— А об этом вы скажете пану директору театра. И заодно передайте ему, что я не могу работать в таком холоде! Или он решил уморить меня заживо?! Последние слова она уже кричала, некрасиво распялив рот и прижимая к груди онемевшие от сквозняков руки. — И еще скажите, что я велела вышвырнуть на помойку эту рухлядь! А вас — уволить! — За что, панна Юлия?! Что я вам сделала?.. — Потому что вы дура! — сказала она холодно и отвернулась. Пускай они делают что хотят. Пусть дают премьеру вторым составом. Она не выйдет на сцену. Ни сегодня, ни когда-нибудь вообще. В пустом пространстве сцены она была одна, и ей казалось, горящие вполнакала фонари рампы бьют прямо в глаза. Что она здесь делает? Зачем вообще это все? Эти бесконечные премьеры, ноты, ноты — будто хищные черные гусеницы, норовящие впиться в глаза, только и ищущие, как бы высосать душу… никчемные, пустые слова оперных арий, охапки цветов — она ненавидит запах роз и запах всех других цветов ненавидит тоже, а от театрального грима кожа на лице становится похожей на папиросную бумагу, к ней страшно прикоснуться, потому что все кажется, она порвется под пальцами. Юлия не слышала, как отворялись двери в зрительный зал, как заглядывал перепуганный до смерти директор, как подходил дирижер и что-то говорил ей, почтительно и ласково пожимал вялую ладонь, кивал, уговаривал… она стояла неподвижно, как неживая, и тогда они все наконец оставили ее. Потом издалека, с главной сцены, донеслось тихое пение скрипок. Она простояла без единого движения все четыре часа, покуда длилась опера, а потом, когда затихли все звуки и на площади погасли фонари, медленно накинула на плечи шубу и вышла на улицу. Площадь перед театром была пуста. Ветер рвал край афиши, мокрый снег размывал лицо изображенной там женщины. Юлия подумала, что совершенно не похожа на свой портрет, и эта мысль вызвала в ней странное облегчение. Перед афишей, сунув руки в карманы длиннополой шинели, стоял человек. Лицо его было странно знакомым. Спотыкаясь и поминутно оскальзываясь на обледенелых булыжниках, проступающих из снежной каши, Юлия подошла и осторожно тронула этого человека за рукав. — Пане, — сказала Юлия, внутренне поражаясь тому, как спокойно звучит ее голос. — Восемь лет назад, пане, вы спасли мне жизнь. Он обернулся с недоумением. — И чего вы хотите теперь? — Чтобы вы сделали это снова. У подъезда на лавочке, откинувшись плечами на почти утонувшую в сугробе деревянную спинку, сидел молодой человек в глухом сером пальто и невзрачной кепке блинчиком. Против обыкновения, он не читал газету — он спал или притворялся, что спит, но полузакрытые глаза и ровное дыхание, да еще девический румянец на щеках позволяли верить, что сон его и впрямь крепок, как у младенца. Фонарь над крыльцом горел ярко, как в операционной, отнимая даже малейшую возможность ошибки. — Пошли отсюда, — шепотом сказал Анджей, увлекая Юлию назад в подворотню. Едва ли им поможет такое вот разгильдяйство слежки, нечего и надеяться, тем более, что вон и второй соглядатай — в таком же пальто и кепке, просто брат-близнец — подпирает калитку, совершенно уверенный, стервец, что это единственный вход во двор, он же и выход. Но Анджей, в отличие от этих двоих, прожил здесь полжизни и знал, что если войти в подъезд и подняться черной лестницей, сперва достав из потайной щели за почтовыми ящиками ключ, можно отпереть дверцу на чердак, протиснуться пыльным, пахнущим голубиным пометом пространством и оказаться на такой же черной лестнице, только уже другого дома. Беда только, что ему нужно не уйти из собственного дома, а как раз наоборот. А еще можно поискать более простых путей и вообще не подниматься в квартиру. В конце-концов, это же не единственное его пристанище в этом городе. — Уходим, быстро! — Он развернул Юлию, как куклу, поддержал, когда она оступилась на ледяном бугре. Улыбнулся испуганному, но веселому блеску ее глаз из-под капюшона роскошной шубы. — Вы что, шпион? — А вам не все равно? Кто знает, до чего они бы дошли в этой идиотской беседе. Если бы не тихий сухой хлопок, прозвучавший