На четвертые сутки приехала Эгле. Приподнявшись на локтях, Стах, утопающий в глубоких перинах постели, смотрел, вытянув, будто журавль, шею, как она спешивается с коня, как пересекает двор — идет быстро и ровно, будто скользит зеленая бусина по тугой шелковой струне, как придерживает у виска край капюшона. Моросил дождь, оконное стекло заплывало каплями, и в покое, где лежал Стах, было полутемно. Пасмурное небо и темные кроны деревьев, растущих далеко, за замковыми мурами. Рыжие пятна в густой зелени вязов и тополей. Август. Уже август… так скоро. Она вошла в покой и села в изножье постели. Сложила на коленях руки. Улыбнулась. Зеленые глаза были прозрачны, как апрельский закат. И тогда Стах сказал ей, что готов вернуть слово и расторгнуть помолвку, потому что ему нечего предложить будущей жене, кроме собственного позора, и что никто не будет против, никто не осудит и не взглянет косо, потому что таким он не нужен никому — ни ей, ни Райгарду, ни самому себе. — Это неправда, — возразила Эгле. — Но ты же не любишь меня! — И что? — спросила она холодно. — Что из этого? Это ты можешь выбирать. Ты или весь Райгард в целом. Я, другая девица… в общем, разницы никакой. А у меня выбора нет, наследие по крови на кривой козе не объедешь. Так что… я принимаю тебя. Каким угодно: в болезни или в здравии, в позоре или славе… а о любви мы говорить не будем. Хватит и того, что я отдаю тебе свою жизнь. Так что лучше спроси меня, зачем я приехала. Она пообещала ему помощь. Целое войско. Дружину Резны и всех, кто в округе Ливны мог носить оружие. Золото. Гонцов. Обозы, лошадей, зерно и скот. Лекарей. Еще до начала сентября. Это было так невероятно, что у Стаха захватило дух при одной только мысли, что он сможет сделать, получивши такую подмогу. Но он не был наивным мальчишкой, он понимал: в Ливнах всему этому взяться просто неоткуда. — Помощи Райгарда я не приму. — Это не помощь Райгарда. Это моя помощь. — Каждого, кто будет уличен в язычестве или простом соучастии, будет ждать яма с вапной. Невзирая на чины и заслуги. Каждого. — Хорошо. Ни мне, ни моим людям нечего бояться. — Поклянись. — Я клянусь тебе, Стах из рода Ургале. Собственной жизнью. Жизнью детей, которых ты мне подаришь, когда станешь мне мужем. Райгард к этому непричастен. Хотя ему, как раз, больше всех других нужна твоя победа. — Пусть будет так, — сказал он, упадая затылком в подушки — мягкие и легкие, как весенние кучевые облака. Эгле смотрела на него сверху вниз, и лицо ее было похоже на лицо богоматери Ружанцовой. Прозрачные слезы стояли в глазах. Но она улыбалась. *** Ночь застала Анджея уже почти в окрестностях Ургале, неподалеку от очередной покинутой деревни. Почему-то в этих краях таких деревень было особенно много. Нечего было и думать, чтобы заночевать в одной из пустых хат. Впрочем, набрать из колодца воды Анджей себе все-таки позволил. Не то чтобы он опасался заразы, какая бывает обыкновенно в источниках, которыми давно не пользуются люди, или полагал, что без разрешения хозяев этого делать не следует. Но отчего-то ему казалось, что пить такую воду не очень-то и безопасно. Наполовину ушедший в землю замшелый сруб, нестерпимо скрипящее в поворотном механизме бревно «журавля», облака, отражающиеся в далеком озерце чистой воды. Нет, в ясный полдень в заброшенных колодцах не увидеть звезд. А когда-то в детстве он искренне верил в это. Они жили на далеком хуторе — вдвоем с матерью, а отца он не помнил и никогда не знал, разговоры и воспоминания — это же не живой человек, отец представлялся ему героем не то сказки, не то жутковатого сна. Ему было от силы лет пять, и каждое утро и каждый вечер он ходил с матерью за водой. Наклонялся и вот так же скрипел журавль, просвеченные рыжим