— Один. — А не страшно пану? — Поздно уже... бояться, — бросил Анджей с шальной усмешкой и распахнул перед Варварой тяжелые с резьбой двери. — Будешь сидеть здесь. Молча, как обещала, — повторил Анджей, когда позади осталось бесчисленное множество мрачных и пустых коридоров и лестничных пролетов, наполненных запахом пыли и заплесневелой бумаги, паркетной мастики и свечного воска, и они оказались в просторном кабинете. В дальнем его конце была устроена ниша, завешенная потертыми плюшевыми портьерами. За портьерами помещался колченогий стул, отправленный в ссылку из-за увечья, сваленный в картонную коробку ворох бумажного хлама, а заодно и метелка с совком. Ниша явно принадлежала здешней прибиральщице. Портьеры качнулись и сдвинулись, отсекая от Варвары привычный, хотя и не слишком уютный мир. Сквозь мелкие дырочки в потертой ткани пробивался свет, от пыли щекотало в носу и отчаянно хотелось чихать. Варвара опустилась на сиденье стула. Здесь было тепло и очень тихо, и от этого моментально захотелось спать. В углу шуршала и возилась мышь. Видимо, покушалась на бумажный мусор в коробке. Потом мышь затихла — наверное, испугалась шагов в кабинете, чирканья спички и потрескивания огня спиртовки. Запахло кофе и дорогим табаком, и еще чем-то домашним, уютным... ванилью и сдобой. Варвара ощутила прилив острой зависти. Сидела бы сейчас в своей лавке, грызла бы леденцовые крошки, прихлебывала из кружки кипяток, слабо отдающий заваркой, и чувствовала полнейшее счастье. Только счастья не предвидится. Похоже, что она с головой угодила куда-то, откуда выбраться не проще, чем мухе из паутины. И хозяину этой паутины абсолютно наплевать, согласна ли она изображать из себя муху. Он отнюдь не торопится ей объяснять, какой во всех его действиях смысл, а уж тем более не спешит убеждать ее в том, что ей это барахтанье нужно не меньше, чем ему самому. Будет дергать за ниточки, подбираясь с каждым днем все ближе, покуда... покуда что? Вода в крошечной медной джезве закипела, выплескиваясь через край, заливая синий огонек спиртовки. Анджей прикрутил фитиль, насыпал в чашку добрых три ложки кофе, размешал, глядя, как расходится в кипятке коричневая пыль. За портьерами в углу было подозрительно тихо. Хорошо бы, Варвара там заснула. По крайней мере, ему не было бы совестно глядеть ей в глаза — после всего того, что будет происходить в этом кабинете в ближайшие три или четыре часа. … Ее звали Альжбета. Или Беата. Он забыл ее имя сразу же, как только поднял глаза от допросного листа. Собственно, не имело никакого значения, как ее зовут. Ее задержали по ошибке, и все вопросы, которые Анджей задавал этой женщине, были больше для проформы. Имя, род занятий, семейное положение, вероисповедание... — Что вы делали на Лукишской площади в этот день? — Пришла к храму. Как все. Праздник же... — Известно ли вам что-либо о причинах случившегося? — Я не понимаю пана... За что меня задержали? — Мы располагаем доказательствами того, что давка, имевшая место быть сегодня на площади, была вызвана... мистическими причинами. Скажем так. Если вы будете упираться в своем молчании, я буду вынужден прибегнуть к иным способам получения показаний. — Я ничего не знаю, честное слово, правда! И пустота в серых, ничего не выражающих, кроме бесконечного ужаса, глазах. И дрожащие руки, пальцы в артритных узлах, испорченные тяжелой работой. Она прядильщица на местной камвольной фабрике, дома муж и четверо детей. Чего он от нее добивается? — Подумайте. У вас есть время. — Я ничего не знаю! — Свидетели утверждают, что вас видели кричащей в толпе, произносящей странные речи, сопровождая оные жестами, которые более близки к колдовству и злоумышлению, нежели к молитве. Что вы можете пояснить следствию на сей счет? — Да не знаю я ничего!! — Вам известно, что на площади у костела в давке погибло девятнадцать человек? Еще более сорока получили тяжелые увечья, их жизни под угрозой. Желали ли вы, в момент описываемых событий, смерти этим людям или кому-либо еще, возможно, вашим знакомым, вашим недругам? Кто и зачем научил вас словам, которые вы произносили, и жестам, которые