Это было чистой правдой, хотя открытым этот счет держал сам Раффлс и он же улаживал все вопросы с банкиром, если у меня с ним возникали какие-то проблемы. – И? – И ты должен будешь сегодня заплатить эту пригоршню кредитных билетов, сказав, что провел чудесную неделю в Ливерпуле и Линкольне[57]. Затем тебе нужно будет спросить, смогут ли они присмотреть за твоим серебром, пока ты будешь праздновать Пасху в Париже. Я бы посоветовал тебе упомянуть, что сундук довольно тяжелый, – куча семейных реликвий, которые ты хотел бы подержать у них, пока не женишься и не остепенишься. Мысль об этом заставила меня вздрогнуть, однако со всем остальным я, немного подумав, согласился. В конце концов, причин, по которым такая история выглядела бы правдоподобной, было больше, чем заслуживало упоминания. Сам Раффлс к тому же услугами банков не пользовался. Было бы практически невозможно объяснить кассиру происхождение таких сумм наличности, как те, что периодически попадали в его руки, поэтому вполне вероятно, что он поддерживал мой небольшой счет как раз на случай подобных затруднений. В любом случае я не мог ему отказать, и я до сих пор с гордостью вспоминаю, что дал тогда свое согласие с охотой. – Но когда сундук будет готов для того, чтобы я его забрал? – просто спросил я, кладя кредитные билеты в свой портсигар. – И как мы сможем вывезти его отсюда в часы работы банка, не привлекая внимания? Раффлс одобрительно кивнул. – Я рад, что ты так быстро увидел загвоздку, Банни. Сперва я подумал, что ты мог бы сначала отвезти его к себе под покровом ночи, но заметили бы нас даже в этом случае, так что при дневном свете все будет выглядеть гораздо менее подозрительно. У тебя уйдет двенадцать-пятнадцать минут на то, чтобы довезти его до банка в экипаже, поэтому, если ты будешь здесь завтра без четверти десять, ты отлично уложишься. Однако тебе придется взять кэб прямо сейчас, если ты планируешь успеть оплатить все сегодня! В те дни Раффлс любил закончить разговор внезапно и немедленно распрощаться со мной неожиданным кивком и коротким рукопожатием. Вот и сейчас он уже протягивал руку. Я бы предпочел, чтобы вместо нее он протянул мне сигарету, поскольку была пара вопросов, по которым он совершенно забыл меня просветить. Я по-прежнему не имел ни малейшего представления о том, куда он направляется, и мне оставалось лишь ждать, пока он, застегивая пальто и перчатки, не заговорит об этом сам. – Шотландия, – снизошел он наконец. – Пасха, – заметил я. – Чтобы подучить язык, – пояснил он. – Видишь ли, я не знаю ни одного языка, кроме моего собственного, но я стараюсь компенсировать это знанием всех его наречий. Некоторые из них пригодились даже на твоей памяти, Банни. Помнишь, сколь бесценным оказалось знание кокни в ту ночь в Сент-Джонс-Вуде? Я могу изъясняться на идеальном ирландском, настоящем девонширском, очень хорошем норфолкском и трех разных йоркширских диалектах. Однако мой хороший галлоуэйский[58] шотландский мог бы быть еще лучше, и я планирую сделать его таковым. – Ты все еще не сказал мне, куда тебе писать. – Я сам напишу тебе, Банни. – Позволь мне хотя бы проводить тебя, – воззвал я, стоя в двери. – Я обещаю не заглядывать к тебе в билет, если ты назовешь мне поезд! – В одиннадцать пятьдесят с Юстона[59]. – Тогда я встречу тебя без четверти десять. Заметив нетерпение на его лице, я ушел, не сказав больше ни слова. Честно говоря, все было ясно и без более обстоятельного обсуждения, которое так любил я и так ненавидел Раффлс. И все же я полагал, что мы могли бы, по крайней мере, вместе поужинать, потому, находясь в кэбе, я чувствовал себя немного обиженным, пока мне не пришло в голову пересчитать кредитные билеты, лежавшие у меня в портсигаре. После этого злиться стало совершенно невозможно. Сумма была уверенно трехзначной. Раффлс явно хотел, чтобы я хорошо провел время в его отсутствие. Так что я елейным голосом повторил его ложь в банке и условился привезти сундук следующим утром. Затем я отправился в наш клуб, надеясь, что он туда заглянет и что мы все-таки сумеем вместе поужинать. Однако моим надеждам не суждено было оправдаться. Впрочем, это разочарование было пустяком в сравнении с тем, которое ждало меня в Олбани, когда я прибыл туда в четырехколесном кэбе в назначенный час на следующее утро. – Мистер Раффлс уехал, сэр, – произнес швейцар с ноткой укора своим тихим, доверительным тоном. Раффлс относился к нему очень благосклонно, пользуясь его