солнцем капли срывались с окованного железом края ведра. Золотое сияние бьет из-за плеча стоящего рядом с матерью человека. Высокая фигура в длинном плаще, острый запах сырой земли… Матерь божия, о чем это он? Анджей наполнил водой фляжку, подумав, подобрал и упрятал в саквы закатившееся в траву яблоко — авось, не обидятся навы, — и направил коня прочь. К полуночи ударили заморозки, трава сделалась хрусткой и скользкой от инея, в глубоком, будто стеклянном небе высыпали мелкие острые звезды. Мир под ними казался необъятным, от креста-каплички, установленного на развилке дорог, ложилась на звонкую от холода землю глубокая черная тень. Так тихо было кругом, что внезапный собачий лай и конское ржание показались ему громом средь ясного неба. Теплые пятна далекого света лежали на схваченной ледяной коркой траве, высвечивали заросшую тропку. Ступить на нее было — все равно что пойти и самому утопиться, под тонким покровом земли и травяных слабых кореньев лежала трясина. Шагни — и проступит меж кочек ржавая вода. Трясина вздыхала, как живая. В лунном сеиве Анджей увидел, как вырастает над поверхностью болота сперва укрытая гонтом двухскатная крыша, потом — поднимаются из ломких камышей полуслепые оконца. И вот уже ржут привязанные к коновязи кони, брешут, разрываясь, перед крыльцом псы, а из распахнутых настежь дверей тянет сытным духом и клубами стоит пар, в котором можно различить людские фигуры. Он слышал о таком много раз, и еще чаще встречал упоминания в старых хрониках. Про заколдованную корчму, ушедшую в болото еще с самого начала войны. И компания в ней собиралась более чем странная, чтоб не сказать неприличная. Выпивохи, гуляки, драчуны и бабники, каких поискать. Правда, поговаривали, что порой среди этих панов появляются и другие, странные, от которых мороз по коже. Брать на веру то, что пишут в старых хрониках, Анджей привык не более чем наполовину, если вообще принимал во внимание все те слухи, сплетни и байки, которые попадались в извлеченных из пыльных недр замковых книгохранилищ родословцах и сводах семейных преданий. Он все еще размышлял, стоит ли совать голову в эту петлю, а двери корчмы уже распахивались, выпуская наружу облако жаркого пара и хриплые звуки скрипок и гармоник. Ии низенький, похожий на колобок толстенький шляхтич уже бежал ему навстречу, радостно голося и задирая кверху полы длинной, не по росту, чуги, чтоб не изгваздать в жухлой, но все еще высоко стоящей траве. — Паночку! Радость-то какая, радость! Ласково просим! Анджей и опомниться не успел, как у него приняли коня, сняли с плеч тяжелый от ночной сырости плащ и накинули невесомую и огромную, как летнее облако, рысью шубу, усадили в лучший угол на лаву и сунули в руки окованный серебром кубок. — Романея, голубчику, а как же! Пейте, Христа ради, а то ведь замерзли! Он хлебнул — вино было горячим и сладким, с запахом ягод и трав. Сделалось жарко и весело. — Ну как, паночку, ну как? Согрелися? Анджей повел плечами. Теплый рысий мех щекотал висок и пах дымом. — А вот мы еще сейчас Иру Франтишка до вески пошлем… — Зачем? — Как зачем? — пухлое, как у младенца-херувима на образах в сельских храмах, личико даже перекривилось от огорчения. — За девками! Гулять так гулять. Пан каких девок любит? Черных, белых или, может, рыженьких? — Зеленых, — брякнул Анджей. Он искренне не понимал, где в такой глухомани радушные хозяева этого вертепа собираются отыскать девиц, но вопросов решил не задавать. — Да господь с вами, паночку, навы-то вам зачем? Они холодные, склизкие, фу! — Адась, уймись, — мельтешащего любителя романеи и сельских барышень решительно отодвинулив тень. — А вы, пане, не обращайте внимания. На пана Мальдзиса внимание обращать — это ж ума лишиться… Кстати, Адась, может, ты