— Да хоть к вам домой. Оцепление там, наверное, уже сняли. Что мы тут, в самом деле… как беглые каторжники…. Почему-то сбивалось дыхание. — Ну, хватит с меня этих подвигов. Давайте сюда нож. Да, кстати, какое-нибудь полотенце у вас найдется? Платья все-таки жаль… Даже появись у него на кухне привидение и потребуй стаканчик водки со льдом — и то он обалдел бы меньше. Но вид примы императорского театра, сидящей на низенькой табуреточке над корзиной полу-гнилой картошки и требовательно протягивающей руку за единственным на этой холостяцкой кухне ножом — этот вид поразил его в самое сердце. — Что вы так смотрите на меня? — Юлия, кажется, даже слегка рассердилась. — Я, между прочим, есть хочу. А у вас тут шаром покати. Вы что, дома не живете? По помойкам шляетесь? А еще князь… Стыдно! Через полчаса на огромной, как тележное колесо, чугунной сковородке скворчала яичница-глазунья, рядом на плите вскипал чайник, заволакивало горячим паром оконные стекла, а на столе под хрусткой льняной салфеткой остывал хлеб, и свежо и тонко пахли яблоки в стеклянной с матовым рисунком вазе. Романтики в этом не было никакой, скорее напротив, но Анджею было честно на это наплевать. Все это продуктовое великолепие он притащил только что из ближайшей бакалейной лавки, устыдившись упреков своей гостьи. Теперь гостья — звезда и прима, он не забыл! — повязав длинное полотенце на бедра вместо фартука, жарила яичницу, резала сыр и хлеб, и пупырчатые, с наивными цветочками на сморщенных попках огурчики, при этом смешно перебирала в зубах веточку укропа, и на лице ее было написано такое блаженство, что Анджею стало слегка не по себе. И страшновато от мысли, что все это несусветное количество еды должны уничтожить два обыкновенных человека. — Ну все, садитесь, я разливаю чай. Знаете, я так давно не занималась ничем таким… странно. Я как будто не жила все эти годы… Почему вы так смотрите на меня? От тепла и горячего чая ее щеки порозовели, влажные после недавнего мытья волосы, высыхая, слегка вились на висках, и все лицо Юлии будто светилось внутренним тихим светом. — Пани Юлю. Вы понимаете, что вы делаете? Не отвечая, она встала и, обойдя кругом стол, остановилась перед ним. Наклонилась, обхватывая его голову ладонями. Пальцы были горячими и сухими, как будто бы у Юлии был жар. — Нет. А вы? — Не знаю… Я только хочу, чтобы вы отдавали себе отчет: обратного пути не будет. Вот так — всю жизнь. Вне зависимости от того, любовь это или что-то другое. И потом… — Да, да… я знаю. Обратного пути нет. И я вам не нужна. У вас же есть Эгле. И все-таки… Стах. Поцелуйте меня. Прямо сейчас. Иначе я себе никогда этого не прощу. Ветер стучал в оконную раму. Двигались по стенам быстрые тени веток. Юлии казалось — она утонула в этом похожем на прозрачную воду зеленоватом сумраке. И волны идут над головой, а она сама смотрит из-под воды, как русалка на картинке в старой, памятной еще по детским годам, наивной книжке. Анджей спал, закинув руки за голову, и на лице его лежало странное выражение. Как будто выполнил человек трудную работу — и вот может спать теперь спокойно. И нет ему никакого дела до женщины, что, приподнявшись на локте, смотрит, закусив губу, на него, будто пытается навсегда запомнить и этот профиль, и залегшие в глазницах глубокие тени, и соскользнувшую во сне с ее плеча тяжелую ладонь, кажущуюся почти черной на белой сумятице простыней. Обратного пути не будет. Утром они разойдутся — так, как будто бы между ними ничего и не было — и, скорей всего, никогда больше не увидят друг друга. Но глупо думать, будто от этого что-то изменится. Поздно уже что-то менять, да и невозможно. Юлия почти физически ощущала, как дрожит под невидимым