А еще он сможет защитить Райгард, как бы патетично это ни звучало, от тех, кто ставит свои интересы превыше, будучи при этом слепо убежден в своей правоте и полагая, что таким образом пытается сохранить чистоту крови. Холера на это на все, он такой же Ургалис, как Стах и как Юрген, что за бред — мерить принадлежность к роду количеством воды, которым разбавлена, за давностью лет, эта самая кровь… А даже если бы он был пришлец, никто, выродок… кто из них посмеет ему помешать? Кто из них лучше него понимает, что и как нужно делать — и способен на большее, чем просто разговоры?! И Эгле. Вернуться в должность — единственный способ ее отыскать. И уцелеть самому. Он вдруг понял, что даже в мыслях не называет Варвару по имени — и рассмеялся. У кирпичной стены на припеке распустились цветки мать-и-мачехи. Золотые яркие капли. До солнцеворота еще почти неделя. Костел стоял на взгорке, за невысокой оградой, заплетенной диким виноградом, в тесном окружении самых обычных домов. Простые гладкие стены с давно осыпавшейся штукатуркой, из-под которой проглядывала кирпичная кладка в земшелых пятнах, черепичная крыша с приземистой звонницей, вбитый в лежащий у входа речной валун деревянный крест, подножие густо завалено цветами вперемешку с вербовыми ветками. Пушистые желто-серые котики, венчики бледных нарциссов и оранжерейных лилий. Вербное воскресенье, вспомнил Анджей. Святой Рох на Золотой Горке… При костеле помещалось заброшенное кладбище, на котором уже наверное целый век никого не хоронили. Даже имен на почти ушедших в землю надгробиях не осталось. Он постоял перед ноздреватым серым камнем. В прошлогодней жесткой траве грелась на солнце вялая бабочка-крапивница, осторожно шевелила крыльями. Невозможно быть ни в чем уверенным, но он почему-то знал совершенно твердо: здесь, под этим камнем, лежит Юрген князь Ургалис. Который, как ни крути, а сделал для Райгарда больше, чем его сводный брат, так и не решившийся принять венец Гивойтоса. Цена, которую все остальные заплатили за этот выбор, невозможно высока. Если я когда-нибудь — скоро! — лягу рядом, дай мне Боже сил сделать так, чтобы платой за это стали уцелевшие чужие жизни. А не наоборот. Солнце и запах нагретой земли. И едва ощутимое дрожание воздуха — такое, когда вот-вот упадет колокольный звон. Неужели это последнее, что он запомнит в жизни? Ему казалось, он различает на камне буквы и слышит, как вздыхает, распрямляясь, трава. Разумеется, к назначенному часу Анджей опоздал, но мысль о собственной вольности вызвала в нем не сожаление, а едкую мстительную радость. Ничего, обождут, не на свадьбе. В небольшом скверике, огражденном от шумного проспекта балюстрадой и неохватными стволами вековых каштанов и тополей, против обыкновения, было людно. Протискиваясь сквозь толпу узкими аллеями, сплошь засыпанными тополевыми сережками, Анджей тщетно гадал, по какому случаю сборище, но так и не придумал ничего достойного. Никакой подходящей к случаю даты. И, судя по отсутствию жандармов, на стихийный митинг столичной молодежи тоже не очень-то походит. Он выбрался к самодельному помосту, сооруженному из двух сдвинутых скамеек и положенного поверх спинок фанерного щита, и встал, скептически кривя губы и засунув кулаки в карманы длиннополой шинели. Оказавшиеся рядом невольные соседи инстинктивно попятились. Очень скоро Анджей понял, что они просто читают стихи. Хотя слова, звучавшие с самодельного помоста, очень мало походили на рифмованные строфы. Чтецы не вызывали в нем интереса — истеричные барышни, экзальтированные мальчики… Но ветер пах тополевой горечью, за шумом ветвей и молодыми голосами не было слышно города и машин, и еще хотя бы несколько мгновений можно было ни о чем не думать. … но. Прах и пепел летят над страной, Прах и пепел… — Пан Кравиц? Он очнулся. За спиной, на расстоянии почтительного полушага, маячили двое в штатском. Надо полагать, его будущие