*** Дождь зарядил с самого утра. Шелестел в ветках яблони за окном, сбивал в траву розовую цветень. От звука мерно падающих капель в душе поселялась странная тоска. Хотелось вжать голову в подушку и перестать жить. Проснувшись окончательно и вспомнив все, Анджей долго не мог примириться с ощущением потери. Присланные вчера телеграммой — с нарочным, суеты-то было! — билеты на курьерский экспресс до Мариенбурга — лежали на подоконнике. Голубоватый узкий конверт был весь в паутине капель. По пути на автобусную станцию он зачем-то завернул в поселковую церковь. Может быть, потому, что захотелось на мгновение оказаться под крышей. Утренняя месса давно закончилась, а может, сегодня и вовсе не служили — свечи в алтаре не горели. Пахло увядающими цветами и мокрым деревом, отсветы хмурого полдня лежали на влажных мозаичных плитах пола алыми и лазоревыми пятнами. Он прошел от порога, морщась от звука собственных шагов. Присел на скамью в последнем ряду. Отсюда не было видно ни распятия, ни икон — только падающий отвесно сквозь круглое окно в куполе неяркий свет, от которого чудилось, что за стенами храма — жаркий летний полдень. В соседнем приделе, довольно далеко, молился еще один человек. Или не молился, а, подобно Анджею, просто сидел на скамье и смотрел перед собой. Трудно было разобрать: и лицо, и фигуру верника закутывал просторный плащ из грубого полотна. Анджей не сразу и сообразил, что теперь такие никто не носит. Ну, почти никто… воины Райгарда не в счет. В пасмурном свете этого последнего утра в Ликсне мысли о Райгарде почему-то показались ему особенно нелепыми. Что он будет делать в Мариенбурге с этой дикой сказкой? — Проститься зашли? Он обернулся, кивнул, задумчиво улыбнулся — почему-то этот человек вызывал в нем именно такие чувства, при каких бы обстоятельствах они ни встречались. Даже если потом глотки готовы были друг другу перегрызть. Он настолько не походил на тех священников, с которыми Анджей привык общаться по долгу службы, что всякий раз, глядя в это открытое лицо с серыми внимательными глазами, он испытывал трепет — как мальчишка. А потом усмешка сама собой всползала на губы. — Уезжаете, значит… Простите, пан Кравиц, а только благословения в дорогу я вам не дам. — Доберусь и без благословения. — Пожалуй. Я как вижу, пана уже кто-то благословил. Потому и уезжаете? Анджей задумчиво потрогал болезненно набухшую скулу. Янис имел все основания злословить. С такой физиономией, если не иметь нужных документов, лучше дома сидеть, ибо всякий жандарм, у которого есть хоть капля совести и служебного рвения, непременно загребет в участок. — Если вы думаете, что я испугался… — Я так не думаю. — Просто, отче, есть вещи, которые из столицы видятся ясней. Янис не ответил. Стоял и смотрел, как сеются пылинки в столбе света. Лицо его было непроницаемым. — Боюсь, пан Кравиц, что и в столицах вы ничего не отыщете. Райгард — не та вещь, в которой можно разобраться, переворошив несколько столичных библиотек. — Это вам пан Родин сказал? — поинтересовался Анджей с сарказмом. — Пан Родин ничего такого сказать мне не успел. В этом я смею вас заверить, даже не смотря на то, что таким образом, пускай и косвенно, нарушаю тайну исповеди. — Янис протестующе взмахнул рукой. — Да, он приходил сегодня к утренней мессе. Собственно говоря, он и сейчас здесь, вон, сидит в правом приделе. Вы разве не узнали? Анджей ошарашенно покачал головой. До него не сразу дошло, о чем говорит этот человек. — Вам что-то известно? — Не более, чем всем остальным. Но… я бы советовал вам не торопиться. Судя по тем событиям, которые я имел счастье наблюдать, все, что вы хотите узнать, рано или поздно само вам откроется. — Да?! И вы думаете, я буду сидеть и ждать, покуда меня осенит божественной истиной?! Это у него, — Анджей обернулся, указывая на парящее в сумрачном алтаре распятие, — это у него навалом и времени, и терпения. — А у вас? Он пожал плечами и усмехнулся, точно и сам огорченный этой внезапной вспышкой. — У меня, пане