ветром протянутая между ними двоими нить. Завтра она вернется в театр, к своим старым, протертым до дыр, как изношенные башмаки, ролям, пропахшим нафталином сценическим костюмам и выстуженной сквозняками гримерке, а эта нить останется. И всякий раз, когда Анджею придет в голову блажь дернуть за нее, эта нить станет отзываться болезненным звоном, и все в душе будет замирать, сжиматься в комок… и она будет послушно, как на привязи, лететь на этот огонь… лететь и знать, что впереди — только острое пламя свечки, и жизнь конечна, а если в этот раз повезло — то это просто случайность. Уже засыпая, уже проваливаясь в небытие, она вдруг очнулась на короткое мгновение. Вспомнила: они сидели вдвоем на темной кухне, освещаемой только синим венчиком пламени вокруг газовой горелки плиты — просто так, чтобы согреться. Анджей крутил в пальцах пустую чайную чашку и старался не глядеть ей в лицо. — Обещайте мне. — Все что хотите, — она легко улыбнулась, искренне веря, что и потом, через много дней, сумеет с легкостью выполнить любую его просьбу. — Все — не нужно. Только одну вещь. Если вы когда-нибудь встретите одного человека… одну панну… вы постараетесь ей помочь. И обязательно скажете мне о том, что ее нашли. — Вы ее любите? — Я-а? Да она просто дрянь, мелкая наглая дрянь, которую убить мало за все, что она сделала! — Вы ее любите? Он со стуком поставил на столешницу перед собой пустую чашку. — Она обманула меня. И если бы только меня… Какая, к черту, любовь… я и был с ней всего один раз. Почему вы меня об этом спрашиваете? — Потому что я терпеть не могу, когда люди мне врут. А вы врете. — Просто… это не любовь. Это такой вид зависимости. Вроде древнего родового проклятья. Она… она всю душу из меня вынула. Заставила бросить все. Перевернула жизнь с ног на голову. Все, что я делаю — для нее, ради нее… а она плевать хотела. Повернулась — и исчезла. Она думает, что я ее ненавижу… — А вы? — Я? — переспросил он, поднимая глаза. — А как вы думаете, пани Юля? Она отвернулась, чтобы не видеть его лица. Потому что это оказалось неожиданно слишком больно. Они спали, обнявшись, и им снились странные сны. Юлии снился старый дом и заброшенный южный сад, и лестница из розоватого от времени мрамора, полого спускающаяся к морю. И сама она — на веранде, в муслиновом белом платье, с надкусанным недозрелым абрикосом в руке, а рядом еще двое. Юноша с тонким и смуглым лицом и выгоревшими почти добела волосами и молодая женщина с тяжелой рыжей косой и странным выражением длинных серых глаз… и ей почему-то было так страшно за них обоих, как будто должно случиться что-то ужасное, непроправимое… и совершенно все равно, что будет с нею самой. И еще она понимала, что никогда не будет счастлива. … сначала он видел во сне утонувший в сумерках незнакомый город — просто путаницу улиц и тесных переулков, где если развести в стороны руки, можно коснуться ладонями стен, и над крышами плыло вечереющее небо, в котором очень скоро зажглась единственная звезда. Холодная и острая, как глоток ледяной воды. Переулки извивались и множились, иногда он видел за крышами домов высокие шпили колоколен; звонили к вечерне, и звуки осыпались вниз, скатывались по густо-коричневой черепице, путались в одетых весенней дымкой тополевых кронах. Он не заметил, как оказался на пустой крошечной площади перед распахнутыми дверями костельной крипты. Уходила вниз огражденная чугунными перилами лестница, стертые ступени были завалены цветами, сладкий дух мешался с запахом воска и мирры. Он подумал, что ему совсем не хочется спускаться туда, вниз, и от одной только мысли о том, какая толща земли нависнет над головой, когда он окажется на последней ступени, делалось