вы делали? Понимаете ли вы значение этих символов? Известно ли вам, что по законам Короны, всякое тайное слово, которое не есть молитва, трактуется как преступление против Господа и людей? Если вы солгали, клянусь распятием, вы пожалеете, — он говорил размеренно, не повышая голоса, и от этого слова, которые он произносил, звучали еще более жутко. — Вы... и ваша семья. Завтра вечером за вами придут. В вашем распоряжении ровно сутки. — Я ничего не знаю!! — Уведите. Крик затихает коридорами. Он отхлебывает давно остывшего кофе, закуривает очередную сигарету. Пять минут передышки — следующая задержанная. Через три часа он охрип и почти перестал различать буквы на серой казенной бумаге допросных листов. Из тех, кого каждые десять минут приводил в его кабинет добросовестный и молчаливый Тумаш, попадались учительницы, медсестры из госпиталя святого Бернарда, две девицы — студентки коллегиума и еще одна — кассирша из кондитерской Лассаля на углу Моргитес и Антакальнё, еще были парикмахерша и швея, модистка и молодая крепкая дворничиха, на редкость тупая деревенская баба. Все они твердили одно и то же. Никто ничего не знает. Всем им он предлагал подумать, и все они голосили так, будто завтра он обещал отправить их на эшафот. Ни единой ведьмы. Никаких нав. Ни одна из тех, с кем он разговаривал за эти бесконечные часы, не узнала в нем князя Райгарда. Молчащее, мертвое море. Не может быть, чтобы ни одна из них не помнила ничего из того, что, как утверждают свидетели, она совершила. Либо они морочат ему голову, либо в том, что произошло на площади, виноват только он сам. Или те, кто стоял против него на холме. Варвара не в счет. Она не ведьма и уж тем более, не нава. Так или иначе, но кто-то должен ответить за эти смерти. — Тумаш! — Да, пане? — Там еще остался кто-нибудь? — Барышня одна. Самая сердитая. Требовала, чтоб ее первой привел, кричала. Обещала даже градоначальнику пожаловаться. Говорит — у ней спектакль. — Актриса, что ли? — Анджей потер ноющий висок. Только актрисы ему для полного счастья не хватало… — Говорит, звезда. …»Вы актриса?», вспомнилось ему далекое, и озноб пошел по спине. «Что вы. Я — звезда»… Рука в длинной, выше локтя, атласной перчатке, изящно изогнуто тонкое запястье, тлеет в мундштуке чудная заграничная сигарета, осыпаются черно-багряные лепестки с роз в хрустальной вазе. Как она могла оказаться в этой толпе?! — Так вести, пане? — Ведите, Тумаш, ведите, куда ж деваться… — Ради бога, молодой человек, отойдите на два шага, иначе вы наступите мне на юбку, а это платье стоит три ваших месячных жалованья. Я не замышляю побег, честное слово. И принесите порядочный стул. Вы же не думаете, что я буду сидеть на этой развалюхе? Раны господни, пан Кравиц, для чего вам понадобилось держать меня в ваших застенках, как последнюю уличную девку, вместе с этими жуткими бабищами? Откуда вы берете таких придурков, как ваш ординарец? Ведь я же ему говорила… — Сударыня. Сядьте. Да, именно сюда. И помолчите хотя бы две секунды. — Что? — она замерла на полпути к его столу, остановилась посреди кабинета, слегка разведя в стороны руки, похожая на фарфоровую куклу в своем роскошном старинном платье с пышной юбкой и узкими, расходящимися к низу волнами кружев, рукавами. — Анджей, вы с ума сошли? — Панна Юлия. Я сожалею, что с моего попустительства вы были вынуждены провести немало неприятных минут в камере предварительного следствия, но поверьте, эти неудобства продиктованы только лишь стремлением соблюдать интересы Короны. — Чтоб ей провалиться! — с чувством и в тон ему добавила Юлия. На предложенный Тумашем стул она так и не села, стояла перед столом Анджея, упираясь в мраморную столешницу ладонями и чуть наклонять вперед, так, что Анджей мог ощущать исходящий от нее едва уловимый запах яблочного мыла — как будто панна Бердар была доставлена к нему не из камеры, а из личной умывальни. — Юлия. — Наконец-то он решился поглядеть ей в лицо. — Что вы делали на площади? Как вы там оказались? Почему вы были задержаны? Она молчала — потрясенно и грустно. Потом выдавила неуверенную улыбку. — Анджей, это я. Вы меня