и мне из своих запасов плеснешь? Давай-давай, жадность — это скверно. Подсмыкнув сползающий с круглого брюшка атласный с серебряной прошвой пояс, пан Адась полез куда-то под стол. Завздыхал, заохал жалостливо. Под столом зашуршала солома — как будто там возилась крупная и очень хозяйственная мышь, — забулькало, вокруг разнесся аромат поздних осенних яблок, почему-то особенно неуместный сейчас. — Вылазь! — повелел Анджеев собеседник. — И бутыль тяни! Сперва на свет явился необхватный глиняный штоф, а за ним следом вылез и сам пан Адась. Потный и раскрасневшийся, с соломой в седеньких кудряшках, он заботливо обтер рукавом пыль с глиняного бока, подмигнул проступившим на свет божий расписным пышнохвостым петухам, зубами вытащил деревянную затычку и наклонил над келихами горло. Плеснула широкая черная струя,пахнущая вишней и гречишным медом. — И себя не обделил, бездельник… Ну, будем здоровы! Анджей опрокинул кубок. До дна. Странное чувство вседозволенности и отстраненности владело им. Собеседник покивал, кривя усмешливый рот. Чертенята скакали в непонятного цвета глазах. — Ну, Адась, выпил — и иди уже с богом. За девками или еще куда… Говорил ли вам кто-нибудь, пан Кравиц, что вы удивительно похожи на своих предков? Причем на обоих сразу… — Я рос без отца,— сказал он сухо. — А дагерротипов у матери не сохранилось. Потерялись при переезде. И я хотел бы знать, каким боком это пана обходит. Он врал сейчас, но только немного. И подумал, что эта маленькая, нестрашная ложь может не иметь никакого значения. Что с того, что отец ушел из семьи, когда ему было пятнадцать? И умер спустя еще годы. Все равно он предал их с матерью. И никогда не то что не умел объяснить сыну причины своего поступка, но даже не считал нужным это делать. Но знать об этом постороннему человеку ни к чему. — А пан сам не догадывается? – тактично переждав минуту, спросил его собеседник. -- Или пан думает, что все эти… скажем так, люди… выбрали пана себе в начальство просто так? Да того же пана Коханка проще еще раз повесить, чем заставить согласиться с тем, что ему не мило. — Кого? — Хозяина Омеля и Ликсны сиятельного князя Пасюкевича. Да вы ж его знаете. До девок падкий… вот как наш Адась. И выпить не дурак. Войны не было — так что ни день, то гулянка. Нашелся кто-то с острым языком, ну и вот. Но вы же, пан Кравиц, человек образованный, вам и по должности положено, неужто такую мелочь запамятовали? Вы еще скажите, что последних князей Ургале не помните! — Не имел чести. — А зря. Их стараниями вся эта канитель затянулась. Кабы не первый князь Ургале Гивойтос да не последний Стах, глядишь, и вам бы жилось полегче. — Кто вы такой? — Это имеет значение? — не то серые, не то синие глаза смеялись. Со смешанным чувством приязни и раздражения Анджей разглядывал это лицо. Высокие литвинские скулы, покрытые нездешним, будто горчичным загаром, светлая грива волос, в которых почти не видно щедро проступившей седины… этот человек будто сошел со старинных портретов — стех, которые обыкновенно вешают в галереях родовых майоратов. И если учитывать всю странность обстоятельств, при которых они встретились, вполне возможно, что он видел это лицо в каком-нибудь малоизвестном родословце. — Мое имя, пан Кравиц, вам ничего не скажет. Саулюс Вежис. Нет? Вот видите… Между тем, делами покойного князя Варнаса — то бишь, нынешнего главы Райгарда — занимался я. Как и делами его сына, так и не занявшего место своего отца. Смею надеяться, что и ваши дела тоже будут на мне. Если удастся перебороть эту свору. Они-то ведь вас выбрали, пан Кравиц, а признавать не хотят. А старый Гивойтос один все глотки заткнуть тоже не способен. Вы вино-то пейте!.. Анджей молча пригубил чашу. От этого