– Банни! Это был Раффлс. Однако какое-то мгновение я безрезультатно искал его глазами. У окна его не было, в открытой двери – тоже. И все же никаких сомнений в том, что это был Раффлс, быть не могло. По крайней мере, его голос был здесь и он просто заливался довольным смехом, где бы ни находилось его тело. Наконец я взглянул вниз. Из-под крышки сундука выглядывало живое лицо, оно смотрело на меня точно так же, как и резное лицо святого на самом сундуке. Однако, в отличие от святого, Раффлс был живым, и он хохотал так, словно его голосовые связки готовы были вот-вот лопнуть. Его появление не было ни трагичным, ни иллюзорным. Как чертик из коробочки размером с живого человека, он высунул голову из-под небольшой крышки, вделанной им в крышку самого сундука между двух железных полос, охватывавших сундук подобно ремням, которые охватывают объемистую сумку. Должно быть, именно к этому трюку он и готовился, когда я нашел его изображающим сборы в дорогу, а возможно, он провел за приготовлениями к нему всю ночь, поскольку все было сработано просто великолепно. Так я и стоял, уставившись на него и не в состоянии вымолвить ни слова, пока он, смеясь мне в лицо, медленно высовывал из сундука руку с ключами. С их помощью он поочередно открыл два огромных висячих замка, полностью откинул крышку и вылез наружу подобно фокуснику, которым и являлся. – Значит, это ты был тем вором! – воскликнул я наконец. – Что ж, рад, что я об этом не знал. От неожиданности Раффлс едва не сломал мне руку, протянутую для рукопожатия. – Дорогой ты мой молоток! – вскричал он. – Как давно я хотел от тебя это услышать! Разве мог бы ты вести себя так, как вел, если бы обо всем знал? Разве способен на это хоть кто-нибудь из живущих? Разве сумел бы ты все это провернуть, не направляй тебя путеводная звезда неведения? Не забывай, что мне многое было слышно, – да и видно тоже. Банни, я даже не знаю, где ты был более великолепен: в Олбани, здесь или в банке! – Не знаю, где я чувствовал себя более несчастным, – ответил я, начиная видеть ситуацию в менее радужном свете. – Мне известно, что ты не считаешь меня слишком искусным, однако, будучи посвященным в твой тайный замысел, я мог бы сделать все ничуть не хуже. Единственной разницей было бы мое душевное спокойствие, которое, разумеется, не значит ровным счетом ничего. В ответ Раффлс одарил меня самой очаровательной и обезоруживающей из своих улыбок. Он был одет в старую рваную одежду, а его лицо и руки были довольно грязными – впрочем, в гораздо меньшей степени, чем следовало бы ожидать после такого приключения. И, как я и сказал, его улыбка была улыбкой того Раффлса, которого я знал и любил. – Ты бы сделал все, что было бы в твоих силах, Банни! Нет предела твоему героизму. Однако ты забываешь, что даже самые отважные остаются людьми. А я не мог позволить себе об этом забыть, я не мог позволить себе ни малейшей оплошности. Не говори так, словно я тебе не доверял! Я доверил свою собственную жизнь твоей преданности и упорству. Как думаешь, что бы со мной произошло, если бы ты бросил меня в том хранилище? Думаешь, я бы вылез и сдался? Хотя когда-нибудь мне, возможно, и придется это сделать. Вся прелесть законов в том, что их можно нарушать, – даже те, которые мы устанавливаем для себя. Я протянул ему сигарету, и уже через минуту он лежал, развалившись на моем диване, с бесконечным наслаждением потягивая затекшие руки и ноги. Сигарета была зажата у него между пальцами одной руки, в то время как вторая, сжимая наполненный до краев бокал, лежала на сундуке, ставшем орудием его триумфа и моих невзгод. – Не стоит гадать, когда это пришло мне в голову, Банни. На самом деле это произошло намедни, когда я и правда собирался уехать по причине, которую тебе сообщил ранее. Честно говоря, я сейчас могу уже и не вспомнить всего, что говорил тебе тогда, однако чем бы они ни были, эти причины настоящие. И я действительно хотел провести телефон