— Адась, холера на твою голову, где ты взял этих баб?! — … А пане Коханку не пил валерьянку, а пил крамбамбулю под вкусные яства!.. — Он напился, пан Кравиц. Вот же кошмар… простите бога ради. Пойдемте отсюда. Анджей с трудом заставил себя пошевелиться. Ссадил рядышком на лаву вяло протестующую девку, пошатываясь, поднялся сам. Оказалось, что от выпитой романеи будто отнялись ноги. Подхватил рысью шубу и вышел вон. Вереск пел под луной. Вокруг на много сотен верст лежали пустые облитые синим светом поля. На холме из черных куп замкового парка вздымались к прозрачному густо-синему небу разрушенные остовы башен Ургале. Он не сможет отказаться от всего этого. У него просто не достанет сил. И Варвара. Бросить ее — даже хуже, чем предательство. Небо на востоке неудержимо светлело, и морозный воздух наливался серебряным сиянием, становился тягучим и влажным. Из распадков поднимался туман, покрывая инеем травы. Кони вынесли их на берег реки. Под обрывом внизу, расчерченная кружевом ветвей, лежала черная гладь ледяной воды, обманчиво неподвижная, далекая. Ивовые кусты на том берегу были будто затканы морозным узором. В сереющем небе стояли облака, похожие на дымы — или на башни сказочного города. Ветер принес глухой отзвук колокола. — Вот, — сказал Вежис, останавливая коня над обрывом. — Глядите, пан Кравиц. — Что это? — То, что придет на эту землю, когда нас с вами не станет. Подумайте, хочется ли вам этого. Анджей не ответил. На мгновение ему показалось, что он слышит перестук копыт по мерзлой земле. Он оглянулся. В нескольких десятках шагов, стремительно удаляясь, ехал по берегу всадник. Огромный пятнистый дрыкгант будто плыл в воздухе, не касаясь копытами трав. В седле была женщина. Будто почувствовав его взгляд, она обернулась. Неестественно прямая спина, неровно остриженные темные волосы, плотно сжатые губы. Самострел поперек седла. Военный мундир со странными нашивками. Она окинула коротким взглядом двух всадников и пришпорила коня. — Вы решили что-нибудь, пан Кравиц? Анджей вздрогнул и обернулся на голос своего спутника. — Разве от моего согласия хоть что-нибудь зависит? — Без вашего согласия, пан Кравиц, и лист на дереве не содрогнется. — Какая разница!.. Да они убить меня раньше готовы… — А вот это уж, пане Гивойтос, наша забота, — ответил Вежис. — И если вы полагаете, что война Райгарду ни к чему, вы сильно ошибаетесь. Да, и найдите Эгле. Потому что без нее вы все равно что покойник. И не думайте, что у вас слишком много времени на эти поиски. В крайнем случае — до весеннего солнцеворота. — Почему? — не понял Анджей. — Потому что зимой Гонитва спит. Считайте, что вам подарили передышку. Часть вторая. Путешествие королевича. Глава 7. Год 1909, начало марта. Ликсна, Лишкява, Мядзининкай. Мариенбург, Шеневальд. Тяжело заваливаясь на бок и испуская клубы вонючего черного дыма, автобус наконец отъехал, расплескав напоследок глубокую лужу талой воды и спугнув голубиную стаю. Пережидая, покуда стихнет канонада птичьих крыльев, Анджей стоял посреди крошечной площади поселка Ликсна, засунув руки в карманы шинели — погоны спороты, полы забрызганы грязью, нашивки из серебряно-алых давно превратились в жалкую серую бахрому, — и улыбался. Любой прохожий принял бы его за блаженного и кликнул жандарма. Но, по счастью, площадь была пуста. Под навесом наглухо заколоченной палатки, где, как Анджею помнилось, когда-то продавали пирожки и сладкую воду, спали, тесно приткнувшись друг к другу худыми боками, две собаки. По-весеннему яркое небо в разрывах быстро идущих туч отражалось в бескрайних разливах луж. Громоздились, будто