в наполненном ночной капелью воздухе, и не пласт штукатурки, отлетевший от стены дома прямо перед самым лицом панны Бердар. — Боже, — сказала она печально и зачем-то погладила Анджея по небритой щеке. — С кем я связалась… В промерзшем трамвае не было больше ни одной живой души, кроме них двоих. За поросшими ледяной коркой окнами занимался бледно-розовый зимний рассвет, и трудно было поверить, что совсем скоро — весна. Юлия спала, закутавшись в шубу и привалившись к плечу сидевшего рядом с ней мужчины. Так, как будто они были знакомы и близки вот уже тысячу лет. Щекой Анджей ощущал тепло ее дыхания. Ему было страшно пошевелиться и даже думать не хотелось, во что он, божьим попущением, втянул приму Мариенбургской оперы. С другой стороны, в последнее время он успел привыкнуть к мысли, что все, что совершается в этой жизни, совершается так, как должно, и не ему встревать в ход событий. Он — всего лишь щепка, кружимая водоворотом, разве он может указывать потоку, кого увлекать за собой? Эти двое, караулившие его у подъезда, не могли быть людьми Райгарда. Хотя бы по той простой причине, что Райгарду подобные соглядатаи ни к чему. Если бы вдруг и припала кому надобность узнать, где именно находится в ту или иную конкретную минуту Гивойтос, они бы выбрали… скажем, другие методы. А если бы вдруг приспичило поговорить — для этого не нужно выслеживать с собаками, достаточно просто захотеть — и войти в любую дверь, как будто засовов вообще не существует. И потом, за то время, что прошло с лета, в Райгарде не осталось никого, кто горел бы желанием пустить ему пулю в спину. Во всяком случае, так ему казалось. Значит — что? А черт его знает, понял он, ощущая, как ползет по хребту противный озноб. Ничего невозможно предугадать, ни в чем нельзя быть уверенным в этом странном мире. Вот так живешь, надеешься, рассчитываешь на что-то, что, по глупости, привык считать вечной ценностью — а потом раз! и янтарные обломки, вмерзшие в лед на крыльце давно оставленного дома. Как Варвара посмела бросить его?! Что ему теперь делать — Гивойтосу, оставшемуся без Эгле? Вагон дребезжал всеми стеклами, подпрыгивая на разводах стрелок, пар клубами стоял в стылом воздухе, но стекло понемногу протаивало от тепла человеческого дыхания. В эту крошечную проталину он и смотрел — бездумно, устало, чувствуя, как жжет от многодневной бессонницы под веками. Городские улицы понемногу кончились, потянулись старые промышленные кварталы, матово-алое солнце висело над путаницей виадуков, плавилось в грязных стеклах брошенных заводских цехов. Они сошли на конечной остановке. Впереди лежало широкое заснеженное поле, узкая тропинка петляла сквозь вылизанные ветром островерхие сугробы. Юлию шатало, она цеплялась за локоть Анджея слабеющими пальцами, но не задала ни единого вопроса. Только смотрела на бесконечное белое пространство и негромко дышала — видимо, готовилась к тому, что его придется пересечь. Но Анджей, против ее ожидания, повернул прочь. Дом был обнесен лесами и со стороны казался похожим на поставленный на верфь корабль. Деревянные балки упирались в низкое небо, из которого теперь густо, как пух из разорванной подушки, сыпал и сыпал снег. Между балок проступал красный кирпич — отчетливо старой кладки. — Прошу, — Анджей взобрался по приставной лестнице, заменявшей собой высокое крыльцо, и толкнул внутрь неплотно прикрытую дверь. — Это… что? — Это, пани, как изволите видеть, шпионское логово. Вы же приключений хотели? Ну так вперед! И протянул Юлии руку, помогая взобраться по шатким приступкам. Все случилось слишком мгновенно, так, что он даже понять не успел, что произошло, не то чтобы приготовиться к обороне. Просто в глазах вдруг сделалось очень темно, в нос шибануло пылью, тупой и сильный удар обрушился на затылок… он успел еще почувствовать, как выскользают из ладони теплые, враз ослабевшие женские пальцы… …Было совершенно нечем дышать. Во рту стоял вкус железа и еще чего-то, трудно различимого, отвратительного. В затхлом воздухе отчетливо пахло сиренью, но запах был