Он не успел договорить, потому что перед ним уже не было никого. Пустая площадь, ровная гладь брусчатки, заметенная своенравной апрельской метелью. Ни следов, ничего. Белые змеи поземки. *** «...мой дорогой мальчик. Тебе будет трудно, очень трудно, я знаю, как знаю я и то, что не смогу объяснить тебе всего именно здесь и сейчас, и в эту минуту я могу только верить в то, что ты простишь мне это, как прощал и я тебе твои слабости и капризы, когда мы еще были вместе. Будучи в здравом уме и твердой памяти, я очень хорошо осознаю: то, что я предлагаю, что я оставляю тебе - невыразимо тяжкая ноша, и я буду счастлив, если нести ее будет назначено все-таки — не тебе. Но звезды сошлись, пути, определенные не нами, сбежались в одну линию именно на тебе, и есть великое мужество в том, чтобы принять, даже не будучи посвященным...» Налетающий от воды ветер трепал плотные, чуть желтоватые от старости листы бумаги, густо исписанные старомодным, угловатым и строгим почерком. этим страницам было не меньше двух десятков лет. Март прикинул в уме: наверное, когда отец писал это, ему самому едва ли исполнилось десять; значит, это было еще до их развода с матерью... и уже тогда он знал, был совершенно уверен в том, как и чем оно все обернется. И вот это письмо... И приписка в конце. «Я оставляю для тебя список лиц, которые смогут объяснить тебе суть и смысл происходящего, а это письмо и само твое имя будут тебе лучшими рекомендациями. И я хочу, чтобы ты помнил, мой дорогой, что от твоего решения зависят жизни и благополучие если не всей твоей родины, то очень и очень многих людей. Прости меня». И столбец имен и адресов - до самого конца страницы. Первый адрес — Крево. То самое Крево, из которого он вернулся всего лишь несколько дней назад. Возвращаться — плохая примета? Кажется, так? Ну, поглядим… Мог ли он наплевать на все и не поехать? Оставить главную загадку собственной жизни неразрешенной? Маленький дежурный пароходик лениво шлепал колесами по белесой глади воды — вступившая в пору весеннего половодья Кревка разлилась так, что только крыши ближних деревень да храмовые колокольни торчали там, где предполагалось быть берегам. И небо над разливом было таким же белесым, будто бы подернутым туманной поволокой; прозрачная половинка луны висела высоко над горизонтом. С востока уже надвигалась темная полоса, когда вдруг возникли по правому борту высокие глинистые обрывы, и на вершинах, поросших сорным высохшим разнотравьем, в золотом ореоле, бронзовеющие, вставали крыши, и колокольни, башенки и купола Крево — восточной столицы Короны. Это было так захватывающе красиво, что у Марта перехватило дыхание. Прежде, сколько он ни бывал в Крево, никогда он не приезжал туда пароходом, всегда только поездом. Но этой весной подъездные железнодорожные пути к вокзалу оказались отрезаны небывало мощным половодьем, и всех пассажиров, следующих из Мариенбурга, подводами доставляли на ближайшую пассажирскую пристань в Марьянином Яру, там пересаживали на пароходы и так, за казенный счет, конечно же, удавалось добраться до столицы. Ничего этого Март не знал, отправляясь из Мариенбурга, но если бы и знал, едва ли это изменило бы его планы. Ему нужно было попасть в Крево любой ценой: письмо отца рождало в душе больше вопросов, чем ответов, да и догадки тоже не было ни одной, и только странное, грозное слово билось на краю сознания. Как удар колокола звучало оно, и, пробуя на языке это сочетание звуков - Райгард, Райгард... — Март будто наяву видел перед собой ровную гладь трясины, и летящие на нее с низкого неба мокрые снежные хлопья, и мужчину и женщину, бредущих, обнявшись, по топкой тропе, а после засыпающих в объятьях друг друга на сухом, засыпанном желтой иглицей взгорке, посреди цветущего вереска. Это было так красиво, так невероятно и завораживающе — и это видение, и белое, недвижное пространство речной воды, и встающие над обрывами стены и крыши Крево, что Март вдруг подумал: какова бы ни была разгадка отцовских слов, какую бы роль не уготовили ему самому в этой чужой и грозной игре, он сделает все, что от него зависит. Потому что невозможно, чтобы равновесие этого мира изменилось, сдвинулось хотя бы на йоту. И даже если для этого от него, Марта Яновича Рушица, потребуется убить — он убьет, и не будет в том никакого греха, потому что самое страшное уже совершилось, совершилось давно и без всякого его, Марта, участия. А он — всего только пешка, часть чудовищного механизма, безжалостной махины, имя которой звучит, как надтреснутый колокол в бескрайней ржавой трясине. *** В Крево было солнечно и как-то удивительно тихо. Пустынны были улицы, и суматошный апрельский ветер гонял по брусчатке обрывки серпантина и конфетные фантики, оставшиеся от вчерашних гуляний. Настежь были распахнуты двери всех храмов, ладаном и дымом несло оттуда: сегодня была Пепельная среда, первый день Великого поста, и беспрерывный колокольный звон плыл над городом. В храмах жгли вербовые ветки, сохранившиеся от прошлогоднего Вербного воскресенья. «Помни, прах еси и в прах отыйдешь» , — звучало