не по себе. На ступенях крипты сидел человек. Вертел в руках сломанную герберу, неторопливо обрывал с венчиков карминовые лепестки. Брусчатка у ног сидящего была засыпана сплошным цветочными ковром. — Яр? — позвал Анджей негромко. Почему-то там, во сне, он точно знал, что это Яр. — Посиди со мной, — не поднимая головы, сказал Яр. Пальцы все так же мерно двигались, превращая очередной цветок в крошево. Как будто жили сами по себе. Анджей послушно опустился рядом. Мрамор ступеней был теплым и шероховатым. Точно человеческой руки коснуться. — Ты ее еще не нашел? — спросил Яр. Он покачал головой. — Найди. И постарайся, чтобы поиски не затягивались. — Что-то случилось? Яр наконец-то повернул к нему лицо. Это сон, немедленно сказал себе Анджей. В жизни у людей не может быть таких лиц, таких отчаянных глаз. — Ты совсем спятил, — сказал Яр печально. — Ты что, не понимаешь, что без Эгле ты никто? Они же убьют тебя. Скоро весенний солнцеворот. Ты не успеешь. Не успею, понял он и проснулся с отчетливым ощущением беды. И понимания того, что он позабыл спросить у Яра самое важное. Юлии рядом не было. Ее подушка была засыпана цветочными лепестками. Карминовый след сплывал с постели и тянулся в коридор — как цепочка следов. Волчий след по последней зимней пороше. Часть третья. Уж и корона. Глава 8. Крево, Лишкява, Мядзининкай. Апрель 1908 года. Подчиняясь странному чувству, Кравиц свернул в проход между двумя вычурными, с лепниной и псевдоколоннами, домами, прошел аркой и оказался на узкой улочке, поднимающейся в гору. Справа тянулись невнятные хозяйственные постройки, слева был двор, где полоскалось на веревках белье и возилась в песочнице под присмотром дородных нянек крикливая малышня. Здесь было не так ветрено, как на проспекте, пригревало солнце, гортанно перекликались с лепных карнизов голуби, и ветер доносил сладкий карамельный аромат — где-то поблизости, как Анджею помнилось, была хлебопекарня. Он плохо рассчитал время: до назначенного часа оставалось еще порядочно, и нужно было как-то скрасить себе затянувшееся ожидание. Хотя, если честно, больше всего ему хотелось повернуть обратно. И вообще никогда в жизни и не вспоминать даже, что существует в путаной глубине улиц и дворов Крево это странное приземистое здание с крошечными балкончиками и двухскатной жестяной крышей, в котором узкие коридоры и все время кажется, будто нечем дышать. И выбитый на романском щите над входной дверью крест, и уснувшие по обеим сторонам высокого крыльца химеры… интересно, каково это будет — смотреть на столицу из окна главного кабинета в этом доме? Но любопытство было вовсе не тем чувством, которое заставило его согласиться на предложение носителя Шеневальдской короны. Лучше не думать об этом. По крайней мере, сейчас. Иначе соблазн повернуть обратно окажется слишком велик, и противиться ему станет невозможно. А ему, как ни парадоксально это звучит, нужна сейчас эта должность и те полномочия, которые она предполагает. Это ведь только дураки думают, будто правду можно защищать исключительно чистыми руками. Слава богу, у него достаточно сил и опыта, чтобы понимать, какая это, в сущности, ерунда. Шеневальд пугают события, происходящие в последнее время в Лишкяве. И даже не сами события — ибо на первый взгляд ничего же не происходит! ничего такого, что выходило бы за рамки обыкновенной статистики, — сколько то обстоятельство, что отголоски этих несуществующих событий отчетливо ощущаются и на землях Короны. С ним или без него, но они найдут способ с этим бороться. А так… так он сумеет хоть как-нибудь уберечь тех, кто должен уцелеть любой ценой и кто неминуемо погибнет, если у него не достанет смелости вмешаться.