и электричество. – Но куда же ты убрал серебро перед отъездом? – Никуда, оно было у меня в багаже – в дорожной сумке, сумке для крикетных принадлежностей, чемодане – они были практически полностью им забиты. К тому же многое я оставил в Юстоне, так что одному из нас нужно будет забрать его сегодня же вечером. – Я могу это сделать, – сказал я. – Но неужели ты и правда доехал до самого Кру? – А ты разве не получил мою записку? Я доехал до самого Кру, чтобы отправить тебе по почте те несколько строк, мой дорогой Банни! Нет смысла браться за что-то, если ты не готов взяться за это по-настоящему. Я хотел, чтобы и в банке, и во всех прочих местах ты вел себя правдоподобно, и теперь я знаю, что так и было. К тому же поезд в обратном направлении отбывал оттуда через несколько минут после прибытия моего. Я просто отправил письмо со станции Кру и пересел с одного поезда на другой. – В два часа ночи! – Ближе к трем, Банни. И было уже семь, когда я запрыгнул внутрь с «Дейли мейл». Было очень тесно. Но даже так я провел два замечательных часа в ожидании твоего прибытия. – Только подумать, – пробормотал я, – как ты меня одурачил! – С твоей собственной помощью, – заметил Раффлс, смеясь. – Если бы ты заглянул в расписание, то увидел бы, что утром такого поезда нет, и я, между прочим, никогда не утверждал обратного. Но я и правда хотел тебя обмануть, Банни, и не сказал бы, что у меня это не получилось. Однако все это было ради дела! Что ж, те полчаса, в которые ты вез меня со столь похвальной поспешностью, были не слишком приятными, но это было единственным неудобством. У меня были свеча, спичка и много интересного чтения. В общем, в хранилище было весьма неплохо, пока не случился один пренеприятнейший инцидент. – Говори же, мой дорогой друг! – Мне понадобится еще одна сигарета – спасибо – и спичка. Инцидент заключался в шагах снаружи и ключе в замке! В тот момент я как раз лежал на крышке сундука. Я едва успел потушить свечу и спрятаться внутрь. К счастью, это всего лишь принесли очередной сундучок – шкатулку с драгоценностями, если быть более точным. Сейчас я покажу тебе ее содержимое. Пасхальный исход принес мне еще больший улов, чем в самых смелых моих мечтах. Его слова напомнили мне о «Пэлл-Мэлл газетт», с которой я пришел в турецкие бани. Я вытащил газету из кармана, помятую и раздувшуюся от температуры в самой жаркой из парных, и протянул ее Раффлсу, держа большой палец на передовице. – Восхитительно! – сказал он, прочитав статью. – Несколько воров и угольный подвал из всех путей проникновения! Я действительно постарался сделать так, чтобы все выглядело подобным образом. Я пролил достаточно свечного сала, дабы угли хорошо тлели. Однако подвал выходил в глухой задний дворик, Банни, а в его окно не протиснулся бы даже восьмилетний мальчишка. Так пускай же Скотленд-Ярд подольше носится с этой теорией! – Но что с тем парнем, которого ты отправил в нокаут? – спросил я. – Это было на тебя не похоже, Раффлс. Лежа на моем диване, Раффлс задумчиво пускал колечки дыма. Его черные волосы разметались по подушке, а бледный профиль выглядел на свету столь четким и острым, словно был вырезан ножницами. – Не похоже, Банни, – произнес он с сожалением. – Но поэт скажет тебе, что подобные вещи воистину неотделимы от побед, подобных моей. У меня ушла пара часов на то, чтобы выбраться из того хранилища. Третий час я потратил на безобидную инсценировку взлома, именно тогда я услышал тихие шаги этого парня. Некоторые бы его попросту убили, другие загнали бы себя в еще худшую ловушку, чем та, в которой они уже были. Я же оставил свою свечу там, где ее и нашли, подкрался к бедолаге, прижался к стене и врезал ему, когда он проходил мимо. Я признаю, что это был грязный удар, однако доказательство того, что я бил милосердно, перед тобой. Жертва сама поведала свою историю. Заметив, что он опустошил бокал, я предложил наполнить его вновь, но Раффлс покачал головой. Он