услугами весьма тактично и платя ему весьма щедрые чаевые, да и меня швейцар знал довольно неплохо. – Уехал! – повторил я в ужасе. – Но куда, черт возьми? – В Шотландию, сэр. – Уже? – В одиннадцать пятьдесят прошлым вечером. – Прошлым вечером! Я думал, он имел в виду одиннадцать пятьдесят этим утром! – Он понял, что вы так и подумали, после того, как вы не появились, и сказал мне передать вам, что такого поезда нет. Я места себе не мог найти от обиды и злости на себя и Раффлса. Мы оба были виноваты в одинаковой степени. Однако то, с какой недостойной спешкой он стремился избавиться от меня, равно как и характерная отрывистость его речи в конце разговора, четко давали понять, что ни о каком недопонимании или ошибке с его стороны и речи идти не могло. – Он просил еще что-нибудь передать? – угрюмо поинтересовался я. – Только насчет сундука, сэр. Мистер Раффлс сказал, что вы-де позаботитесь о нем, пока он сам в отъезде, поэтому я уже сказал дружку, чтоб он помог погрузить его в кэб. Он достаточно тяжелый, но мы с мистером Раффлсом смогли вдвоем его поднять, так что и мы с дружком, значится, должны суметь. Со своей стороны, должен признаться, что вес дьявольского сундука беспокоил меня гораздо меньше, чем его размеры: я ехал с ним мимо клуба и парка в десять утра. Я сидел в своем четырехколесном кэбе, откинувшись как можно дальше, и все же не мог ни спрятаться сам, ни скрыть своей связи с обитой железом громадиной на его крыше. В моем воспаленном воображении древесина сундука была стеклом, через которое весь мир мог видеть его незаконное содержимое. Один раз настырный констебль остановил движение при нашем приближении, и на мгновение эта простая церемония вызвала в моем мозгу леденящую кровь картину. Детвора кричала нам что-то вслед – хотя, возможно, мне просто казалось, что нам, – и в ее криках мне послышались слова «Держи вора!». В общем, это была одна из самых неприятных поездок в кэбе в моей жизни. Horresco referens[60]. В банке, однако, благодаря предусмотрительности и щедрости Раффлса все прошло гладко. Я тоже щедро заплатил кэбмену, дал флорин парню в ливрее, который занес вместе с ним сундук, и не пожалел золота радушному клерку, по-джентльменски смеявшемуся над моими шутками о победителях из Ливерпуля и том, что мне, вероятно, скоро придется поставить на кон семейное серебро. Смутило меня лишь то, что, как он мне сообщил, банк не выдает расписок на вклады подобного рода. Теперь-то я знаю, что мало какие лондонские банки их выдают. Но мне приятно считать, что в тот момент я, как мне казалось, выглядел так, словно рисковал потерять самую дорогую вещь на свете. Остаток дня можно было бы назвать довольно приятным – у меня просто гора свалилась с плеч, – если бы не записка, необычная, чрезвычайно тревожного содержания, которую я получил от Раффлса поздно вечером. Он был человеком, который часто отправлял телеграммы, но редко писал письма. Иногда, однако, он мог черкнуть несколько строк, отправив их со специальным посыльным. И прошлой ночью, очевидно находясь еще в поезде, он нацарапал эту записку, бросив ее в почтовый ящик на станции в Кру[61]: Берегись принца профессоров! Он был на взморье, когда я уезжал. Если хоть что-то тебя встревожит насчет банка – сразу же забирай и держи в своей квартире. Твой добрый друг, А. Дж. Р. P. S. Есть и другие причины, о которых ты услышишь. Какое чудесное пожелание доброй ночи для и без того озадаченного разума! В кошельке у меня тяжело, на душе – легко, и я уже собирался провести отличный вечер, но это таинственное предупреждение испортило весь его остаток. Оно пришло с поздним почтальоном, так что я пожалел, что не оставил его в ящике на всю ночь. Что вообще оно означало? И что именно я должен делать? Утром эти вопросы поглотили мои мысли с новой силой. Новости о Кроушее меня не удивили. Было вполне очевидно, что Раффлс имел причину, чтобы ожидать его появления еще перед своим отъездом, до того, как он опять увидел мерзавца вживую. Возможно, мерзавец и отъезд были связаны в гораздо большей степени, чем я полагал до этого. Раффлс никогда не говорил мне всего, что знал. Впрочем, фактом было то, что я надежно спрятал награбленное Раффлсом в своем банке. И это успокаивало, поскольку Кроушей не мог проследить за сундуком до банка. Я был уверен, что он не ехал за моим кэбом: поездка была настолько нервной, что я кожей бы почувствовал, что он меня преследует. Мне пришел на ум приятель швейцара, помогавший с