отче, куча дел и семейных проблем. Мне некогда. И я не собираюсь ждать от бога выспятка. И не надеюсь ни на чью доброту. Не хотите — не надо, я не гордый, я и сам возьму, что мне положено. Хотите помочь — помогите, а нет — так лучше не мешайте. Кстати, и пану Родину это же передайте. — Книги ничего вам не скажут, пан Кравиц. Разве, может быть… родословец князей Ургале. Семейные хроники. Хотя в этой семейке охотников до письма было немного. И… идите уже. Непонятно зачем, но он помедлил на пороге. Стоя на крыльце и глядя, как щелкают по широким листьям подорожника дождевые капли, он услышал быстрый стук чужих шагов по каменному полу, перезвон звеньев серебряной цепи, а потом яростный голос: — Ты с ума сошел, Ян?! Ты рассказал все — ему? Или ты забыл, кто он? — Я помню, пан маршалок. Он князь Гонитвы, а то, что он пока не догадывается об этом — какая разница. Мучительно хотелось обернуться на эти голоса. Но что бы он сказал им? Людям, которые называют его князем и упрямо отказываются признавать это. Дождь встал над серыми крышами, над цветущими поплавами — слепая стена воды. Он шагнул с крыльца в эти теплые, пахнущие древесным соком струи, зная почти наверняка, что уже не увидит ни этого города, ни, скорее всего, этих людей. … На поезд он едва не опоздал. И уже потом, сидя в жарком уюте посольского вагона, в запертом наглухо купе, глядя в мутное от дождевых потоков оконное стекло, он пытался представить, что скажет послезавтра, явившись с обязательным отчетом в канцелярию герцога ун Блау. Какие будет придумывать слова, пытаясь рядить собственную ложь в чужие одежды, и как это будет со стороны смешно и наивно. Он поймет это в ту же секунду, как затворятся за ним тяжелые с бело-золотой лепниной двери герцогской приемной, и возненавидит себя. И поделом тебе, дурак несчастный, потому что даже ложь во спасение не может быть не может быть бесконечной. *** По широкому жестяному подоконнику прыгали воробьи, клевали высыпанные щедрой рукой горничной бисквитные крошки, дрались, топорщили мокрые перья. Острый шпиль Адмиралтейства терялся в дождевой мороси. Ветер рвал кроны судувских низкорослых лип, которыми был обсажен проспект, швырял на жестяной карниз охапки мелких листьев, и отсюда, с высоты окна герцогской приемной, казалось, что Мариенбург охвачен осенью — как войной. Разумеется, в личной аудиенции ему отказали. А он не нашел слов, чтобы объяснить, насколько серьезен предмет его предполагаемой беседы. Не нашел, когда писал отчет, не сумел ничего прибавить и после. В самом деле, если попытаться изложить на бумаге события проведенной в Ликсне недели, выйдет полная чушь. Авантюрный роман с примесью дешевой эротики. Как объяснить, что и навы, и прочие ужасы, с которыми он, в силу своих полномочий призван бороться – всего только следствие. Природа, нет слов, устроена мудро, и у всего есть исток и причина. В молодости он начитался всяких высокоумных бредней про истоки женской силы, магию матушки-земли и всякое такое. Но то, что творится на этой земле, не имеет к этому никакого отношения. Потому что оно – всего лишь частное проявление чего-то большего. Оно – не причина, но следствие. Просто он еще не знает, как это объяснить, не родились еще эти слова. Ибо невозможно выразить человеческой речью это ощущение громадной каменной глыбы, готовой опуститься тебе на плечи, этот древний неизбывный кошмар…в котором он, судя по тому, что сказал ему на прощанье Янис, увяз по самые уши. — Его высочество не сможет вас принять. Мне очень жаль. — Секретарь герцога, похожий на снулую рыбу, бесшумно закрыл у себя за спиной высокие узкие створки дверей. В пасмурном свете позолоченная лепнина казалась тусклой, как старая монета. — Его высочество, так неусыпно пекущееся о благе государства и спокойствии его окраин, даже не представляет себе размера той угрозы, перед которой он оказался, — проговорил Анджей. От бессильной ярости сводило скулы. — Разумеется, вы можете обратиться к нему письменно. Ваше прошение будет непременно