Может, дело как раз именно в этом? А вовсе не в том, что Капитул Райгарда ошибся в выборе Гиватэ. Но, чтобы доказать им всем это, ему нужно, как минимум, пройти посвящение и, как максимум — прекратить распри внутри ордена. А потом искать новую Эгле. Только отчего-то ему кажется, что это как раз не проблема. — Вы не думайте, — сказала извиняющимся тоном Варвара. — Я же не просто так… Вы давно в зеркало на себя глядели? Анджей пожал плечами, и тогда она вынула из кармана жакета и протянула ему старенькую потертую пудреницу. И когда улеглось сладко пахнущее облачко белой пыли, Анджей поднес надтреснутое зеркало к глазам. Совершенно чужое лицо смотрело на него, чужое и неуловимо схожее, и глаза были синими — и живыми. Лицо Стаха Ургалиса из старого родовода. Понятно, почему герцог ун Блау назвал его так. Тогда Анджею подумалось, что герцог оговорился. А оказалось, он просто называет своими именами то, что видит. Что же, получается, ему навязали не только чужую роль, но еще и чужую личину?! Ну, это у них вряд ли выйдет, поклялся себе Анджей. Кровь бешено стучала в висках. Следует взять себя в руки. Он подумает об этом потом. Когда найдет время. В конце-концов, сейчас все это не имеет никакого значения. Он же не бабка полоумная какая-нибудь, чтобы всерьез утверждать, будто Стах князь Ургале восстал из мертвых. Сизые голуби бродили по аллее, перебирали клювами нападавшие с тополей красно-коричневые сережки, курлыкали, топорщили перья. Опять моросил дождь. Неудержимо клонило в сон. — Поедем домой, Бася, — сказал он просяще и очень удивился, когда Варвара молча взяла его под руку. Часть третья. Уж и корона. Глава 10. Замок Ургале - Нида. Ургале, Лишкява. Середина апреля, 1908 год. Золото стекало по стенам — тяжелые, застывшие причудливыми наслоениями потоки. Золото было вокруг — по стенам, на столах, золотые своды давили на плечи. Золото не было металлом — всего лишь закатное солнце плавилось в янтаре, которым, от пола до потолка, был отделан покой. Но камень был неживым, холодным, он давил на плечи и мешал дышать. Витовт граф Пасюкевич стоял, отвернувшись спиной к кафельной грубке, грел на теплых плитах руки. Анджей отвел глаза, так неожиданно отвратительными показались ему движения этих сильных пальцев. В другом конце покоя, свернувшись калачиком в кресле, сидела Варвара. Он не думал, что увидит ее здесь. — Я привез, — сказал Яр за спиной. — Хоть ты и не велел. Куда ж ее девать было… — А то ж ты не знаешь, что с девками делать, — не оборачиваясь от грубки, пренебрежительно фыркнул Пасюкевич. — Помолчите, пане. — Тоже мне, скромник выискался!.. — … или я найду способ заткнуть вам глотку. — Панове, панове! — окликнул из-за стола Вежис. — Тут дама. И не одна. Анджей повел глазами. Увидел Юлию — в торце стола, сгорбившуюся над высокой кружкой. С темным, отрешенным лицом. Если он станет сейчас думать о том, что ее заботит и как он будет объясняться с ней, он сойдет с ума. Вот прямо тут, на глазах у всей этой волчьей стаи, готовой сожрать его с потрохами при первом же удобном случае. Хорошее же наследство ему досталось. Проще было бы сгинуть в трясине. Не обращая внимания на людей, сидящих за длинным столом, Анджей пересек покой и распахнул окно. Теплый ветер хлынул внутрь — сладкий, пахнущий цветущими лугами и речной водой. — Ну вот что, панове, — сказал он наконец, не оборачиваясь, но чувствуя всем хребтом, как они буравят его глазами. — Нравится вам это или нет, но вы заполучили меня — в том самом качестве, в каком мечтали. Если кому-то это поперек горла — я никого здесь не держу. Дорога за Черту всем известна, нужны провожатые — я обеспечу. В особенности это вас, пан Витовт, касается. И еще некоторых. Подковерные войны и заколоты мне не нужны. Это ясно? — Какие речи… — проговорил после долгого молчания Пасюкевич. — Давно ли весь Райгард за этой шеневальдской собакой по всей стране гонялся… уговаривал, сомневался… а он теперь всех нас на шибеницу отправить грозится. — Не на шибеницу, — поправил Анджей спокойно. — Вы ослышались. И вообще, пан Витовт. Последний Гивойтос ушел… вам не кажется, что вы слегка задержались под этим небом? — Не вы ли туда меня спровадите?! — Может статься, что и я. И вас, и ваших приспешников. И пана Ворону, и пана Овейде… и кто там с вами еще. Вежис! — Ты пожалеешь, — прошипел ему в лицо Алесь Ворона, бешено сверкая глазами из-под черной, как смола, гривы волос, упавшей на высокий чистый лоб. — Убийца, мразь… ты пожалеешь! Вы все пожалеете… да поздно будет! Анджей отвернулся. Он не желал смотреть, как их уводят. Он отчетливо знал, что никогда не задумается о том, как и куда исчезли с его пути эти люди. В сущности, их и людьми-то назвать уже сложно. В покое висела душная тишина. — И вот что, панове, — сказал он, когда молчание сделалось уж совсем невыносимым. — Вы, разумеется, можете думать обо мне так, как только что сказал вам пан Ворона… покойный пан