Мне бы закричать, испугаться, заметаться заполошно, расцарапывая лицо в кровь в попытке стряхнуть с себя белое пламя, но… мне было хорошо. Я горела ровно, чисто, словно утренняя звезда. Огонь вокруг и внутри меня был таким же холодным, как ее свет. Жемчужно светились волосы. Серебром мерцали ногти. Перламутровыми искрами разбивалась радуга над белоснежной кожей, когда я подняла руку к глазам и медленно, один за другим, разогнула пальцы, чтобы потом сжать их и распрямить снова. Это было прекрасно – как будто цветок распускался из тугого бутона. Чудесный радужный цветок… Мир вокруг меня качался уютно и плавно, словно колыбель. С трудом оторвавшись от созерцания радуг на своей коже, я осмотрелась. Веки поднимать было тяжко, будто они и впрямь налились серебром, самым чистым и светлым, таким, из которого делают брачные обручья. Мимо проплывал лес – моя душа, моя суть и отрада. Ясени тянули тонкие руки-ветви. Березы взмахивали платками с перламутровой вышивкой. Мудрые дубы качали седыми головами и хмурились резной листвой. Белые птицы перелетали с ветки на ветку, и их становилось все больше. Как красив был их полет! Как изящно оперение длинных хвостов и узких острых крыльев! У подножия деревьев, скрывая подлесок, клубился густой туман. Я плыла над ним, едва не задевая его спиной. Туман сплетался с кончиками моих волос, легонько тянул, словно приглашал познакомиться поближе, и я подхватила тяжелую мокрую прядь, погрозив ему пальцем: – Мы еще не настолько близки, чтобы я разрешала себя трогать. Туман стыдливо откатился, пополз по стволам к небу – такому же молочно-белому, с вкраплениями серебристых огоньков, – и обрушился вниз, разбиваясь в воздухе на тех самых птиц с острыми крыльями. Птицы закричали и упали на меня мягким мокрым комком трепещущих крыльев, острых клювов, пустых слепых глазниц. По хребту протянуло морозом, и я прозрела. Птицы не хотели поприветствовать меня, а туман не хотел поиграть – они желали впиться в меня когтями, сорвать с тела радужную кожу, выклевать глаза, поглотить всю меня без остатка, чтобы я никогда, никогда больше не покинула пределов этой странной, страшной, чужой Серой Чащи… * * * Вокруг резко потемнело, и с неба полился крупный холодный дождь, мигом смывший остатки тепла, – но я была ему благодарна. Тугие, пахнущие речной водой струи были настоящими: они словно смывали бело-серебристый морок, желавший пожрать меня без остатка. Вот только покачивание никуда не делось. Сморгнув дождевые капли, я болезненно прищурилась, пытаясь понять, что происходит. Я почти ожидала увидеть над собой лицо Совия, но… это был Марий. Дейвас нес меня на руках, осторожно прижимая к себе, и под щекой уверенно билось его сердце. Я окаменела, осознав, как близко оказалась к огненосцу – ближе, чем за все эти дни. Нас разделяли только тонкая ткань моей сорочки да шелк его темной рубашки, черный кафтан окутывал мое тело теплом и запахами хвои и мускуса. Болотник никак не отреагировал на мои ерзанья. – Пан дейвас… не слишком ли много чести? – мой голос прозвучал хрипло, горло царапнула боль. – Так быстрее. Ждать, пока ты сможешь идти своими ногами, слишком опасно, – отозвался он без улыбки, и я сжалась от пронзительной тревоги. Дождь продолжал поливать нас, хоть и менее яростно. Темный лес вокруг угрюмо нахохлился, провожая непрошеных гостей желтыми глазами-просветами. Я чувствовала: Перкунас уже выковал новое солнце и катит его по небу. Но темнота вокруг упрямилась, не впуская даже крохотного осколка света. – Опасно? Почему? И как мы оказались в лесу? Я подняла взгляд к вершинам деревьев, проплывающих над нами. Они казались знакомыми. Не сразу, но пришло узнавание: эта дорога вела от Черницы к Приречью. Мы возвращались в деревню, вот только я не понимала, как оказалась за ее