рассмотрено, в этом я вас заверяю. — Вот, — сказал он, протягивая секретарю негусто исписанный лист гербовой бумаги. — Ответа не нужно. — Что это? — Прошение об отставке. Над проспектом висела густая пелена дождя и тумана. Ветер прохватывал насквозь. Анджей поднял повыше воротник шинели, повел плечами. Он плохо представлял себе, что будет делать дальше. Ощущение собственной свободы, так трудно представимое до сих пор, было громадным, как небо. Часть вторая. Путешествие королевича. Глава 6. Лишкява, Мядзининкай. Год 1908, сентябрь. Земля вокруг была синяя-синяя, до самого горизонта, сколько хватало глаз, и воздух пах смолисто и тонко — цветущим вереском. Золотились под неярким солнцем близкие перелески, ветер нес тонкие паутинки — пряжу матки боской, так говаривали в этих местах. Кругом не было ни живой души — на много сотен верст лежали обезлюдевшие еще со времен Болотной войны села, многие — в пепелищах, останки домов смотрели в небо закопченными печными трубами. Такие деревни он старался объезжать стороной. В тех, которые были просто покинуты людьми, было… было странно. Не то чтобы он вздрагивал от каждого скрипа и шорохла или пугался внезапно отворившейся двери. Но всякую минуту казалось, что хозяева вот-вот вернутся. В садах буйствовало позднее лето, одичавшие яблони склонялись едва ли не до земли под тяжестью плодов — мелких, но удивительно сладких, осыпалась с кустов смородина, воробьи устраивали в вишневых недрах короткие яростные драки, деля богатую добычу. Но нечего было и думать о том, чтобы сорвать в этих садах хоть ягодку. По долгу службы он не раз сталкивался с этими пустями деревнями, но никогда не задумывался о том, почему в них больше не живут люди. Как и о том, куда они вообще все подевались. Ведь это ж не одна сотня людей, старики, бабы с младенцами… И ни следа, ни строчки в хрониках. В болото их засосало всех до одного, что ли? Ветер пах яблоками и вереском. Паутинка невесомо касалась щеки. Покинув Мариенбург, он как-то очень быстро понял, что обычным способом ничего в своих поисках не добьется. Невозможно постичь нереальное, двигаясь по проторенной дорожке. Нужно совершить что-то такое, что позволит выломиться из привычных рамок, увидеть мир другими глазами. Он ехал конно уже вторую неделю — от Крево через Омель и дальше на запад, к границе Лишкявы, плохо понимая, куда именно держит путь. Зато отчетливо осознавая, что способ путешествия, который выбрал он, тоже годится не вполне, но лучше так, чем вообще никак. Вначале такой поворот событий его смущал, потом, через несколько дней, и это прошло. Тем более, что мир вокруг стал неуловимо другим, как будто он смотрел на него сквозь цветное стекло. В этом мире могло существовать все что угодно, в том числе и Гонитва, и Райгард, и навки с водяниками в омутах неглубоких речушек, на берегах которых он часто останавливался заночевать. По утрам от воды полз густой белый туман, и в теплом, будто из лазни, воздухе было слышно, как глухо плещет под корягами, ухает, крутит виры... С рассветом на песке оставались неясные смазанные следы и крупная чешуя. Несколько раз он находил в раковинах обычных речных песчанниц мелкие горящие неярким светом жемчужины. Судя по картам, которые Анджей выучил почти наизусть за без малого месяц безвылазного сидения в академической библиотеке Крево, на следующие сутки за холмами должны были встать руины Ургале. Как сообщал тот же географический атлас, от бывшего княжеского майората всего и осталось, что донжон с обрушившимися внутрь стенами, почти ушедшие в землю муры, сводчатые арки галерей. Удивительно, что такая разруха постигла замок всего за полтора с лишним века. Как будто сложенные из багряных кирпичей стены сами собой погружались в небытие — словно в трясину. Что он рассчитывает найти в этих развалинах? Зачем с упрямством, достойным, наверняка, лучшего применения, глотает синие от вереска версты? И что будет делать, когда окажется, в конце пути, перед ржавым болотом — вместо сияющей истины? ***