показал мне фляжку, которую носил в кармане: она до сих пор была почти полной, и я заметил, что у ее владельца при себе было все необходимое. Будь то Пасха или же неприсутственный день, в случае если бы я его подвел, Раффлс явно намеревался сделать все для того, чтобы сбежать. Однако риск был бы огромным, так что я сиял от гордости, осознавая, что он положился на меня не зря. Что до драгоценностей из шкатулок, проводивших пасхальные каникулы в хранилище моего банка, то я не стану петь им дифирамбы или даже вдаваться в детали; скажу лишь, что моей доли было достаточно для того, чтобы присоединиться к Раффлсу в его отложенной поездке в Шотландию. Сам же Раффлс, в свою очередь, летом смог играть за «Мидлсекс»[63] так часто, как не играл уже несколько лет. In fine[64] я пришел к выводу, что его решение было полностью оправданным, невзирая на чрезмерную (и неизменную) конспирацию. Из-за этой конспирации я часто чувствовал обиду, однако в тот раз я ее практически не ощущал. Единственный мягкий упрек в адрес Раффлса с моей стороны касался вымышленного Кроушея. – Ты заставил меня думать, что он снова объявился в городе, – сказал я. – Не удивлюсь, если выяснится, что ты не слышал о нем с того самого дня, когда он сбежал через твое окно. – Я даже не вспоминал о нем, Банни, пока ты не заглянул ко мне позавчера, сразу же заведя о нем разговор. Вся суть была в том, чтобы заставить тебя искренне беспокоиться о серебре и ходить с соответствующим видом. Что и произошло. – Разумеется, я понимаю, в чем была суть, – отозвался я. – Но суть моих слов заключается в том, что ты все это придумал. Не нужно было писать мне о нем откровенную ложь. – Я этого и не делал, Банни. – А как насчет «принца профессоров», находившегося «на взморье» в момент твоего отъезда? – Но он и правда был там, мой дорогой Банни! – воскликнул Раффлс. – Раньше я был чистой воды любителем. Однако после всего этого я по праву могу называть себя профессором среди профессоров. И хотел бы я увидеть того, кто сумел бы командовать их кораблем столь же искусно! Клуб криминалистов – Но кто они, Раффлс, и где расположены? В списке «Уайтэкера»[65] такого клуба нет. – Криминалисты, мой дорогой Банни, слишком малочисленны для того, чтобы иметь постоянную резиденцию, и слишком элитарны, чтобы сообщать о своем существовании обывателям. Это весьма серьезные ученые, посвятившие себя исследованию современной преступности, которые периодически встречаются в клубах или ужинают друг у друга дома. – Но зачем им вообще просить нас поужинать с ними? И я потряс приглашением, заставившим меня со всех ног броситься в Олбани, ведь это было приглашение от достопочтенного графа Торнэби, Р. П.[66]. В приглашении содержалась обращенная ко мне просьба оказать Клубу криминалистов честь своим присутствием на ужине в Торнэби-Хаус, Парк-лейн. Такое приглашение само по себе уже было сомнительным комплиментом, так что можете представить себе мое смятение, когда я узнал, что Раффлс тоже был приглашен! – Они вбили себе в головы, – сказал Раффлс, – что элемент гладиаторских боев является проклятьем большинства современных видов спорта. И в особенности они опасаются за профессиональных гладиаторов. Так что им хочется узнать, соответствует ли мой опыт их теории. – Так они и пишут! – Они ссылаются на случай игрока из лиги, sus. per coll.[67], а также некоторое число самоубийств. Так что все и правда касается той стороны моей личности, которая известна общественности. – Твоей – возможно, но не моей, – сказал я. – Нет, Раффлс, они положили глаз на нас обоих и собираются засунуть нас под микроскоп, иначе вообще не стали бы меня приглашать. Заметив мое смятение, Раффлс улыбнулся. – Мне почти что хочется, чтобы ты был прав, Банни! Тогда веселье было бы еще большим, чем то, которое я планирую устроить. Однако, возможно, тебя утешит то, что именно я дал им твое имя. Я сказал им, что ты гораздо более талантливый криминалист, чем