— Из сказанного вашим сиятельством я всего лишь делаю вывод о том, что нынешний глава Инквизиции халатно относится к своим обязанностям. Это удручает, но тут лично я не в силах вашему сиятельству ничем помочь. Герцог рассеянно шевельнул рукой: — Об этом после. Видите ли, пан Анджей, у меня в последнее время ощущение — будто тень нависла над миром. Точно все мы живем в состоянии хрупкого равновесия, и я не знаю, что нужно сделать для того, чтобы чаши этих весов не то чтобы склонились в нашу сторону — хотя бы удержались в том положении, в каком они существуют теперь. Некоторые считают, что самоопределение окраин, о котором столько говорилось в свое время, могло бы поправить дело… но мне почему-то кажется, пан Кравиц, что выход не в этом. Потому что это не устранит причину, а значит, не может являться и следствием. И потом, разве это гуманно — обречь на упадок целый край? Ведь за те годы, что прошли после Болотной войны, потеряно столько, что без помощи Короны… Он думает не об этом, со странным разочарованием понял Анджей. Это было тем более удивительно, что ничего подобного от этого человека он не ждал. Конечно, с выходом из состава Короны на этой земле многое бы изменилось. Но положения дел это не спасет, тут герцог, как это ни грустно, прав. — Хотя, если вы беретесь подтвердить мне вот сейчас, что это — выход, я готов… — Спасибо за милость, ваше сиятельство, — он честно попытался убрать и из голоса, и из усмешки весь сарказм. Но получилось плохо. — Спасибо, но только… — Что — только? — А поздно уже. Добрые дела всегда запаздывают, и вы тоже… опоздали. Только лишь свободы Райгарду будет недостаточно. Какой прок в избавлении от протектората Короны, если все равно все на этой земле будет делаться чужой волей? Власть уйдет, но церковь останется. И чужие люди будут решать, что, кому и как думать, кого помнить, а кого предать забвению, на каком языке читать мессу в храмах. Это только кажется, что с обретением свободы решается множество проблем. На самом деле все гораздо сложнее. Привычка, вбитая в умы за без малого двести лет рабства, не исчезает сама собой. Так или иначе, Райгарду все равно придется воевать. Красивый, щедрый и бесполезный подарок. Многие будут убить его готовы за этот отказ. — Я должен понять… я должен, пан Кравиц. И — не могу. Хотя и верю, что в ваших силах мне помочь. — Мне нечем помочь вам, ваше сиятельство. — Ошибаетесь. Вот то, что сделать вполне в ваших силах. Из-за обшлага шинели герцог извлек и теперь протягивал Анджею вчетверо сложенный лист плотной бумаги. Край страницы был залит алым сургучом. Пятно проступало насквозь, вызывая неприятные ощущения. Все равно как смотреть на свежую рану, неумело перетянутую бинтом. — Что это? — Вам известно, что нынешний глава Инквизиции подал в отставку, понимая всю тщету своих усилий и будучи не в силах справиться с тем, что надвигается на эту землю? — Смею напомнить, что я уже пытался донести до сведения властей свои соображения по поводу происходящего. В начале лета. После своей поездки в край. К сожалению, мои доводы не были услышаны. — Теперь у вас есть шанс сделать все так, как вы полагаете нужным. Впрочем... я знаю, что вы ответите отказом. Кстати, пан Анджей, это правда — то, что о вас говорят? — Что именно? — Будто вы имеете некое отношение к родовому древу князей Ургале. И, следовательно, к пресловутому Райгарду, хотя мне, по чести сказать, все эти разговоры представляются сказками... Так правда? — Разумеется, нет. Они поглядели друг на друга — и улыбнулись. Каждый понимая, что его собеседник лжет, и прощая друг другу этот обман, как можно простить лишь ложь во спасение. *** Он думал, война будет бесконечной. Он был твердо уверен, что даже и с теми войсками, которые пошлет ему Эгле, эта война продлится до конца его жизни и все равно закончится поражением. Потому как — на что он может рассчитывать? Он слишком хорошо знает, чем располагают Ливны. Но он ошибся. Их были тьмы и тьмы — совсем как в Тестаменте. Стах князь Ургале стоял у бойницы и с высоты холма смотрел на поле. Ровная лощина, ограниченная с севера плотной стеной леса, а с юга и востока – Кревкой, делающей здесь широкую петлю. Поле было заполнено людьми – так плотно, что если бы вои сомкнули над головой щиты, ни одна стрела бы не коснулась травы. «Воины Бога встали рядом со мной, и не трепетала душа моя»… Когда бы он мог хоть немного сравниться с тем, кто сказал эти слова. Ургале, Судува, Мядзининкай… за без малого два месяца от начала боев они стали его. Чтобы взять их, времени понадобилось ровно в два раза больше, чем нужно коннице, чтобы дойти от побережья до столицы. И впереди лежал Крево – все, что ему осталось, чтобы получить эту землю в безраздельное владение. В пустом пространстве Коложи было гулко и холодно, ветер просвистывал от бойницы к бойнице. Храм выстроили как крепость, на высоком берегу – сложили из дикого камня высокие, в два локтя толщиной стены с узкими стрельницами. Простой бедный алтарь, железный хорос, свисающий