– Держите его! – заорал шотландец. Огромный кольт, бывший нашим неизменным спутником столько ночей, однако ни разу не стрелявший в моем присутствии, с лязгом лег на стол, и капитан убрал его в ящик. – Ладно, – сказал Раффлс, яростно глядя на первого помощника. – Вы можете успокоиться. При мне больше нет оружия. Теперь, Маккензи, взглянем на ваш ордер! – А вы с ним ничего не сделаете? – А какой смысл? Дайте взглянуть, – сказал Раффлс властно, и детектив повиновался. Читая документ, Раффлс приподнял брови, его губы сжались, но внезапно расслабились. Когда он, пожав плечами, вернул бумагу, на его лице уже была улыбка. – Сойдет? – поинтересовался Маккензи. – Возможно. Поздравляю, Маккензи. Как бы там ни было, это сильный козырь. Две кражи со взломом и ожерелье Мелроуз, Банни! И он повернулся ко мне с печальной улыбкой. – И все легко доказать, – сказал Маккензи, убирая ордер. – У меня и для вас есть, – добавил он, кивая мне. – Просто не такой длинный. – Подумать только, – произнес капитан с укором, – мой корабль превратиться в воровской притон! Это быть очень неприятно, я есть обязан заковывать вас в кандалы, пока мы не прибывать в Неаполь. – Ни в коем случае! – воскликнул Раффлс. – Маккензи, замолвите за нас словечко. Не сдавайте своих соотечественников раньше времени! Капитан, нам некуда бежать. Вы ведь можете не поднимать шум до вечера? Взгляните, вот все, что лежит в моих карманах. И ты свои выверни, Банни. Они могут нас хоть догола раздеть, если считают, что мы прячем оружие в рукавах. Все, о чем я прошу, – это не надевать на нас кандалы. – Возможно, у вас не быть оружие, – сказал капитан. – Но что насчет жемчужина, который вы красть? – Вы получите ее! – вскричал Раффлс. – Вы получите ее сию же минуту, если вы гарантируете, что избавите нас от публичного унижения на борту! – Я согласен, – сказал Маккензи. – Если вы не будете делать глупостей. Так где же она? – На столе, прямо у вас перед носом. Я взглянул туда вместе со всеми остальными, однако никакой жемчужины на столе не было. Рядом с уже упомянутыми револьверами на его полированной поверхности лежало лишь содержимое наших карманов: часы, записные книжки, карандаши, перочинные ножи и пачки сигарет. – Вы надули нас, – произнес Маккензи. – В чем смысл? – Ничего подобного, – рассмеялся Раффлс. – Просто хотел посмотреть на вашу реакцию. В этом есть что-то дурное? – Шутки в сторону. Она здесь? – На столе, клянусь всеми своими богами. Маккензи открыл сигаретные пачки и потряс каждую лежавшую в них сигарету. Раффлс взмолился, чтобы ему дали закурить, и, когда его мольбы были услышаны, заметил, что жемчужина находилась на столе гораздо дольше, чем сигареты. Маккензи немедленно схватил кольт и заглянул в его барабан. – Не там, не там, – сказал Раффлс. – Но уже горячо. Проверьте патроны. Маккензи высыпал патроны себе в ладонь и потряс каждый из них, поднеся его к уху. Безрезультатно. – Ох, дайте сюда! Раффлс нашел нужный патрон мгновенно, зубами вытащил из него пулю и торжественно положил императорскую жемчужину в центре стола. – Теперь, надеюсь, вы проявите немного понимания, ведь это полностью в ваших силах. Капитан, как видите, меня можно назвать злодеем, потому я готов провести всю ночь в кандалах, если вы считаете, что это необходимо для безопасности корабля. Прошу лишь оказать мне сначала одну небольшую услугу. – Это зависеть от того, о какой услуга идти речь. – Капитан, я совершил на борту вашего корабля гораздо худшую вещь, чем известно любому из вас. Я заключил помолвку и теперь хочу попрощаться! Полагаю, мы все были в равной степени ошеломлены, однако единственным, кто выразил свое удивление вслух, был фон Хойман, чье утробное немецкое ругательство стало его едва ли не первой репликой за все следствие. Сразу после этого он стал бурно протестовать против подобного прощания, но его протесты были отклонены, и ловкий узник добился своего. У него должно было быть пять минут на разговор с девушкой, в то время как капитан и Маккензи должны были стоять поблизости (однако не в пределах слышимости) с револьверами за спиной. Когда мы выходили из каюты, он остановился и взял меня за руку. – Что ж, в конце концов я все-таки довел тебя до тюрьмы, Банни, после всего, что было! Если бы ты знал, как мне жаль… Но много тебе не дадут – я вообще не уверен, за что тебе можно дать хоть какой-то срок. Ты сможешь простить меня? Быть может, мы