тягучего, пахнущего летом, с легкой горчинкой питья туманилось сознание, и стены хаты казались прозрачными, — сквозь замшелые бревна сруба он будто наяву видел облитые луной поплава, седую траву под ветром, бредущие по глубокому небу облака. Он сам был этим ветром и этой травой, он мог почти все — и не умел пошевелить и пальцем, стронуться с этой лавы, уйти от проникающего до самого дна души взгляда. — … и не пытайтесь спорить. Это тянется уже без малого пять веков — с того самого часа, когда Эгле не захотела поверить в Романову смерть, и даже пан Стах, не пожелавший совместить венец князя Лишкявы и статус главы Райгарда, мало что тут смог поделать. Райгард остался Райгардом…даже в том виде, в котором его унаследовали вы. — Но почему — я? — А вы не догадываетесь? Вы, знающий едва ли не наизусть родоводы лишкявских князей, полжизни потративший на то, чтобы понять разницу между живым — и не живым… Последнее колено в роду Ургале. И вы спрашиваете меня об этом?! Ничто в мире не случается просто так. У всего сущего есть исток, причина, тайный, не доступный обычным людям смысл. Каждыя травинка тянется к солнцу не своим хотением — но высшей волей, и ею же умирает под чужими ногами. Смерти нет. Есть жизнь — и забвение, и только памятью человеков держится все на этой земле. И Эгле королева ужей не придумала тут ничего нового. Память — и любовь, дающая этой памяти силу. А когда память угасает, как остывают в очаге прогоревшие угли — мы уходим. Все дальше и дальше от черты, отделяющей мир сущий от мира не-живого. Но даже и там, верите ли, пан Кравиц, даже и там, за последней гранью, утратив , казалось бы, все человеческое, мы остаемся людьми. И продолжаем тянуться к теплу ваших сердец, и тьма, которая живет там, за гранью вещного мира, отступает. И вы остаетесь невредимы. Мы стоим плотиной на побережье тьмы… и это не фигура речи. Так оно и есть. Вы боитесь смерти, пан Кравиц? Их всегда было двое, и всегда каждый из них был по разные стороны Черты. Князь живых и владыка мертвых. Как две стороны ночного солнца. Но ни по ту сторону Черты, ни по эту, пан Кравиц, увы, ничто не бывает вечным. Как лето сменяется осенью, как следом за зимой приходит весна — так и князьям Райгарда приходит смена. Люди смертны, и память — не бесконечна. Точно так же, как рождение Гивойтоса — всего лишь вопрос крови, так и рождение Эгле — только стечение обстоятельств. Дитя умирает при рождении, и лишь потом издает первый крик. При нынешних достижениях медицины, пан Кравиц, это большая проблема. Но вам повезло. … первые дети — всегда двойня. Мальчики. Вы поймете… потом. Когда своими руками отдадите одного из них туда, за Черту. Они будут расти на ваших глазах, равные, как отражение в зеркале и его хозяин, вы сами не сможете отличить одного от другого. Потом они вырастут, и один из них займет ваше место. И найдет свою Эгле. И все повторится. Это закон. — А если я откажусь? Вежис пожал плечами. — Это ваше право. Пан Стах отказался. А его брат, Юрген — не смог взять на себя эту ношу, хотя и был согласен. Просто потому, что закон наследия невозможно обойти. Власть и сила — только тем двоим, котоые родились первыми. Юрген был младше Стаха на четыре года. И по эту стороны Черты мы остались одни. Болотная война кончилась победой Шеневальда. Теперь на нашей земле хозяйничают чужаки. Однако, верите ли, пан Кравиц, есть гораздо более страшные вещи. Такие, перед которыми… Матерь божия, что это?! Адась!!.. Отлетела под ударом ноги дверь, снаружи ворвались в жарко натопленную залу клубы морозного пара, а вместе с ним — женский хохот, душные запахи дешевых духов и пудры; на колени к Анджею бесцеремонно уселась дебелая рыжеволосая девица, обвила за шею мощными руками, потянулась, чтобы поцеловать…