острова, просевшие от тепла сугробы. Шумела, перекатываясь под мостом, вода неширокой речушки. Здесь ничего не изменилось. Хотя прошел без малого год. Анджей только сейчас осознал, какое количество времени утекло с тех пор, как он уехал в Крево. Начало марта… стало быть, девять месяцев. Он представил себе, как поднимается по улице в гору — мимо кирпичной, темной от потеков и времени стены ткацкой фабрики, и ветки вековых лиственниц протянуты над присыпанной песком — от гололеда — тропкой, и потом дальше, вглубь жилых кварталов, оставляя за спиной выкрашенное желтой охрой здание школы, и краснокирпичную вычурную громадину поселковой больницы на взгорке… и оказывается на краю поселка, там, где лес смотрит в лицо пристально и недобро. Едва ли Варвара будет ему рада. Девять месяцев отсутствия — не тот срок, чтобы можно было вот так, сразу, простить. И вообще, до того ли ей сейчас? У нее выпускной класс, экзамены на носу, а если учесть, что и прежде с учебой у нее было не все гладко… Или… или, может быть, он вообще идет не туда? Может, ему вовсе не к ней домой надо, а как раз в больницу? Вот сейчас повернуть направо… Он представил себе комнату с высоким потолком и белыми стенами, и Варвару, сидящую на ровно застеленной узкой кровати, наклонившуюся над бело-розовым сладко сопящим свертком… рыжее солнце просвечивает волосы, и лицо у Варвары такое, какого он и не видел никогда прежде ни у одной из женщин. Дурак. Все женщины, которых он встречал в своей жизни, были либо его подследственными, либо шлюхами. Что он мог видеть, откуда ему… За тридцать с лишним лет жизни только три женских лица, которые он может вспомнить без отвращения. При том, что одно из них — лицо матери, а другое — Девы Оранты. Странно думать, что предстоит еще столько лет — и всему можно научиться. И некуда спешить, потому что впереди, как он успел уже убедиться — вечность. — … нету. Давно уже нету. И никто не знает, куда она девалась, шалава подзаборная. Вся в мать, ну вот прям вся как есть, все их племя такое порченое… Поток ветра, проникая сквозь дыру в пыльном стекле оконца под самым потолком лестничной клетки, тепло касался щеки. Будто пытался примирить его с тем, что происходит. Анджей смотрел на стоящую на пороге квартиры пожилую женщину в засаленном халате и пуховом платке, крест-накрест завязанном на груди, и никак не мог понять, о чем она говорит. В подъезде пахло кошками и горелым молоком. На немытых, наверное, от сотворения мира цементных плитках пола лежало солнце, высвечивая каждое пятно, каждый потек на стенах, подчеркивая убогость обстановки, объясняя — безжалостно и доступно, для таких, как он — всю невозможность жизни вот здесь, вот так, с этими людьми. Как он мог оставить Варвару здесь?! — А бабка? — Тю, бабка!.. бабка померла еще осенью. Баська как смылась, так она долго не протянула. Лето еще кое-как, а потом, как холода начались… А вы случаем откуда будете? — Налоговая инспекция, — брякнул Анджей первое, что пришло на ум. — А-а… Дом, стало быть, описывать будете? Ну правильно, чего добру пропадать. Раз никому не нужон… там с самой весны никто и не живет… Дом, вспомнил Кравиц. Разумеется, дом. Зачем он вообще приперся в эту квартиру, принадлежавшую, насколько он знал, пропавшей Варвариной матери. Квартира то пустовала, то сдавалась внаем за совершенно смешные деньги, потом бабка, окончательно свихнувшись, позволила жить там каким-то полоумным своим подругам; подруги сильно не дружили с головой, зато вполне себе приятельствовали с самогонным аппаратом. Сама же бабка, а вместе с ней и Варвара, ютились в доме на краю