расстаемся на годы, а быть может, и навсегда, знаешь ли! Ты всегда был хорошим другом, когда становилось туго. Думаю, настанет день, когда тебе не стыдно будет вспомнить, что ты оставался им до конца! В его глазах был намек, и этот намек был мною понят. Мои зубы сжались, нервы напряглись, и в последний раз в жизни я крепко пожал эту сильную ловкую руку. Эта сцена до сих пор стоит у меня перед глазами и воистину будет стоять перед ними до конца моих дней! Я вижу каждую деталь, каждую тень на залитой солнцем палубе! Мы проходили мимо островов, которыми усеян весь путь от Генуи до Неаполя, и фиолетовым клочком земли, за который садилось солнце справа по борту, была Эльба. Каюта капитана тоже выходила на правый борт, и его омытая солнечным светом верхняя палуба, которую уже начинали окутывать тени, была пустынна, если не считать той группы, частью которой был я сам, да бледной, стройной фигурки в коричневом, стоявшей на корме вместе с Раффлсом. Помолвка? Я не мог в это поверить и до сих пор не могу. И все же они стояли вместе в лучах заката, а искрящаяся водная гладь тянулась от Эльбы до самой обшивки «Улана»; их тени удлинились настолько, что почти достигали наших ног. Мгновение – и дело было сделано. Я до сих пор не знаю, восхищаться этим поступком или презирать Раффлса за него. Он схватил ее, поцеловав так, чтобы мы все это видели, а затем отшвырнул с такой силой, что она почти упала. Следующий его шаг был ясен. Первый помощник ринулся за ним, а я – за первым помощником. Раффлс уже успел вскочить на перила. – Держи его, Банни! – крикнул он. – Держи крепко! И я, вложив всю свою силу в то, чтобы выполнить это последнее повеление, и даже не задумываясь о том, что делаю, но лишь помня, что сделать это приказал мне он, смотрел, как его руки взметнулись вверх, голова качнулась вперед, а гибкая худощавая фигура прорезала закат с такой легкостью и точностью, словно он совершал увеселительный прыжок с трамплина. *** То, что произошло на палубе после этого, я описать не смогу, поскольку меня там не было. От того, что я опишу наказание, которое получил в итоге, свое долгое заключение, свое вечное бесчестье, вам будет мало толку – вы разве что сможете удовлетворить свое праздное любопытство и, слушая этот рассказ, узнать, что я получил по заслугам. Но прежде чем закончить свое повествование, я должен упомянуть еще одну вещь, и ваше дело – верить мне или нет. Меня немедленно заковали в кандалы и отправили в одну из кают второго класса, расположенных с правой стороны судна, заперев ее столь тщательно, словно я был еще одним Раффлсом. На воду спустили шлюпку, долго рыскавшую вокруг корабля, но поиски оказались столь же безрезультатными, как и все предпринятые впоследствии. Однако либо закатное солнце, заставлявшее волны искриться, ослепило глаза всех находившихся на борту, либо мои собственные глаза пали жертвой странной иллюзии. Шлюпка вернулась, винт корабля завертелся – а узник все так же смотрел сквозь иллюминатор на залитые солнцем воды, которые, как он думал, навсегда сомкнулись над головой его товарища. Внезапно солнце зашло за остров Эльба. Солнечная дорожка немедля погасла, бесследно сгинув в пустоте. И уж либо мое зрение меня обмануло, либо в тот самый момент во многих милях за кормой посреди серой водной глади вынырнуло черное пятнышко. Звук горна созвал всех к ужину. Было похоже на то, что я остался единственным, кто все еще всматривался в морскую пучину. Вот я потерял из виду это пятнышко, вот оно вынырнуло вновь, вот опять скрылось среди волн. Я бросил это бесполезное занятие, и в тот самый момент пятнышко вынырнуло в серой дали еще раз и, покачиваясь на волнах, направилось к фиолетовому острову под блекнувшим закатным небом, отливавшим золотым и вишневым. Ночь спустилась прежде, чем я успел разглядеть, была ли это голова человека. Из сборника «Вор в ночи» Сундук серебра Как и все то племя, вождем которого я его считал, Раффлс испытывал живейшее отвращение к топорному грабежу любого рода; будь то посеребренная медь, чистое серебро или даже золото, он никогда не взял бы вещь, которую нельзя было спрятать на себе. Однако в этом, как и в любом другом вопросе, Раффлс отличался от всех нас тем, что нередко позволял собирательскому духу простого коллекционера возобладать над профессиональной осторожностью. Старый дубовый сундук и даже ведерко для льда из красного дерева, вне всяких