узнали? — Разумеется, панна Юлия. Едва ли в пределах Короны найдется хотя бы один человек, который сумеет вас с кем-нибудь спутать. Ну разве что глухой и слепой… Но, сударыня, в стране введено чрезвычайное положение, и какбы ни была удивительна наша встреча, я вынужден повторить свой вопрос. Что вы делали на площади, панна Бердар? — Знаете, пан Кравиц… — она пренебрежительно хмыкнула и, не обращая совершенно никакого внимания на то, что сминает концертное платье и портит дорогую вышивку, уселась на край стола. — Я ошибалась. Люди именно таковы, как ты о них думаешь в первую минуту встречи. Девять… нет, уже даже десять, наверное, лет назад, в Нидской опере, я решила для себя, что вы мерзавец — и вот, пожалуйста, так оно и есть. Обмануться не получилось. Мне искренне жаль. Она дурачит меня, понял вдруг Анджей. Он даже не подозревал, что ошибается в эту минуту. Но думать, что она нарочно ведет себя так, было большим облегчением. Вот она сердится, изображая из себя обиженную светскую даму, а на самом деле между их душами — ни облачка, ни тени, и они по-прежнему добрые друзья… если можно полагать, что между мужчиной и женщиной, которые некогда были близки, а после расстались, вообще может существовать дружба. — Юлия. Скажите мне, что вы делали на площади, и я вас отпущу. — Он щелкнул крышкой часов, взглянул на циферблат, где малая стрелка уже подбиралась к восьми. — И, может быть, вы даже успеете к началу спектакля. Сегодня, если я не ошибаюсь, вы поете Аиду? — Лючию де Ламмермур, — поправила Юлия машинально. — Черт вас возьми, Кравиц, вы что, думаете, я буду участвовать в ваших дурацких играх? Да наплевать мне на все ваши танцы! Да, я была на площади. Была, чтоб вам пусто было! Уж очень охота было поглядеть, как вы ее отыщете… вашу Эгле. — Что?.. — Анджей, не притворяйтесь дураком большим, чем вы есть на самом деле. Да, я знала. Вы будете смеяться, но я вообще знаю гораздо больше, чем мне положено… и больше, чем вам бы того хотелось. Потому что, в отличие от вас, я не шатаюсь бесцельно по стране в поисках юной идиотки и не слушаю скверных поэтов в городских парках. Я читаю архивы родовых замков и встречаюсь с людьми, которые знают историю края слегка получше, чем вы. Ну, а в перерывах между этими увлекательными занятиями играю на театре. Но это ненадолго. — Почему? — Потому, что если я и дальше буду вести себя так, как теперь, меня вышвырнут на улицу. Несмотря на всю мою оперную славу. — Так, может, стоило бы перестать заниматься ерундой? — Это вы занимаетесь ерундой, мой милый пан Кравиц, — сказала Юлия печально. — И, что самое ужасное, не желаете этого признавать. Вам не глупых теток гонять бы надо, и не смысла жизни искать… какой, к черту, может еще быть смысл в жизни человека, избравшего себе такой путь, как вы!.. Анджей, неужели вы ничего не понимаете? Неужели вы не способны глядетьдальше собственного носа? — Я плохо разумею, о чем пани говорит. — Да бросьте вы! — Юлия потянулась через весь стол, совершенно не задумываясь о том, что ведет себя в высшей степени странно, и взяла с блюдца чашку с недопитым кофе. Отхлебнула, сморщилась, будто от лекарства. Ей не было сейчас ровно никакого дела ни до приличий, ни до того, что думает обо всем этом Анджей, ее нисколько не интересовало, хороша ли она собой. Вся она была досада и нетерпение в эту минуту:пятна румянца на щеках, блеск в глазах, раздувающиеся точеные ноздри. — Прекратите притворяться… хотя бы передо мной. Потому что, мой милый, все это – пустое сотрясание воздуха. Не больше. Все ваши поиски, и ваша холерная работа, и войны внутри Райгарда… даже то, что происходит сейчас в крае — это только следствия, трепыхание воздуха. — А причина? — А причина сидит у вас за занавесками, и до тех пор, пока вы не убедите ее по доброй воле участвовать в этом во всем, ничего у вас не получится. Сказав это, она словно бы потухла. Усталость и горе проступили в чертах смуглого неправильного лица, сделав его отчаянно прекрасным. Ощутив внезапное смущение, Юлия слезла со стола, с сожалением оправила смятые юбки. — Зачем вы сказали мне это все? — Я думала, вы понимаете…