я сам. И я рад услышать, что они последовали моему совету и мы предстанем перед их жутковатой коллегией вместе. – Если я приму их приглашение, – сказал я с суровостью, которую он заслужил. – Если не примешь, – ответил Раффлс, – то пропустишь развлечение, которое по сердцу нам обоим. Только подумай, Банни! Эти ребята встречаются, чтобы насладиться подробностями всех самых последних преступлений, и мы насладимся ими так, словно знаем об этих преступлениях больше, чем они сами. Быть может, это не так, поскольку редкого криминалиста интересует что-то, кроме убийств, и потому я ожидаю, что привилегия перевести дискуссию в плоскость нашей с тобой епархии достанется именно мне. Их воспаленные умы должно всецело занять высокое искусство краж со взломом, хотя бы просто для разнообразия. И раз уж мы с тобой взломщики, Банни, мы можем воспользоваться этим случаем для того, чтобы узнать их мнение о наших собственных благородных персонах. Как два соавтора, мы будем сидеть рядом с самым цветом критиков и узнавать, каков наш уровень в глазах знатоков. Это будет воистину пикантный, а то и бесценный опыт. Если мы начнем плыть против ветра, то, несомненно, об этом услышим и сможем выправить курс. Кроме того, по условиям сделки нас ожидает первоклассный ужин или же наш хозяин всерьез подмочит свою репутацию, снискавшую ему славу по всей Европе. – Ты его знаешь? – спросил я. – Иногда вижу его на крикете, когда у милорда есть время, – ответил Раффлс с довольным смехом. – Но я знаю о нем все. В один год он был председателем МКК[68], лучшим в истории. Он хорошо знает игру, хотя, полагаю, сам не играл в нее никогда в жизни. Впрочем, он знает много вещей, которых сам не делал никогда в жизни. Он даже никогда не женился и не открывал рта в палате лордов. Однако говорят, что в августейшей ассамблее не найти более острого ума и что он, несомненно, произнес замечательную речь во время последнего визита австралийцев. Он прочел все, что только можно, и (что делает ему честь в наши дни) сам не написал ни строчки. В общем, он кит в теоретических аспектах, становящийся килькой, когда дело доходит до практики. Однако в том, что касается преступности, он весьма хорош и в одном, и в другом. Теперь мне и вправду захотелось увидеть этого выдающегося пэра во плоти, особенно мое любопытство подогревал тот факт, что он никогда не публиковал свою фотографию в газетах на потребу толпе. Я сказал Раффлсу, что отужинаю с ним у лорда Торнэби, и он кивнул так, словно я не колебался ни минуты. Теперь я могу оценить то, как ловко он сумел справиться с моим нежеланием идти туда. Нет сомнений, что он все продумал заранее. И, выходя из-под моего пера, его речи, записанные по памяти, на которую я никогда не жаловался, выглядят хорошо спланированными. Однако следует учитывать, что в жизни Раффлс говорил не совсем так, как на страницах моих рассказов. Его слова были именно такими, однако он не произносил их в виде столь длинных тирад на одном дыхании. Периодически он останавливался, затягиваясь дымом своей неизменной сигареты, а то и вовсе прерывал свою речь, чтобы в задумчивом молчании пройтись по комнате. И никогда его слова не были столь продуманными, как в те моменты, когда они казались самыми что ни на есть небрежными и спонтанными. Я понял это лишь гораздо позже. Однако тогда, в самом начале нашей дружбы, они и вправду казались мне таковыми, хотя я и не надеюсь, что смогу передать это чувство другому человеку. Тогда я виделся с Раффлсом часто. По правде говоря, в те дни он заглядывал ко мне чаще, чем я к нему. Разумеется, он приходил в удобное для себя, но весьма непривычное время, когда ты, к примеру, мог собираться пойти поужинать. А однажды я, вернувшись, застал его у себя в квартире, от которой давно дал ему ключи. В ту суровую февральскую пору мы провели немало чудесных вечеров, обсуждая что угодно, кроме наших собственных злодеяний; да тогда, честно говоря, и не было