сомнений купленные им вполне честным путем, нельзя было даже сдвинуть с места из-за наполнявшего его гербового серебра, поскольку у него не хватало ни наглости, чтобы его использовать, ни дерзости, чтобы его переплавить или продать. Он, как я ему говорил, мог лишь любоваться им за закрытыми дверьми. Наконец в один прекрасный день я действительно застукал его за этим занятием. Это было на следующий год после моего безмятежного ученичества в Олбани, когда Раффлс вламывался в каждый дом, а я все время играл вторую скрипку. Я заглянул к нему после того, как получил телеграмму, в которой он говорил, что уезжает из города и хочет увидеться со мной перед отъездом. Видимо, он хотел увидеться еще и с покрытыми бронзой подносами и потускневшими чайниками, в окружении которых я его и застал. Другого объяснения его поведению я найти не мог до тех пор, пока не заметил огромный сундук с серебром, в который он укладывал их один за другим. – Дай-ка мне, Банни! Я позволю себе закрыть за тобой обе двери и положить ключ себе в карман, – произнес он, впустив меня. – Не то чтобы я хотел пленить тебя, мой дорогой друг, просто есть люди, умеющие поворачивать ключи снаружи, хоть мне это никогда и не удавалось. – Неужели опять Кроушей? – вскричал я, все еще стоя в шляпе, которую забыл снять. Раффлс окинул меня взглядом и улыбнулся своей загадочной улыбкой, которая могла ровным счетом ничего не значить, однако часто означала очень многое. Через мгновение я уже был убежден, что ему вновь нанес визит самый завистливый из наших врагов и самый опасный из наших противников, дуайен среди воров старой школы. – Увидим, – прозвучал лаконичный ответ. – Пока могу сказать, что на глаза он мне не попадался с тех самых пор, как я выпроводил его через окно, притворившись мертвым на этом самом месте. Честно говоря, я думал, что он вернулся в свою уютную камеру. – Только не старина Кроушей! – возразил я. – Он слишком хорош для того, чтобы попасться дважды. Я бы назвал его самым что ни на есть принцем профессиональных взломщиков. – Неужели? – спросил Раффлс холодно. Он посмотрел мне прямо в глаза, и его взгляд был столь же холодным. – Тогда приготовься отгонять принцев после моего отъезда. – Отъезда куда? – спросил я, найдя наконец угол, в котором я смог оставить свои шляпу и пальто, воспользовавшись старинным комодом, который когда-то был величайшим сокровищем одного нашего друга. – Куда ты направляешься и зачем берешь это стадо белых слонов с собой? Услышав, как я назвал его разношерстное серебро, Раффлс улыбнулся своей фирменной улыбкой. Мы закурили его любимые сигареты. В его графине отражались две фигуры: более высокая – его, более низкая – моя. Раффлс покачал головой. – Один вопрос за раз, Банни, – произнес он. – Во-первых, я планирую перекрасить в этой квартире стены, а также провести в нее электричество и телефон, по поводу которого ты уже так долго меня достаешь. – Отлично! – воскликнул я. – Теперь мы сможем говорить друг с другом в любое время дня и ночи. – И быть подслушанными себе на погибель? Лучше я просто дождусь, когда тебя заметут, – жестко сказал Раффлс. – Однако все остальное – необходимость: не то чтобы я любил свежевыкрашенные стены или жаждал электрического освещения, просто у меня есть причины, о которых я готов сказать лишь тебе на ухо. Ты не должен принимать их слишком близко к сердцу, Банни. Просто дело в том, что в этой дыре под названием Олбани обо мне начинают идти слухи. Должно быть, их пустил этот старый полицейский попугай Маккензи. Пока что ничего слишком неприятного, однако они уже достигли моих ушей. Что ж, у меня был выбор либо совсем отсюда убраться, тем самым подтвердив все, что обо мне болтают, либо на время съехать по какому-нибудь делу, чтобы дать властям повод осмотреть каждый дюйм моей квартиры. Что бы ты сделал, Банни? – Убрался бы, пока могу! – воскликнул я самозабвенно. – Так я и думал, – отозвался Раффлс. – Однако преимущества моего плана очевидны. В моем доме не будет заперт ни один замок. – Кроме замка вот на этом, – сказал я, пихнув ногой огромный, окованный железом дубовый сундук. Сукна, которым он был обит изнутри, практически не было видно из-за тяжелых урн и канделябров. – Он, – сказал Раффлс, – со мной не поедет, однако и здесь тоже не останется. – Тогда что ты предлагаешь с ним сделать? – У тебя есть счет в банке, и ты знаешь своего банкира, – продолжил он.