Ворона. Но если кто-то рассчитывает, что я оставлю службу — он глубоко заблуждается. Потому что до тех пор, пока я нахожусь на своем посту — вы все относительно живы… и более-менее в безопасности. Если вам удобнее начинать войну за Лишкяву в другом состоянии — тогда вы будете делать это без меня. Они молчали. Они не глядели на него. И Анджей подумал, что они совершенно забыли за столько лет, что это такое — склоняться перед чужой волей. — Пан Родин, — сказал Анджей. — Собирайте войска. Райгард выступит на Крево через две недели. И сам ужаснулся, будто со стороны услышав свой голос — негромкий, бесстрастный, заполнивший собой все пространство покоя. Яр склонил в согласии голову. Никто не посмел возразить. — Да, и вот еще, — проговорил Анджей, вдыхая сладкий воздух — как будто в последний раз — и глядя, как идут по самому краю неба густо-синие тучи. Будет гроза… — Герцог ун Блау останется в живых. Отречение, баниция — эти подробности меня не волнуют. Но если хоть волос упадет с головы этого человека — вы все ответите. — Но почему? — Потому что я ему обещал. Или моего слова не довольно? Он вспомнил их последнюю беседу — в заброшенном доме на окраине Мариенбурга. И ужас и тоску в глазах своего собеседника. И слабые руки, и поникшие под невыносимой ношей ответственности за всех и вся плечи. Они не посмеют тронуть его даже пальцем. Какой смысл в смерти человека, который только щепка в водовороте событий… — Что-то еще, Гивойтос? Анджей вскинул голову. Обращение звучало так непривычно, что он не сразу понял,кому оно адресовано. — Да. Пани Эгле… то есть панна Бердар вольна в своих решениях и поступках. Если она захочет уехать… препятствий чинить ей не следует. Это все. — Да, пан Стах. — А я? — раздался из дальнего угла высокий, чистый девичий голос. Он сидел в глубоком кресле у окна, сжав в ладонях келих с настоянной на вишнях и меду старкой, и молчал. И смотрел, как золотыми каплями дрожит солнце в забранном в серебряную оправу радужном стекле кубка. Старка казалось черной — как торфяное озеро в лесной чаще, на которое никогда не падает солнечный свет. За тот год, что прошел с последней их встречи в Ликсне, Варвара переменилась почти до неузнаваемости. Превратилась из угрюмого и нескладного подростка в девицу. Только веснушки на похудевшем лице остались прежними, да еще медно-ореховая коса… Анджей подумал, что месяц назад, когда он нашел Варвару в толпе на Лукишской площади в Крево, он так и не успел разглядеть ее как следует. Потому что после была ночь в канцелярии Кревского Синода, когда он допрашивал задержанных на площади женщин, и это было так жутко, и он был так противен себе самому, и думал только об этом, не понимая, насколько омерзительно все, что он совершает… ему было не до Варвары. И не до Юлии, странным образом оказавшейся в числе арестованных. А это и было самым главным. И вот теперь она сидит перед ним — шестнадцатилетняя девочка, на долю которой выпало столько, сколько и взрослый человек снести не в силах. Пяркунас, какое же счастье, что ему удалось выдернуть ее из этой бешеной карусели. И как жаль, что она не понимает этого. — Что со мной дальше будет? — А ты сама чего хочешь? — спросил он и улыбнулся. Варвара шевельнула плечом. — Не знаю. — В голосе ее было столько ожесточения, что Анджей содрогнулся. Она будет ненавидеть его до конца дней, подумалось ему. Никогда не простит. Самым разумным было бы сказать ей, что на этом все закончилось. Что они все ошиблись и что она теперь свободна. Может вернуться к прежней жизни. Но — к какой? Опять мыть полы по чужим домам? Или возвратиться в Ликсну, где у нее никого не осталось, но зато есть дом, в котором невозможно жить… Если взглянуть на вещи трезво, он сломал ей жизнь. Стало быть, можно доламывать дальше, да? — спросил Анджей себя со всем возможным цинизмом, на который был в эту минуту способен. И ответил себе: да, можно. Потому что это уже, в общем, непреложный факт, и хуже не будет. Он сказал это сам себе и удивился. Прежде, несмотря на все свои должности и регалии, даже став уже главой Инквизиции Шеневальда, он никогда не позволял себе думать о людях вот так. Как будто они — всего лишь глина в его руках. Что захочет — то и вылепит. А терзаться о судьбах пыли земной… мало проку и удел слабых. Так вот что делает с людьми венец Гивойтоса, подумал он с замирающим сердцем. Потому что это была чистая правда, и любой человек в такое мгновение испытал бы кромешный ужас — хотя бы от того, что ничего человеческого в нем уже не осталось. Но ничего этого Анджей не ощутил. Только огромную, тяжелую, как осеннее небо, усталость. За окном было солнце, цветущие деревья и птичий свист. Много-много света. Почему же тогда ему чудится, что вокруг — глухая ночь? И что, теперь так будет всегда?! И Стах Ургалис, и все, кто был до него и после него — все они жили с вот этим?! Бедные, бедные… ему было трудно дышать от жалости к ним и к себе самому.