— Пан Родин просил у меня твоей руки, — сказал Анджей. — И я ничего не имею против. — Стало быть, вам я уже не нужна? — спросила Варвара. Голос был ломким от близких слез. — Можно сбыть с рук и больше не думать? Нашли мне замену? — Бася… — А я — пошла вон… как подзаборная кошка. Так, да? — Варвара! — он поставил келих на подоконник и потянулся, чтобы взять ее за руку. — Отстаньте от меня! Пяркунас, да за что же все это… Вот еще девчоночьих истерик сейчас недоставало. Хотя, глупо спрашивать, за что. Именно за то, что ему всегда было наплевать на нее. Она всегда была для него только средством, инструментом для достижения цели. Цели менялись — отношение оставалось одинаковым. Вот и получи теперь. Ты вообразил, что нынче можешь практически все. Ну так сотвори чудо, утешь девицу, которой ты сам неосторожно подал надежду, а потом оказалось, что обманул. — Варвара, — ненавидя себя за то, что сейчас скажет, произнес он. — Ты неполнолетняя. Никого из родных у тебя нет. Мне, сама понимаешь, заниматься твоей судьбой нет ни времени, ни возможности. Поэтому — ты выйдешь замуж за пана Родина. И покончим на этом. Все. Иди. — Да, пан Стах, — сказала она и поднялась. — Спасибо вам. — За что? — удивился он. — За то, что мне от вас досталось только замужество. А не яма с вапной, как для последней пани Гиватэ. Вы удивительно добрый человек. И нисколько не похожи на последнего пана Ургале. Зря я вам тогда так сказала… Впрочем, у вас еще есть возможность исправиться. Она поклонилась и вышла, аккуратно закрыв за собой дверь. Еще мгновение Анджей сидел, оцепенев, сжимая в пальцах полупустой кубок. А потом яростно, со всей силы, запустил его в стену. Старка и стекло брызнули радужно-черными искрами. *** Церковь стояла на высоком холме, над берегом неширокой речушки с низкими затравелыми берегами. Мощные неприступные стены, темный — даже не красный, а серо-коричневый от старости — кирпич, сложенный из дикого камня фундамент. Она была больше похожа на крепость, чем на храм. Анджей вспомнил: Вежис рассказывал ему, что когда-то,еще во времена первого Гивойтоса, храм служил именно для обороны, потому что внутри, вопреки всем канонам, сохранилось святилище Пяркунаса. Впрочем, после смерти Романа долго оно не просуществовало… Теперь здесь самый обычный костел. Кружевной крест плыл среди легких облаков в синем-синем небе. Темные вековые ели и такие же старые раскидистые тополя росли на обрыве, и яркие сполохи одуванчиков в густой траве. Убегала вверх по склону лестница, сложенная из неровных, врытых в землю деревянных плашек. До начала свадебной церемонии еще оставалось время, и можно было не спешить. Анджей отослал охрану — хотя как их отошлешь, этих двух остолопов! вон, тащатся позади, вздыхают тяжко, как заморенные лошади — и пошел по набережной. Здесь было солнечно, жарко, почти как летом. Коричневая вода плескалась мелкими волнами на песчаных отмелях. Цвели желтые кубышки. Наверное, это последние дни свободы. Что будет дальше — трудно даже вообразить. Пяркунас, как он вынесет это все? Райгард, наконец всей своей тяжестью легший ему на плечи, и Инквизицию Шеневальда. Тяжко думать о войне, когда кругом такое солнце. Серые бетонные плиты набережной были горячими — даже сквозь подошвы ботинок. Припекало плечи. Как жаль, что нельзя наплевать на все, перемахнуть на траву сквозь невысокий парапет, пошвырять на песок одежду и с размаху упасть в эту пахнущую раковинами и травой, торфяную воду. … Бурая вода проступает в глубоких лунках следов. Снег летит с низкого, подсвеченного желтым, неба, упырячья мерзкая рожа скалится из камышовых зарослей… Анджей едва сдержал тошноту. Остановился, переводя дыхание, наклонившись на парапет, глядя в воду, от которой все-таки несло прохладой. Подскочил вездесущий, заботливый, как родная матерь, Тумаш: — Пане, что? — Ничего, — сказал он с трудом. — Все в порядке. Повернул голову. Хлопец стоял