референты. — Минуту, — он шевельнул рукой, давая им понять, чтоб не мешали. Высокий слегка сутулящийся, как и большинство студентов, юноша читал, стоя на брусчатке перед помостом. Ветер шевелил выгоревшие почти добела волосы. Смуглое лицо, обращенные к небу серые, ничего не видящие глаза. Из таких потом толпа любит делать мучеников или пророков. Твердый нездешний выговор. Литвин? Может быть. Если допустить, что большую долю прожитых лет он провел за границей. — Задержать? — Не нужно. Просто узнайте, как его зовут. Один из референтов шевельнулся, доставая из-за обшлага плаща записную книжку и карандаш. Второй шагнул ближе, наклонился почти к самому уху: — Простите, пане. Но там в приемной вас ожидают. — Кто? — Его сиятельство герцог ун Блау. Это было так невероятно, что Анджей вначале даже не поверил. — Хорошо, идемте. Тополевые сережки шуршали под ногами и ежились, похожие на пушистых красно-коричневых гусениц. Прах и пепел летят над страной, прах и пепел… Анджей подавил острый приступ тошноты. *** — Приберешься вон тут — и ступай. И не забудь дверь в кладовку запереть, потому как в прошлый раз не заперла — и все потаскали. — Что — все? — А все! И метелку, и ведро почти что новое, я за него на рынке третьего дня две гривни копеечка в копеечку выложила! А ты дверь не заперла — и сперли! Теперь из твоего жалованья вычту, будешь знать, дурища! Варвара равнодушно пожала плечами. Если из ее жалованья вычитать за каждую провинность, получится, что она должна еще и приплачивать хозяйке за то, что два раза в день намывает в этой лавке полы. Впрочем, ей и так каждый день рассказывают, что приютили ее только из милости, потому как негоже девушке на улице пропадать… а ежли она еще и кочевряжиться будет, так проще ее назад на эту улицу выгнать, да и дело с концом. Она плохо помнила, сколько их было до этого, таких же крошечных магазинчиков и кофеен, где она то мыла тарелки, то мела полы. Понятно, что без школьного аттестата ни на какую другую работу рассчитывать было нельзя, но как-то так выходило, что каждое новое место было хуже предыдущего, и в какой-то момент Варваре стало казаться, что так будет всегда, до самого конца ее бестолковой жизни. Чужие грязные полы, жесткий тюфяк, брошенный поверх скрипучей железной кровати с провисшей почти до полу панцирной сеткой, бесконечная зимняя слякоть и ничего хорошего. Иногда она даже думала, что все, что случилось с ней за короткие весенние месяцы в Ликсне, вообще никогда не существовало, а просто приснилось ей в одном из кошмарных снов. Впрочем, если бы она не сбежала оттуда, а осталась, было бы только хуже. Напоследок хозяйка — тучная и одышливая латгальская тетка — еще велела ей протереть пыль на прилавке и скрылась за ситцевой занавеской. Там на керосиновой плитке нежно посвистывал чайник и томительно пахло плюшками с яблоками и корицей. Может, у кого-то и пост, а хозяйку эти глупости не касались. Солнце било в пыльные стекла, зажигая причудливые крошечные радуги на стеклянных боках вазочек, в которых на витрине были разложены сласти — лакричные палочки, леденцовые петухи, тянучки, завернутые в морщинистую золотую фольгу шоколадные конфеты. Временами Варваре казалось, что если она съест такую конфету, жизнь ее сразу же волшебным образом переменится. Она заперла кладовку, сунула в угол фартук и вышла на улицу, на ходу застегивая тесную шерстяную жакетку с вытертым цигейковым воротником и манжетами. Ничего другого у нее все равно не было. Пахло нагретым булыжником, клейкими почками и речной водой. Магазинчик помещался на набережной. Чайки носились над неширокой гладью Кревки, которая здесь, в пределах Крево, почему-то утрачивала свое настоящее название, меняла на шеневальдское, чужое, которого Варвара никак не могла запомнить. На пересыпанных песком камнях у самой воды грелись утки, смешно уткнувшись плоскими носами в лоснящееся оперение. Коричневые