повисло нечто зловещее, и эта тишина стояла несколько часов, на протяжении которых Маккензи даже не появлялся. Но в обеденный час он был на борту – в нашей собственной каюте! Я оставил свою книгу на койке Раффлса и, решив почитать после обеда, коснулся пледа. Он был теплым оттого, что на нем совсем недавно кто-то лежал. Инстинктивно я ринулся к воздуховоду; открыв его люк, я услышал, как кто-то хлопает таким же люком на противоположной стороне. Я разыскал Раффлса. – Чудесно! Пусть попробует найти эту жемчужину. – Ты выбросил ее за борт? – Я даже не снизойду до ответа на такой вопрос. Он повернулся на каблуках, и оставшуюся часть дня я видел его в компании неизменной мисс Вернер. Она выглядела одновременно дерзко и изящно в довольно простом костюме из коричневого полотна, прекрасно подходившем к ее коже и элегантно украшенном алыми деталями. Я и правда любовался ею в тот день – у нее действительно были очень красивые глаза и зубы. Впрочем, я бы никогда не позволил себе восхищаться ею более открыто. Так что я проходил мимо них вновь и вновь, чтобы сказать Раффлсу пару слов и напомнить ему об опасности, однако, казалось, его это не слишком волновало. Наконец я сдался. В следующий раз я увидел его уже в каюте капитана. Его вызвали первым. Он улыбался, входя туда, и, когда они вызвали меня, на его лице была все та же улыбка. Каюта была просторной, какой и положено быть каюте командира корабля. Маккензи сидел на диване, положив бороду на полированный стол, но перед капитаном лежал револьвер, и, когда я вошел, вызвавший меня главный офицер закрыл дверь и оперся на нее спиной. Также в каюте присутствовал фон Хойман, нервно теребивший свои усы. Раффлс поприветствовал меня. – Это просто какая-то шутка! – воскликнул он. – Помнишь жемчужину, о которой ты написал замечательное стихотворение, Банни? Жемчужину императора, которую нельзя купить ни за какие деньги? Похоже, ее вверили нашему присутствующему здесь маленькому другу, чтобы он отвез ее папуасскому королю, а бедолага возьми да потеряй ее, и, само собой, раз мы британцы, они думают, что ее взяли именно мы! – Я знаю, что это вы, – вставил Маккензи, кивая себе в бороду. – Вот он, знакомый голос патриота, – сказал Раффлс. – Братец, да эт’ ж наш стародавний знакомец Маккензи из Скотленд-Ярду да с самой Шотландии! – Это есть достаточно! – вскричал капитан. – Вы проходить обыск добровольно или я заставлять вас? – Как хотите, – сказал Раффлс. – Однако вам не будет вреда, если вы сначала дадите нам хотя бы высказаться. Вы обвиняете нас в том, что этой ночью мы вломились в каюту капитана фон Хоймана и похитили оттуда эту проклятую жемчужину. Что ж, я могу доказать, что был у себя в комнате всю ночь, и я не сомневаюсь, что мой друг сможет доказать то же самое. – Разумеется, смогу, – возмущенно произнес я. – Ребята из команды будут тому свидетелями. Маккензи рассмеялся и покачал головой своему отражению в столе красного дерева. – Это было очень умно́, – сказал он, – и сработало бы, если б я не появился на борту. Но я только что взглянул на их воздуховоды, и я думаю, что знаю, как они сработали. Как бы там ни было, капитан, это не важно. Я просто защелкну браслеты на этих молодых щеголях, и тогда… – По какому праву?! – взревел Раффлс. Его голос звенел, и я никогда не видел, чтобы его лицо так пылало. – Обыщите нас, если хотите. Обыщите каждую складку и каждый шов нашей одежды, но не смейте и пальцем к нам прикасаться без ордера! – Я не посмею, – сказал Маккензи, шаря в своем нагрудном кармане. Раффлс полез в свой.