с купола на цепях… Стах знал, что в основание храма зарыт жертвенный камень святилища Пяркунаса, которое прежде было на этом самом месте. Знал он и то, что до сих пор, до сих пор, хотя со смерти Романа Ракуты прошло уже три с лишним века, Коложский храм продолжает оставаться сердцем Райгарда. Зачем Эгле просила, чтобы он ждал ее именно здесь? Ветер шуршал сухой травой, которой был засыпан пол в храме. Стах не услышал шагов. А может, их и не было – шагов. Он не знал. Он просто обернулся и увидел, как от распахнутых дверей храма к нему идет Эгле; вот она уже совсем близко, сквозняк вздувает серый плащ-велеис, заставляет липнуть к ногам подол зеленой сукни… несколько шагов отделяет ее от Стаха, и теперь он отчетливо может разглядеть ее лицо – странный серый узор покрывает лоб и щеки, струится по шее вниз, за ворот платья. Когда Стах был еще ребенком, Вежис, его опекун, рассказывал ему сказки. Про Дикий Гон, про янтарный дворец, про то, как Пяркунас осерчал на свою жену и выгнал ее с небес на грешную землю. И с тех пор ходит Лаума меж людьми, и в дни побед и испытаний всякий смертный может увидеть ее. Увидит в зеленом обличье – в сукне цвета юной листвы, с цветами в волосах, — значит, ждет впереди ласковое лето и урожайный год. В алом обличье явится Лаума, в багряной сукне, в пожаре листвы над головой – жди войны, потрясений, тревог. А если доведется увидеть жену Пяркунаса с серым узором на лице, с потухшим взглядом, укрытую серым плащом – мор идет на землю, мор и смерть. Серый, будто паутина, будто дыхание первых заморозков на оконном стекле, узор. Скулы, лоб, руки… и зеленые глаза сияют сквозь него… — Эгле? Она выпростала руку из-под плаща, откинула капюшон. Глянула ясно, переступила на каменном полу, зашуршала по-змеиному сухая трава, распространяя вокруг запах ромашки и полыни. Падающий из бойницы свет сместился, и Стах будто очнулся. Обычная женщина стояла перед ним. Эгле. Его Эгле. Его ли? — Это теперь твое, — сказала она, протягивая Стаху на сложенных ладонях серебряный с янтарем венец. – Здесь и ныне в руки твои, Стах князь Ургале, отдаю венец Райгарда, и воев за стенами Коложи, и землю эту… и себя, — закончила совсем неслышно. Он взглянул – не черненый серебряный обруч лежал на ладонях у Эгле. Черно-зеленый уж свернулся кольцом, поднимал увенчанную бурштыном голову над тонкими розовыми пальцами девы. Стах отшатнулся. — Нет, — сказал онемевшими губами. – Нет, никогда. И бросился к выходу. Так, будто за ним гнались. На замощенном камнем храмовом подворье было пусто и так же ветрено, как и внутри коложских стен. С высокого обрыва лощина смотрелась как на ладони. Стах подошел к краю, из-под ладони взглянул на поле. Поле шевелилось и текло, как живое. Оно и было живым – но ни единого человека не увидел князь Ургале там, внизу. Ужиное море скользило до самого небокрая, до черной кромки леса. Казалось, еще немного – и вскипит дикой волной, и смоет камни и стены Коложи, и поглотит весь мир – и самого Стаха, так легко и бездумно отказавшегося стать частью этого моря. Наивный, как он мог думать, что Эгле приведет ему в помощь обычное войско. Как он мог быть таким слепцом. Все те годы, что она была рядом… смешная девочка, которой он подарил розу, которую кормил земляникой с ладоней, которой боялся коснуться… безумец. Но он еще не утратил себя. И горе тем, кто лгал ему. Всем и каждому. Пускай даже и Эгле. *** — Почему вы отказались? — А?.. Он совсем позабыл о том, что в пустой комнате давно покинутого людьми дома, где шевелились от сквозняков клочья пыли на грязном полу и по крысиному шуршали длинные полосы рваных обоев, есть еще кто-то, кроме него самого. Закутанная в дорогую шубу женщина с удивительно красивым, хотя и с неправильными чертами, лицом смотрела на него чуть исподлобья. Она сидела на развалинах кресла — так восседают, наверное, королевы на своих древних тронах, — и ни разруха, царящая вокруг, ни запустение ее не касались. Она была словно отдельно от всего. Юлия Бердар, вспомнил он наконец и ужаснулся. Как могло случиться, чтобы он втянул ее… во всю эту грязь и кровь… кровь и грязь, потому что нет сомнений в том, что последует за его чудной встречей с носителем шеневальдской Короны. — Так почему вы отказались, пан Анджей? — А вы считаете, я имею право принимать от этого человека такие подарки? — Я ничего не считаю. Зато теперь я знаю, кто вы такой. На самом деле. — Это что-нибудь меняет? Она не ответила. Поднялась, отчего шуба сползла с плеч, открывая простое шелковое платье и гранатовую подвеску на высокой сильной шее. Осторожно ступая по усыпанному кирпичной крошкой и битым стеклом полу — как будто в этой комнате только что вели прицельную стрельбу — Юлия подошла к нему. Близко, почти вплотную, так, что он ощутил на своем лице ее дыхание. Зеленый глаз косил, глядя из-под каштановой с рыжиной челки прямо ему в лицо. — Слушайте, Анджей, — сказала она, задумчиво трогая пальцем испачканную сажей его щеку. — Поедемте уже куда-нибудь. — Куда?