химический, ненастоящий. Тупо болел затылок. — Вы уж извините, пан Кравиц, но другого выхода не было. Мы ведь хотели как лучше, а вы почему-то решили, что вам зла желают… ну к чему было вот это бегство через весь город… да еще и барышню с собой зачем-то потащили… куда ее теперь? — Уберите руки, мерзавец!! Да вы хоть знаете, с кем имеете дело? — А как же, драгоценная паничка, а как же! Это вот пан Анджей Кравиц, чиновник Инквизиции Шеневальда, и к нему мы со всем почтением, а у вас документы попрошу. — Пшел вон!! Господи, да скажите кто-нибудь этому ублюдку! Укушу! — Бешеная!! Точно бешеная, шалава!! — Тише, панове. И пани. Этот негромкий голос, неузнаваемый в первые мгновения шока, звучал будто бы со всех сторон сразу. Точно в гулком пространстве костела кто-то тронул органные клавиши. Но это всего лишь эхо бродило между каменных стен. — Ваше сиятельство, — сказал Анджей, с трудом переводя дыхание. — Выйдите все. — А пани? — Пани… полагаю, пани может остаться. Так… безопаснее будет. И проще. — То-то же, — сказала Юлия со значением и оглянулась в поисках стула. Двое давешних соглядатаев, опережая друг друга, кинулись ей на помощь. Анджей только хмыкнул, до того нелепой выглядела ситуация. — Наверное, пан Кравиц, мне следовало бы извиниться перед вами… и вашей дамой… за столь необычный способ встречи. Но я не стану. Да вы, собственно, от меня этого и не ждете. — Для августейшей особы это было бы странно. Герцог Отто Кауниц Ингестром ун Блау рассеянно кивнул, наблюдая, как заметает снегом в оконный проем. На кирпичах подоконника уже нарос приличный сугроб. А еще только недавно было солнце. — Но поверьте, пан Кравиц, иного способа у меня не было. Анджей следил за ним сквозь неплотно прикрытые веки. Он мог себе это позволить — такую вот ленивую расслабленность. Он нисколько не опасался этого человека — да и вообще, хотел бы он увидеть того, кого действительно стоит бояться. Но… что заставило этого немолодого и, в общем-то, глубоко нездорового человека, облеченного, вдобавок ко всему, такой властью, искать с ним встречи, да еще и столь удивительным образом? Странная тень лежала на некрасивом, слегка одутловатом лице герцога ун Блау. Тень неотвязной, болезненной мысли, заставляющая напрягаться жилку у края бледного рта. Делающая тяжелым и пугающим взгляд серо-зеленых чуть навыкате глаз. Вынуждающая едва заметно вздрагивать красивые слабые руки. — Пусть вас не удивляет, пан Кравиц, но я пришел говорить с вами — как с человеком, который хоть немного понимает, что вокруг происходит. Не как с чиновником Инквизиции. Да, я знаю, что вы оставили службу, хотя ваша отставка не была подписана ни главой вашего ведомства, ни заверена мной. Впрочем, теперь это не имеет никакого значения. Но об этом позже. Что происходит с этим миром, пан Кравиц? Он боится, понял наконец Анджей. Боится до судорог, до дрожи, и единственное, что не позволяет этому ужасу выплеснуться наружу — это герцогский титул. Осознание того, что за твоей спиной — государство. Не абстракция, но тысячи и тысячи людей, заводы и железные дороги, миллионные состояния, чужие судьбы. Хоть крошечный призрак паники — и лавина покатится, погребая под собой все это, и остановить падение будет невозможно. А что делать — он не знает. И полагает, в наивности своей, будто бы ему, Анджею, это известно. — Вы, конечно, давно не занимались делами, но вы не можете не знать... жуткий всплеск… и это не просто статистика. Ведь на улицу же выйти страшно, и это не только в глухих застенках — в городах! Навы, навы... вы сейчас скажете мне, что это ерунда и слухи, но, пан Анджей, к чему обманывать друг друга? А это наводнение минувшей весной в Омеле? Когда гробы по улицам плыли... вы же не думаете, что это просто каприз природы? Какая разница, что я думаю, сказал он себе. Разве от этого хоть что-нибудь зависит? Или мне надлежит вот сейчас броситься убеждать этого пожилого и не слишком-то порядочного человека в том, что все в порядке, а то, что он тут сейчас рассказывает ему с пеной у рта и болезненным блеском в глазах — просто досужие сплетни?