пределами. Я подняла руку и покрутила ею перед глазами. Грязные мокрые повязки сползли, из-под них выглядывала нежная розовая кожа, затянувшая свежие раны. Кожаный браслет с овалом лунного камня был на месте, а подарок Бура пропал. Я задрожала, поняв, что безоружна и почти раздета один на один с дейвасом. – Ты ничего не помнишь? – лицо Мария не поменяло выражения, будто он не заметил охватившего меня смятения. – А есть что вспоминать? – заныла спина, и, вторя ей, жутко заболела рука. Я даже испугалась, что повредила ее, но, покрутив запястьем, убедилась, что никаких травм нет. Однако острая боль не исчезала. – Берег Черницы. Твое ночное купание. Тварь из тумана. Я растерянно слушала голос Мария, но никак не могла уложить в голове, что он говорит. Ночное купание? Да… что-то такое было. Усталость и бессилие. Ночь в разгаре и испуганный Одуванчик. Мокрая глина под ногами. Сонно шепчущиеся лодки. Глубина, полная звезд, несущая меня, словно перышко. И трое мужчин, поджидающих на берегу. Я сжалась в комок, обхватив себя руками. Марий чуть помедлил, но все же притянул меня ближе. Я не сразу поняла, что он держит меня, как родитель ребенка, будто пытается от чего-то защитить. – Там был Анжей… Он хотел надругаться надо мной. Пропустить через своих дружков. А потом всласть поизмываться, снимая шкуру с глупой раганы, – мой голос звучал глухо. Ветер стегнул по спине ледяной плетью. Закачались ели, размахивая мохнатыми лапами. Сердце Мария пропустило удар. А затем его руки сжались сильнее, почти до боли вжимая меня в крепкое мужское тело. – Они больше не причинят тебе зла. – Как же, – я едва сдерживала горячие злые слезы. – Пока жив этот ублюдок, он не оставит меня в покое. Особенно теперь, после того как ему снова не удалось меня сломать… Вдруг страшное подозрение опалило меня, и я вцепилась в запястье дейваса, позабыв о его колдовской натуре и чувствуя под пальцами только живое человеческое тепло. – Ведь он… не успел? Огненосец отрицательно качнул головой, и я обмякла от облегчения. Марий, по-прежнему прижимая меня к себе, заговорил снова. И в его словах звенела злость. – Он больше никому не причинит вреда. Но лучше бы тебе никогда с ним не встречаться. Я открыла рот, чтобы задать вопрос, но не успела. Мы пришли – в нескольких шагах высились ворота Приречья, окутанные пылающими символами. Болотник поставил меня на ноги, но его тяжелые горячие руки по-прежнему лежали на моих плечах, то ли поддерживая, то ли не давая сбежать. Лес шумел за спиной, и мне показалось, что он словно разросся. Сегодня мой добрый друг злился. Я не понимала, на кого именно, и мне было страшно. Болотник щелкнул пальцами, и створки сами собой начали отворяться. За ними виднелась цепь факелов, как будто все жители вышли нам навстречу. После сумрака дождливого леса дрожащие огни показались слишком яркими, и я болезненно зажмурилась. Дейвас подтолкнул меня – пришлось идти, пытаясь сквозь плавающие перед глазами оранжевые пятна рассмотреть дорогу. Первое, что показалось неправильным, – звуки. Я не слышала голосов. Только тяжелое дыхание, тихие вскрики, скрип пальцев по мокрому дереву. Сначала мне показалось, что это лишь игра теней, видения уставшего мозга. Но с каждым шагом я убеждалась: нет, не грезится. И тогда в сердце поселился холод. Они смотрели на меня, как в моих кошмарах. Тех, которые на самом деле были воспоминаниями. Тех, где я снова оказывалась одна перед толпой, испуганная маленькая девочка, впервые в жизни увидевшая, как люди превращаются в чудовищ. Но все они считали чудовищем меня. Смотрели с отвращением, отворачивались и плевали через плечо. А потом кто-то выкрикнул, что надобно навью тварь изловить да сжечь. И толпа слилась в единый организм с десятками глаз и рук, превратилась в жуткую химеру, одержимую