что обсуждать. Наоборот, Раффлс всячески старался проявить себя в высшем обществе, так что и я, по его совету, посещал клуб чаще, чем когда бы то ни было. – В это время года все равно заняться особо нечем, – говорил он. – Летом я для того, чтобы показать людям, что у меня есть в жизни достойное занятие, играю в крикет. Будь у всех на виду с утра до вечера, и они никогда не станут думать о тебе во мраке ночи. И действительно, наше поведение так долго было безупречным, что утром того дня, в который криминалисты и все прочие гости должны были собраться за ужином у лорда Торнэби, я проснулся без всяких дурных предчувствий. Я лишь хотел прибыть на этот ужин под эгидой своего блестящего друга и уговаривал его заехать за мной по дороге. Однако за пять минут до наступления назначенного часа все еще не было ни следа Раффлса или его кэба, хотя мы условились, что он заберет меня без четверти, чтобы быть на месте ровно в восемь. В итоге мне пришлось поспешно отправиться на ужин в одиночестве. К счастью, Торнэби-Хаус располагался в конце улицы, на которой я тогда жил. Еще одним удачным стечением обстоятельств оказалось то, что дом стоял, как и стоит сейчас, в конце своего собственного двора, напоминавшего двор королевского замка. Я уже собирался постучать в дверь, когда сзади подлетел кэб, и мне пришлось отступить в надежде, что это приехал припозднившийся Раффлс. Однако это был не он, что я и заметил как раз вовремя, чтобы спуститься с крыльца и подождать еще минуту в тени, коль уж я оказался не единственным опоздавшим. Из кэба выскочили беседовавшие театральным шепотом двое джентльменов, которые не прекращали говорить, даже расплачиваясь с извозчиком. – Торнэби заключил об этом пари с Фредди Веркером, который, как я слышал, не сможет приехать. Разумеется, этой ночью ни один из них не выиграет, как, впрочем, и не проиграет. Но этот милый человек думает, что его пригласили как игрока в крикет! – А я и не думаю, что он кто-то еще, – отозвался голос настолько же резкий, насколько первый был мягким. – Полагаю, это все вздор. Хотел бы я, чтобы все это было иначе, но я и правда так считаю! – Думаю, вы увидите, что за этим скрывается нечто большее, – возразил ему первый, после чего оба вошли в открывшуюся дверь. С неуклюжей яростью я ударил по воздуху. Было очевидно, что Раффлс интересовал людей, метко названных им «жутковатой коллегией», не как игрок в крикет, а как подозреваемый в преступлениях! Он был неправ все это время, а мое дурное предчувствие с самого начала было верным! И его по-прежнему не было видно, так что я не мог его предупредить, а часы уже начинали бить восемь! Описывать мое психологическое состояние в тот момент нет смысла – как мне кажется, звук боя часов лишил меня тогда всех мыслей и чувств, и в этом благословенном сне разума я сумел сыграть свою жалкую роль лучше. С другой стороны, ни в одно мгновение моей жизни мои чисто объективные впечатления не были столь живыми, как в тот час, и от воспоминаний о них меня по сей день бросает в дрожь. Я до сих пор слышу свой бешеный стук в двойные двери. Они широко распахиваются, и все начинает походить на какой-то претенциозно-торжественный ритуал. По обе стороны от них стоят долговязые лакеи в шелковых чулках; похожий на прелата дворецкий величественно кланяется мне с лестницы, напоминающей ступени храма. Я достигаю библиотеки с заполненными книгами стеллажами вдоль каждой стены, где на персидском ковре у камина собрались всего несколько человек, и мне становится легче дышать. Один из них – Раффлс, беседующий с крупным мужчиной с челом полубога, но глазами и челюстью бульдога-дегенерата. Это и был наш благородный хозяин. Пока мы жали друг другу руки, лорд Торнэби смотрел на меня с совершенно непроницаемым выражением, после чего препоручил меня нескладному человеку, которого он называл Эрнестом и фамилии которого я так никогда и не узнал. Эрнест, в свою очередь, с застенчивой и неуклюжей вежливостью представил меня остальным двум гостям. Они были той самой парой, которая приехала в кэбе; один из них оказался Кингсмиллом, К. А.