сундуком. Нет, я помнил его, как помнил и Кроушея, и они были слишком разными. О том, чтобы увезти сундук из банка на крыше еще одного кэба без более серьезного предлога и дальнейших инструкций, на тот момент не могло быть и речи. Однако я часами не мог выбросить из головы мысль об этом. Я всегда стремился сделать для Раффлса все, что было в моих силах, ведь он делал для меня еще больше, причем не один и не два раза, не сегодня или вчера, а вновь и вновь, причем с самого начала. То, какие очевидные неудобства доставляла мне необходимость лично хранить его треклятый сундук, не нуждается в отдельном описании. И все же он рисковал ради меня гораздо больше, и мне хотелось показать ему, что он может положиться на преданность, которая была ничуть не меньше его собственной. Столкнувшись с этой дилеммой, я поступил так, как часто поступал в отсутствие ясного решения. Мне вряд ли полез бы кусок в горло, потому я направился в расположенные на Нортумберлендской авеню турецкие бани. Ничто так не очищало тело и разум, и ничто так не обостряло мышление. Даже Раффлс, человек без унций жира и обладатель железных нервов, находил таким образом умиротворение тогда, когда не мог найти его другими путями. Для меня же удовольствие начиналось еще до того, как я снимал обувь: приглушенные шаги, тихий шум фонтана, даже бесформенные фигуры на диванах, закутавшиеся в простыни, – сама эта чистая, теплая, праздная атмосфера была утешением для моей довольно бесхитростной души. Полчаса в парной давали моему телу благословенную вялость, а разуму позволяли воспарить ввысь. И все же… И все же именно в самой жаркой из парных, где температура достигала 270 градусов по Фаренгейту[62], меня стрелой поразила статья в «Пэлл-Мэлл газетт», купленной мною по дороге в бани. Я переворачивал горячие шуршащие страницы, положительно наслаждаясь тем огненным горнилом, в котором очутился, когда мой взгляд упал на передовицу, от которой вместе с озаглавленной статьей у меня просто перехватило дыхание: «ГРАБИТЕЛИ БАНКОВ В ВЕСТ-ЭНДЕ: ДЕРЗКОЕ И ТАИНСТВЕННОЕ ПРЕСТУПЛЕНИЕ Смелая кража и трусливое нападение были совершены в здании Городского и пригородного банка на Слоун-стрит, Вест-Энд. Согласно доступной на данный момент информации, ограбление, по всей вероятности, было тщательно спланировано и ловко исполнено сегодня ночью. Ночной сторож по фамилии Фосетт утверждает, что между часом и двумя часами ночи он услышал какой-то шум, доносившийся из нижнего хранилища, использующегося для хранения серебра и прочего имущества клиентов банка. Спускаясь вниз с целью проверить, что это был за шум, он был внезапно атакован огромным бандитом, сумевшим повалить его на землю до того, как сторож успел поднять тревогу. Фосетт не сумел дать описания нападавшего или нападавших, однако он полагает, что преступников было несколько. Когда несчастный пришел в себя, от воров уже не осталось и следа, не считая зажженной свечи, стоявшей на полу коридора. Хранилище, однако, было открыто, и есть опасения, что похищено могло быть содержимое многих сундуков с серебром, а также прочие ценности, оказавшиеся там в преддверии пасхального исхода, с расчетом на который воры, очевидно, и действовали. В обычные банковские ячейки они даже не заглядывали. Предполагается, что воры проникли в банк и скрылись из него через угольный подвал, также расположенный в подвальном этаже. На данный момент полиция все еще никого не арестовала». Я сидел практически парализованный этой ужасной новостью, и, клянусь, даже в сильнейшем жаре парной я весь покрылся холодным потом. Кроушей! Разумеется, Кроушей! Кроушей вновь шел по следу Раффлса и его награбленного добра! И вновь я винил в этом самого Раффлса: его предупреждение пришло слишком поздно; он сразу должен был отправить мне телеграмму, чтобы я вообще не вез сундук в банк. Надо было быть безумцем, чтобы хранить сокровища столь неудобным и очевидным способом. Поделом будет Раффлсу, если именно этот сундук и был похищен ворами. Но когда я задумался о характере его сокровища, то просто содрогнулся. Это была куча ценностей, добытых преступным путем. Предположим, что его сундук действительно опустошили, забыв в нем всего одну серебряную вещичку. Одной этой вещички, попадись она кому-нибудь на глаза, будет достаточно, чтобы отправить Раффлса в дальние края прозябать во мраке каторги! Кроушей был вполне способен на это – коварно спланировать месть и осуществить ее без угрызений совести и