жаждой крови – моей крови. Я пытливо заглядывала каждому в лицо, пытаясь поймать хоть один взгляд, но все отворачивались. Кое-кто ругался, иные плакали и дрожали, будто видеть меня было тошно. Все те люди, которым я помогала, которых лечила, отдавая всю себя, вычерпывая до донышка, потому что рагана иначе не может – потому что я иначе не могу! – все встали напротив стеной огня и железа, страха и отвращения, ненависти и презрения. Калина с кухонным ножом. Василий с блестящими в свете факелов вилами. Аника, довольная, как кошка, объевшаяся сметаны. Десяток других приреченцев, которые благодарили меня за помощь и тайком подсовывали в корзинку сладости. Я скользила по ним взглядом, чувствуя, как под ногами начинает шататься казавшаяся такой надежной земля. Меня затошнило, и я опустила голову, судорожно сглатывая горькую слюну и стараясь сдержать рвотный позыв. – Я в тебе не сомневался, Болотник, – вдруг раздался знакомый голос, и деревенские прянули в стороны, пропуская Даргана Громобоя. – Оправдываешь свою славу. – Она не пыталась сбежать, – сухо отозвался Марий. – Не в том была состоянии. Я не сразу почувствовала, как его хватка изменилась и мое плечо словно сдавили железные тиски. – Что ж. Я рад, что ты не добил ее, а привел ко мне. Завтра на рассвете мы отправимся в Школу Дейва, где ведьма встретится со своей судьбой. Но прежде мне стоит сказать пару слов добрым людям, все это время принимавшим нас у себя, – Дарган повернулся спиной ко мне и Марию и воздел руки, привлекая внимание притихших селян. Шепотки и гул стихли мгновенно, и Дарган заговорил – сильным, красивым голосом, далеко раскатывающимся в напоенном дождем и туманом воздухе. – Люди! Благочестивые, честные люди! В ваш дом пришло Зло. Вы не смогли отказать в помощи одинокой девушке, и за это хвала вам – вашим горячим сердцам, полным снисхождения и заботы о несчастных, попавших в беду. Но девушка эта оказалась порождением черного колдовства! В ней нет ничего искреннего – только безумная кровь ее предков, лаум, от которой нельзя ни сбежать, ни откупиться, ни позабыть о ее существовании! С каждым его словом я словно погружалась в небытие, глохла и растворялась. Впрочем, нет. Не растворялась. Пряталась. Так далеко и глубоко, что достать меня оттуда не смог бы никто, даже если б Громобой решил взрезать мою грудь и вырвать еще бьющееся сердце. Но он не приставил к моим ребрам черный меч. Он просто продолжал говорить: – Вы позволяли ей касаться ваших тел, но она проникала и в ваши души, пуская там ростки ереси. Вы сами не заметили, как подчинились ей! Толпа жадно подалась вперед, ловя каждое слово. – Я же говорила, что она нечистая! – выкрикнул знакомый голос. Я подняла голову, пытаясь расплывающимся зрением углядеть, кто это. И почти не удивилась, увидев довольное лицо и платье цвета крови. Аника. Я долго носила в себе страшную правду о болезни Марьяны, но накануне зимних месяцев все же рассказала Артемию, что морового червя в его младшую дочь кто-то подсадил, воспользовавшись темным обрядом. Голова тогда только кивнул, запоминая сказанное – и о сути обряда, и о том, что проще всего его провести самым близким. Жаль, я не спросила после, нашел ли он виновного, а своими подозрениями делиться не стала, не желая вмешиваться в семейные дела. Видимо, голова предпочел закрыть глаза на мое предупреждение. Или, чего хуже, поделился им со старшей дочерью. И теперь сестрица Марьяны дождалась возможности отомстить. Я не вслушивалась в ее слова, но по людям прокатилась волна изумленного шепота. Я горько усмехнулась. Все это я когда-то уже слышала и сомневалась, что узнаю что-то новое, потому лишь снова опустила голову, завесив лицо волосами. – …Рагана! – взвизгнула Аника особенно высоко. – А ты откуда знаешь? – неожиданно