растерянный, мял в руках свою кепочку-блинчик. На красном от жары лице были растерянность и, пожалуй, испуг. В последние дни Тумаш слишком часто за него боялся. И на то имелись вполне веские поводы. Часто — но не сегодня. — Проводи меня до костела. А Вацак пускай идет в машину. Подгонит к верхнему выходу. — А как же… — начал было Тумаш, но осекся под тяжелым взглядом Анджея. Как, ну как ему объяснить, что главе Райгарда никакая охрана не надобна. Что он сам может быть охраной кому угодно — едва ли среди живых людей найдется сумасшедший, кто рискнет с ним связаться. Тумаш пожал плечами, кивнул напарнику, и тот повернул обратно, к широкой лестнице, уступами спускающейся с городских улиц на набережную. Ветер налетал от реки, трогал верхушки трав. Осыпалась с одуванчиковых головок желтая пыльца. Анджей сидел на лестничной ступени, положив ладони на теплое дерево, и смотрел, как бродят в яркой траве черные грачи. Странная это будет свадьба. Плевать, что между женихом и невестой столько лет разницы в возрасте. Со временем это теряет всякое значение. Тем более, что этот брак — скорей формальность, призванная всего лишь уберечь глупую девчонку от тягот военного времени, хоть как-то устроить ее судьбу. А то, что она выходит замуж не по любви… ну, с кем-то случается и такое. Многие всю жизнь живут с этим — и ничего. Рожают детей, пекут хлеб, ходят в церковь, каждую ночь ложатся в постель с нелюбимым мужем, ходят на кладбище на Великдень и на Деды, живут и умирают в этой нелюбви, и мир не выворачивается наизнанку. И это не самая худшая судьба, которую можно пожелать женщине. Так что зря он тут терзается. От одуванчиков слепило глаза. Ветер крепчал, раскачивались над головой тополевые кроны, осыпали вниз сморщенные, высохшие уже коричневые сережки. Прекрати врать, сказал внутри Анджея безжалостный и ясный голос. Ну хотя бы самому себе — прекрати. Ты чудовище. Сам по себе. Не часть, не винтик управляющей мирозданием безжалостной и равнодушной машины, а именно ты — принимающий решения и с упрямством, достойным лучшего применения, воплощающий их в жизнь. Ну так признай это наконец и перестань изворачиваться. В конце-концов, изменить ничего нельзя, и значит, надо научиться извлекать из этого хотя бы какую-то пользу. Ветер донес колокольный звон. Анджей поднимался почти бегом, точно боялся, что еще секунда — и передумает. Малодушно повернет обратно. Он все пытался представить, что скажет Варваре, когда ее увидит, но так и не смог ничего придумать. На костельном подворье было немноголюдно, но то ли от того, что замощенная цветной плиткой площадка была невелика, то ли от темных разлапистых елей, растущих у входа в храм, казалось, что здесь тесно и будто бы нечем дышать. Остановившись в воротах и переводя дыхание, Анджей разглядывал гостей. Вот Вежис в парадном белом упланде, рядом с ним кто-то еще из орденских высоких чинов — Анджей так и не смог выучить их всех… вот Яр, белый, как полотно собственной рубашки, с отчаянным застывшим лицом, будто не венчанье впереди, а смертная мука… Может, дьявол с ними со всеми? Отменить все, пусть эта безумная девка делает что хочет… Он увидел Юлию, сидящую в отдалении, на скамье у обрыва, в строгом льняном костюме и шляпке, и дыхания разом будто не стало. Стоял и смотрел, как движутся резные тени от тополевых ветвей на ее смятенном лице, пытался понять, весела она или печальна — и совсем не замечал, что рядом с ней на скамье, закутанная в белый шелк и кружева, — Варвара. — Прости меня. — Господи, да за что же? — Прости. Я не должен был… я не имел права… — Перестань… пожалуйста, перестань… В боковом приделе было полутемно, синий и малиновый свет падал из узкого витражного оконца, пахло свечным воском и цветами, а по ногам мело сквозняком из распахнутой двери. Они целовались, как безумные, так, словно никого, кроме них, не осталось в этом мире, и синие и багряные отсветы