сожаления. У меня был всего один путь. Я должен был следовать инструкциям до последней буквы и либо вернуть сундук, невзирая на опасность, либо быть схваченным при попытке. Если бы только Раффлс оставил мне адрес, на который я мог бы отправить телеграмму с предупреждением! Однако смысла размышлять об этом не было. Что бы ни случилось, до четырех часов оставалось достаточно времени – еще не было даже трех. Я пребывал в решимости закончить свое купание, получив от него все возможное удовольствие. Кто знает, возможно, оно было для меня последним на долгие годы? Впрочем, я уже утратил способность наслаждаться даже турецкой баней. Я пребывал в слишком сильном нетерпении, чтобы полноценно вымыться шампунем, и был слишком не в духе для ныряния в бассейн. Я машинально встал на весы, поскольку всегда так делал, однако я забыл дать служителю шестипенсовик и пришел в себя только после того, как услышал нотки укора в его прощании. И мой диван в комнате отдыха – мой любимый диван в любимом уголке, который я в предвкушении удовольствия от отдохновения на нем зарезервировал сразу же, как только вошел в баню, – превратился в терновое ложе, где меня преследовали видения нар, на которых я вскоре мог очутиться! Следует добавить, что я услышал, как кражу обсуждали купальщики, сидевшие на соседних диванах; я прислушивался к их разговорам до самого своего ухода, но вновь был разочарован, поскольку лишь зря затаил дыхание. Таким был этот ужасный час, который, впрочем, больше ничего не усугубляло. И лишь когда я уже ехал на Слоун-стрит, читая пестревшие повсюду объявления, в одном из них я заметил намек на то, что роковой час, который я с мрачной решимостью готов был встретить, наконец настал. Ситуация в расположенном на Слоун-стрит отделении Городского и пригородного банка уже начинала напоминать паническое бегство. Подъезжая, я заметил, как от банка отъезжал другой кэб с увесистым сундуком, а внутри самого банка какая-то леди устроила душераздирающую сцену. Радушному клерку, хохотавшему над моими шутками за день до этого, теперь было положительно не до этого. Напротив, он встретил меня довольно грубо. – Я ждал вас весь день, – сказал он. – Не нужно выглядеть таким бледным. – Он в безопасности? – Этот ваш Ноев ковчег? Да, как я слышал, их прервали как раз в тот момент, когда они до него добрались, и больше они не возвращались. – То есть его даже не открывали? – Только собирались, полагаю. – Слава богу! – Возможно, вам есть за что Его благодарить, но не нам, – проворчал клерк. – Заведующий говорит, что именно ваш сундук мог стать причиной всего этого. – Как такое могло случиться? – спросил я нервно. – Его могли заметить на крыше кэба примерно за милю до банка и проследить за ним, – пояснил клерк. – Заведующий хочет меня видеть? – спросил я смело. – Только если вы сами этого хотите, – последовал резкий ответ. – Он возился с остальными весь день, и никто из них не отделался так легко, как вы. – Тогда мое серебро больше не создаст вам проблем, – произнес я милостиво. – Я собирался оставить его, раз уж с ним все в порядке, однако после ваших слов я ни в коем случае так не поступлю. Не соизволит ли кто-нибудь из ваших людей принести его немедля? Рискну предположить, что они тоже «возились с остальными весь день», но я хорошо им заплачу́. Теперь поездка с сундуком по улицам совершенно меня не смущала. Не могу даже описать свое облегчение после всех тех мук и ужаса, которые я испытывал в ожидании ближайшего будущего. Никогда летнее солнце не сияло ярче, чем то блеклое апрельское. Деревья в парке, мимо которого мы проезжали, были окутаны зелено-золотой дымкой из почек и побегов, и в моем сердце тоже что-то словно расцветало. В направлении выезда из города двигались четырехколесные кэбы со школьниками, которые ехали на пасхальные каникулы, с велосипедами и детскими колясками, закрепленными на крышах. Однако ни один из их пассажиров не был и вполовину так счастлив, как я: груз моего кэба был тяжел, но на сердце у меня было необычайно легко. На Маунт-стрит сундук отлично вошел в лифт, что было чистейшим везением; вдвоем с лифтером мы занесли его ко мне в квартиру. Теперь сундук казался мне легким как перышко. В этот чудесный час я чувствовал себя Самсоном. Я даже не вспомню, что сделал в тот миг, когда оказался в комнате наедине с моим белым слоном, стоявшим в ее центре. Достаточно сказать, что я даже не перекрыл сифон, когда бокал выскользнул из моих пальцев, упав на пол.