[69], второго я узнал сразу же, поскольку видел его на фотографиях: это был Пэррингтон, провинциальный писатель. Вместе они представляли любопытный контраст: юрист был толстеньким, щеголеватым и лицом напоминал Наполеона, а литератор выглядел как кудлатый пес в вечернем костюме. Ни одного из них я особо не заинтересовал, но, обменявшись с ними парой слов, я заметил, что они не отрывали взглядов от Раффлса. Впрочем, к ужину нас пригласили немедля, и все шестеро вскоре уже сидели за блестящим маленьким столом, который посреди огромной темной комнаты выглядел подобно кораблю, севшему на мель. Я не был готов к тому, что гостей будет так мало, и поначалу почувствовал облегчение. У меня промелькнула довольно глупая мысль, что, если дело примет наихудший оборот, их будет всего двое на каждого из нас. Однако вскоре я уже жалел об отсутствии того ощущения безопасности, которое часто испытываешь, когда находишься в большой группе людей. Нас было слишком мало для конфиденциального диалога с соседом, который, по крайней мере, мог бы мне позволить избежать опасностей, сопряженных с обсуждением основной темы нашего разговора. И этот разговор очень быстро перерос в атаку, столь тонко спланированную и столь искусно проводимую, что я даже не мог представить себе, как Раффлс сумеет распознать ее и тем более понять, что она направлена против него, и как мне предупредить его об опасности. Что касается меня, то я до сих пор не могу с уверенностью сказать, почтил ли клуб меня тогда своими подозрениями; возможно, это было так, а возможно, они не обратили на меня внимания из-за более крупной добычи. Первый выстрел произвел сам лорд Торнэби, попивая херес. Раффлс сидел от него по правую руку, а писатель-провинциал – по левую. Справа от самого Раффлса расположился юрист, а я сидел между Пэррингтоном и Эрнестом, занявшим место в конце стола и казавшимся своего рода вассалом благородного дома. Такова была наша разношерстная компания, к которой обращался лорд Торнэби, откинувшись в кресле и моргая своими мешковатыми глазами. – Мистер Раффлс, – произнес он, – рассказывал мне о том бедняге, который получил высшую меру в прошлом марте. Достойный конец, джентльмены, достойный конец! Это правда, что ему просто не повезло попасть в яремную вену, однако его собственный конец стал достойным примером наиболее славных висельных традиций. Расскажите им, мистер Раффлс, это будет такой же новостью для моих друзей, какой оно было для меня. – Я расскажу эту историю такой, какой я ее услышал, когда в последний раз играл в «Трент-Бридже»[70]. Думаю, что это так никогда и не попало в газеты, – сказал Раффлс серьезно. – Полагаю, вы помните ужасающую шумиху вокруг выездных тестовых матчей[71], проводившихся в то время в Австралии: похоже, что решающая игра пришлась на последний день приговоренного на этом свете и он не мог уйти в мир иной, не узнав ее результата. Если помните, мы ее выиграли, и он сказал, что после этого ему будет веселее болтаться на ветру. – Расскажите им, что он еще сказал! – воскликнул лорд Торнэби, потирая свои пухлые руки. – Капеллан упрекнул его за увлеченность игрой в такой час, на что осужденный, как говорят, ответил: «А что такого? Это первое, о чем меня спросят на том свете». Эта история была в новинку даже для меня, однако у меня не было времени, дабы оценить ее. Меня интересовало то, какой эффект она произвела на остальных собравшихся. Сидевший слева от меня Эрнест расхохотался и трясся от смеха несколько минут. Мой второй сосед, обладавший более впечатлительной натурой, сначала содрогнулся, но затем загорелся энтузиазмом и начал что-то яростно записывать плотницким карандашом у себя на манжете. Кингсмилл, К. А., спокойно улыбался Раффлсу, он казался наименее впечатленным до тех пор, пока не заговорил.