поселка. Сейчас дом, ясное дело, пустует, но вдруг… что вдруг — Анджей не знал. Ну, может, письмо она ему оставила. Или еще какой знак. Он же понятия не имеет, где и как ее искать. Если столько времени прошло. А может и вообще оказаться, что эта дура ошиблась. Но она не ошиблась. Он понял это в ту самую секунду, как увидал за поворотом улицы покосившийся забор и калитку, повисшую на одной петле. Петля ржаво скрипела под ветром. Утопая едва не по щиколотку в раскисшем снегу и чувствуя, как противно хлюпает в ботинках ледяная жижа, Анджей протопал от калитки до крыльца. Постоял перед неплотно притворенной дверью. Из щели тянуло запахом гари и сырости — как на старом пожарище. Запах был отчетлив и памятен — настолько, что это вызывало тошноту и желание немедленно сбежать прочь. Сколько еще должно пройти времени, чтобы он смог забыть все случившееся в Нидской опере? Что он еще должен совершить, как вывернуть душу наизнанку, чтобы небеса отверзлись и он понял, что прощен? Или того, что он совершил за эти проклятые девять месяцев, недостаточно?! Или, может быть, кто-то думает, что все, что он делал — исключительно из чувства вины? Но больная совесть — это слишком мало, чтобы за такой короткий срок привести Райгард к единству. Внутри было холодно и пусто. На мебели лежал густой плотный слой пыли. Ни единого следа пребывания человека на протяжении многих дней. Отчетливый запах не-жилья. Анджей постоял, созерцая царящий вокруг разгром и запустение — все, что осталось после их с Яром драки, — пожал плечами и пошел прочь. Впрочем, у порога он задержался. То ли солнце так сеялось сквозь мокрые ветки яблонь, то ли мерещилось — но сияющая капля дрожала на самой границе зрения. Анджей присмотрелся: в протаявший на крыльце снег будто сыпанули горсть золота. Он присел, выбирая из ледяной воды янтарное крошево. Отчетливо понимая, что это не может быть ничем иным, кроме как разбитым венцом Эгле королевы ужей. *** Снег летел и летел с низкого, подернутого багровым неба, плотным покровом заметая неровные камни брусчатки улицы Пилес, и свет уже почти не пробивался сквозь залепленное мокрыми хлопьями стекло газового фонаря. Анджей стоял перед афишной тумбой посреди площади — один в пустом пространстве, наполненном только метелью и неверным желтым светом. Впереди, в снежной круговетри, темной громадиной высилось здание Мариенбургской Оперы. Спектакль, по всей видимости, давно закончился, разъехались последние авто, погасли фонари под круглым портиком высокого, с колоннами, крыльца, задернулись плоеными шторами парадные окна. Ветер рвал край вздувшейся от влаги пузырями афиши, буквы плыли черно-алыми подтеками, размывая невозможно красивое лицо мариенбургской примы. Кажется, сегодня премьера… Он не видел перед собой ни афиши, ни здания — ему казалось, что впереди пепелище. Руины, покрытые копотью, растрескавшиеся от жара мраморные плиты, обгорелые балки, которые постепенно заносит снегом. Взятая неуверенным движением аккомпаниаторши нота дребезжала, рвалась, постепенно затихая, и не нужно было обладать абсолютным слухом, чтобы уловить в этом звуке отчаянную фальшь. Прима Мариенбургской оперы несравненная панна Юлия Бердар подавила в себе желание немедленно захлопнуть крышку рояля — так, чтобы разом загудели все струны и с колосников сцены отозвалось гулкое эхо. — Вы свободны, Мартина. Аккомпаниаторша — невзрачная девица с вечно испуганным лицом — взглянула вопросительно. Юлия подошла и закрыла стоящую на пюпитре нотную папку. — Инструмент расстроен. Разве вы не слышите, Мартина? Как можно репетировать… — Но у вас сегодня премьера!