мелкие волны, просвеченные солнечным светом, колыхались у самых ног, обещая скорое лето. Она посидела немного возле воды, вытрясла уткам из карманов жакетки горсть крошек от печенья — хозяйка отдала, потому как зачерствело — и пошла по улице вверх, туда, где поднимались над крышами домов и полупрозрачными кронами деревьев краснокирпичные башни костела. Все-таки сегодня Вербное воскресенье… Варвара так и не поняла, в какой именно момент людской поток, становящийся все гуще по мере приближения к храмовой площади, превратился в толпу. А когда поняла, было уже поздно. — Пан Кравиц! Я даже слов не нахожу, чтобы передать вам, как я счастлив видеть вас в этих стенах! Вы воистину радеете об интересах державы, если согласились принять это предложение! — Вашему сиятельству известно не хуже меня, что выбирать мне было не из чего. Отто Кауниц Ингестром герцог ун Блау тяжко вздохнул, совершенно не герцогским жестом подпер щеку, еще полминуты укоряюще глядел на Анджея, а после прикрыл глаза. Веки его были красны и отечны: герцог не спал вторую ночь подряд. Из провинций приходили ужасающие новости, депеши окружных кураторов Инквизиции были лаконичны и страшны в этой простоте. Навы, навы, бесконечное число нежити, будто лезущее из квашни взбесившееся тесто. Развороченные могилы на деревенских погостах, сорванные с алтарей сельских костелов кресты, вскрытые оклады метрических книг, в которые веками не заглядывала за ненадобностью ни одна живая душа, выпотрошенные библиотеки родовых маентков — и отравленная вода в колодцах, сами собой звонящие в ночи колокола — бешеный рваный набат, как на пожарах, — и тишина, благостный сонный покой днем, отдыхающая под ласковым солнцем земля, в которую никто не спешил бросать семена. Видимо, подозревал, что жать будет некому... Возникало впечатление, что страна усиленно пытается вспомнить... что? Герцог ун Блау не знал ответа на этот вопрос. И читал донесения, всякий раз замирая от ужаса и тоски, пытаясь угадать, сколько еще может продлиться это хрупкое равновение и когда же наконец найдется человек, на плечи которого он сможет переложить эту ношу. Ему пришлось ждать почти месяц. Сегодня поутру секретарь положил ему на стол еще одну депешу. Писал куратор Мариенбурга УлрикЛюдендорф, человек, начавший службу в Инквизиции еще при прежнем герцоге, и у Ингестрома не было оснований ему не доверять. Людендорф извещал, что в западной столице Короны — в Крево, то есть — готовятся беспорядки, о характере каковых ему пока ничего не известно. Однако же мариенбургский куратор с точностью брался утверждать, что эти беспорядки, безусловно будут носить мистический характер, и просил герцога, не откладывая, принять решение о введении в Крево воинских подразделений. Пехоты и легкой кавалерии, а по возможности и усилить огневую мощь столичного форта. Уже получивший согласие Анджея герцог ун Блау вздохнул с облегчением. Пускай эти решения принимает кто-нибудь другой. Он трус? Может быть. Но за ним государство, и это не просто кусок земли с домами, пашнями и заводами. Это люди, которые, что бы ни случилось, должны остаться верны Короне, и он просто обязан иметь возможность оставить за собой право обвинить во всех ужасах военного времени кого-нибудь другого. Вновь назначенный глава Инквизиции подходит для этой цели как нельзя лучше. — И тем не менее, пан Кравиц. В столь трудное время... впрочем, не буду вас отвлекать. Есть дела, не терпящие отлагательств. Бумаги вам подготовили. Да, и еще один момент. Герцог с неподобающим кряхтеньем выбрался из-за стола. Подошел и остановился в двух шагах, помолчал, задумчиво покусывая нижнюю губу, потом махнул рукой, подзывая референта. И когда тот подошел, неся перед собой распахнутый бювар с документами, протянул Анджею свернутый трубкой лист плотной бумаги. Сургучная печать свисала с угла страницы, покачиваясь на витом шнуре. — Что это, ваше сиятельство?