скользили по лицам, делая их чужими, незнакомыми, страшными, и только глаза и горячечные губы жили на этих лицах, оставляя ничтожно малые крохи надежды… — Что с тобой? Хороший мой, что с тобой, что? — Прости меня. Он не знал, как сказать — что он виновен один во всем, виновен стократ, что не только Варварина жизнь брошена теперь в жерло этой страшной махины, называмой — Райгард, но и она, Юлия, тоже обречена, как и все они, и спасения нет, никакого; что вокруг — бесконечная трясина, багна, как называют ее те, кто родился в вырос в этих краях; вокруг трясина, а им двоим только кажется, что они — на поверхности, и солнечное сеиво вокруг, обманчивое и золотое, а на самом деле ничего этого нет. — Венчание начинается. Надо идти. Он разжал руки и открыл глаза. И еще мгновение смотрел на Юлию — как на чужую, не узнавая ее в этой женщине с горячечными пятнами на худых щеках, с растрепавшимся узлом прически, судорожно застегивающей перламутровые пуговицы на строгом жакете. Потом, когда венчальная церемония потекла своим чередом и он оказался с Юлией рядом на скамье в костеле, она взяла его руку в ладони, крепко сжала пальцы. — Ты не мучайся, хороший мой, — сказала одними губами, напряженно глядя вдаль, на убранный белыми лентами и цветами алтарь. — Не надо. Твоей вины нет ни в чем. Я так решила сама. Анджей повернул голову, увидел рыжеватый локон на ее виске, ямочку у мочки уха, янтарную длинную каплю серьги… он хотел еще сказать ей, что после церемонии она должна будет уехать, вместе с Варварой, и неизвестно, когда они теперь увидятся, но тут глубоко и мощно вздохнул орган, и все, кто был в храме, поднялись. Вежис в белом упланде, с обнаженным, как и полагается в торжественных случаях, кордом, шел по широкому проходу, застеленному алой ковровой дорожкой. Вел Варвару к алтарю. По церемониалу полагалось, что эту обязанность должен исполнять Гивойтос, но Анджей отказался наотрез. Он не знал, как объяснить Вежису, что это будет выше его сил, но тот, к счастью, не стал спрашивать объяснений. Только сказал негромко, отводя глаза: «Больно много пан Гивойтос баб на свою шею повесил. Как бы не переломилась», — и ушел во внутренние приделы храма. Золото и огонь свечей. От духоты и запаха ладана кружится голова. Пляшут синие и малиновые зайчики на ковровой дорожке. В глазах плывет, и красный ворс кажется живым, будто речное течение. … Этот странный юноша там, в сквере рядом с Лукишской площадью, читающий с помоста такие же странные стихи, состоящие из рваных строчек… к чему он вспомнился сейчас? Почему Анджей вообще думает о нем — постоянно, тяжело, неотвязно? Знакомая по семейным хроникам Ургале фамилия Рушиц. Ну и что? Но как будто все взгляды, все вздохи и надежды мира сошлись в этой точке пространства… Анджей ощутил странное, теплое колебание воздуха — будто от широкого прохода между скамьями веяло летним теплом, — и обернулся. Увидел идущую к алтарю Варвару. Возле скамьи Анджея она помедлила, задержалась на полшага; он увидел горячечно блестящие из-под свадебного вэлюма глаза, закушенный вишневый рот. — Будь счастлива, — сказал он. Варвара качнула головой, и он понял, что она изо всех сил сдерживается, чтобы не заплакать. Не зареветь прямо вот тут — некрасиво, по-девчоночьи, в голос. — Пойдем, девочка, — проговорил бывший с нею Вежис и мягко взял ее за локоть. — Пойдем. Венчание закончилось, и процессия потянулась к выходу. Анджей не торопился. Ему не хотелось оказаться в толпе, среди притворного веселья, осыпаемому, наравне со всеми, зерном и хмелем, понимающему, как и каждый здесь, всю лживость обряда. Когда отзвучали последние вздохи органа, Юлия незаметно пожала ему ладонь и встала со скамьи. Она все понимала без слов. Анджей остался один в пустом гулком пространстве храма. Посмурневший солнечный луч, просачиваясь сквозь витражное стекло, падал ему на лицо, оплывал по рукам, пятная алыми сполохами ладони.