прозвучал голос Богуяра. Сын печника, до сих пор удерживаемый твердой рукой отца чуть в стороне, наконец вырвался и подскочил к толпе. Аника отшатнулась, хотя от парня ее отделяли другие приреченцы. Ей не дали отступить и скрыться: подтолкнули в спину, призывая выслушать то, что решил сказать Богуяр. Аника запаниковала, ее глаза забегали по сторонам, губы побледнели и задрожали. Я наблюдала за ней сквозь спутавшиеся пряди волос, вяло удивляясь тому, что все еще могу испытывать интерес к чему-то. Дейвасы молчали и не стремились прервать перепалку деревенских. Дарган слушал с благосклонной улыбкой, по-змеиному изогнув шею. Лицо Мария было непроницаемо. Я случайно подняла на него взгляд и тут же сжалась в комок, спешно уставившись в землю. Зелень глаз дейваса почти растворилась в оранжевом огне. Он касался своей силы прямо сейчас и готов был спустить ее с поводка в любую минуту. Мне показалось, что запахло дымом и расплавленным железом. Дарган то ли не видел, в каком состоянии его товарищ, то ли не считал это важным. Возможно, для дейваса и правда невелика забота, если огненосец выжжет дотла всю деревню вместе с жителями. Я видела, как вздулись вены на лбу и руках Мария – как будто он держал груз, тяжесть которого была на грани его возможностей. Тем временем Аника выкрикнула тонко и зло, грозя Богуяру кулаками: – Все знают, что она ведьма! Зачаровала всех, вот и молчат! – Ты за всех не говори. Отвечай: с чего решила, что в болезни Марьяны виновата навья тварь? Пан Артемий сказал, и пан Буревестник подтвердил: твою сестру сжигала болотная лихорадка. А ты говоришь иное – так откуда узнала?! Может, это ты и подсадила нежить, курва завистливая? Богуяр хлестал Анику словами как кнутом – откуда только голос взялся? – и она вся сжалась. Ее глаза бегали по сторонам. Она должна была либо сказать правду, либо сочинить достаточно убедительную ложь. Но Аника терялась, когда вокруг было много людей, я давно это заметила. Вот и сейчас она не смогла быстро взять себя в руки – и сломалась, содрогнулась всем телом и закричала, размазывая по лицу злые слезы: – Да я это, я призвала нечисть! И козленка отдала, белого с черной звездочкой, чтобы исполнилось все в точности! Потому что я устала, что, кроме нее, отец никого не видит! Все разговоры либо о Марьюшке его ненаглядной, либо о благополучии деревни. А я? Я ведь тоже его дочь! Да только он не видит меня, не замечает, словно я призраком стала, как только мама отошла в мир иной. Ненавижу!! И Марьянку, и отца, пусть провалятся в Навий мир оба! Аника уже тряслась, как в лихорадке, вцепившись в волосы и раскачиваясь из стороны в сторону. Улыбка сползла с лица Даргана: даже ему жутковато, наверно, было видеть, как из человека изливается много весен копимая ненависть и боль. Мне стало жаль Анику. Не настолько, чтобы оправдать или сказать, что она ни в чем не виновата, но все же жаль. – Ты натравила нечисть на собственную сестру – Богуяр покачал головой, с презрением глядя на девушку. – И после этого еще смеешь наговаривать на рагану? Чем ты лучше нее? Из раздавшейся в стороны толпы вышел Артемий. Его лицо постарело разом на десять весен, и я поняла: не простит. Он смотрел на Анику как на пустое место, а она, позабыв, о чем только что кричала, цеплялась взглядом за его лицо и протягивала к нему руки. – Ты мне не дочь боле, – глухо бросил голова и повернулся к Анике спиной. Та постояла мгновение, неверяще глядя в спину отца, потом не выдержала и сломалась, как сухая веточка, – упала на землю и заревела, горько, точно обиженный ребенок. Артемий не смотрел на дочь и не слушал ее рыдания. Он поймал мой взгляд и чуть склонил голову. Мне померещилось, что в его глазах что-то блеснуло, но в сумерках чего только не привидится. – Прости, – глухо выдавил голова.