с костельных амвонов, и сам воздух будто пах пеплом, и состарившейся взаперти бумагой старинных архивов, к которым хотелось припасть, как к роднику — и пить, пить… Мироздание корчилось, стремясь вывернуться наизнанку. Будто силилось что-то вспомнить — и никак не могло. В городском парке, где еще неделю назад Март читал стихи, тоже было пусто, по мокрым дорожкам бродили угольно-черные грачи, брусчатка по-прежнему была засыпана тополевыми сережками. Как будто время остановилось. Март постоял перед помостом летней эстрады, посмотрел, как гонит по небу ветром легкие перистые облака. В списке, который прилагался к письму отца, было больше дюжины адресатов, проживающих в Крево. Или проживавших. Март даже навскидку не представлял, как может измениться за десяток с лишним лет жизнь людей, которых он должен найти и поговорить с ними… о чем? Кроме всего прочего, это означало и то, что, хотя бы на некоторое время, ему придется снять в Крево какое-то жилье. И было бы очень славно, если бы удалось избежать гостиниц. Не то сейчас время, чтобы жить у всех на виду… а учитывая то пристальное внимание Инквизиции Шеневлаьда, которое Март ощущал на себе вот уже вторую неделю… наверное, да. Наверное, ему не стоит слишком афишировать свои изыскания. Первым адресом в списке значилась, как ни странно, городская публичная библиотека. «Брат Альбин, архивариус», — было написано там. Нужно было на что-то решаться. Дождь обрушился сплошной стеной, едва Март успел шагнуть под высокий псевдоантичный портик. Март потянул на себя тяжелую створку дверей, стремясь поскорей оказаться в тепле и сухости, столкнулся со спешащей к выходу курсисткой — востроносой, стриженой, в очках и кособокой шляпке, все как положено. Девица выронила стянутую ремешком пачку книг, те рассыпались, Март бросился извиняться и помогать, собирать разлетевшиеся страницы. Когда и книги были уже собраны, и все положенные к случаю извинения высказаны и, хоть и с трудом, но приняты, и подан забытый девицей в гардеробе зонтик, тот странный ужас, с которым Март вошел в библиотеку, сам собой забылся. Как будто он переступил некий порог, за которым начинается совсем другая жизнь. Нет, он бывал здесь и раньше, и хорошо помнил огромное пространство главной читальной залы, и сплошные книжные стеллажи вдоль стен, балкончики, арки и переходы где-то там, в невозможной вышине, под сводчатым потолком, расписанным, будто небо — с кучевыми легкими облаками, с птицами, с золотыми лучами солнца, просвечивающими сквозь акварельную синь. От этого всегда казалось, будто за окнами библиотеки — солнце и лето, даже если там, вот как сегодня, хлестал ливень. — Пшепрашам пани. Как я могу найти брата Альбина? Сидевшая за кафедрой служительница подняла голову. Недоуменно поправила на носу очки — толстые стекла в круглой смешной оправе. Глаза за стеклами были растерянными. — А пан разве не знает? — Простите, что именно? — Брат Альбин скончался пять дней назад. Позавчера были похороны. — .. .Нет. А кто его спрашивает? От пана Рушица? Сын? Молодой человек, если вы действительно сын Яниса Рушица, вы должны знать, что Марек умер год назад. — Как?.. — Вы действительно хотите, чтобы вам это рассказали? Или вам не дорог рассудок? И долгие, долгие гудки в трубке. И пустота, от которой замирает в груди и делается трудно дышать. Как будто именно он виноват в этих смертях, как будто они случаются только лишь от того, что у него, Марта Яновича Рушица, сына своего отца, проклятого этим отцовским наследством, хватает наглости — или смелости, или глупости, откуда ему знать-то! — интересоваться судьбой людей, имена которых написаны на чуть желтоватой от старости бумаге выцветающими чернилами. Скоро не останется совсем никого. Лучше не спрашивать. Не искать. Такое ощущение, будто мироздание отчаянно сопротивляется, пытаясь уберечь его… от чего? Что они должны были ему рассказать — те, кого он ищет? И чем вообще занимался отец, если не считать науку… по правде говоря, на ученого он походил не слишком. С другой стороны, Март не мог бы похвалиться, что хорошо знал его. Он сидел на неудобном высоком табурете в кабинке для телефонных переговоров на главном почтамте в Крево. За стеклом, в зале, наполненном сумеречным зеленоватым светом, двигались люди, о чем-то говорили, взмахивали руками, клеили марки на конверты, читали газеты, заполняли бланки, — в общем, делали все то, что обыкновенно делают люди на почте. А Марту казалось, будто он стоит, прижавшись лбом, к толстому стеклу аквариума в Двинаборгском Океанариуме, и смотрит, как проплывают в зеленой и голубой воде диковинные рыбы. Или нет, не так. Как будто он уже отделен неведомой и властной рукой от всех — и живых, и мертвых, и именно по нему проходит та граница, которая разделяет явь от нави, вот прямо тут, через сердце навылет. Он заплатил за разговор, сгреб в карман горсть медяков и вышел на улицу. Там все еще лил дождь, но небо над крышами уже светлело, и по лужам скакали веселые пузыри. Пахло мокрой листвой и сбитым яблоневым цветением, и по каменным желобам вдоль улиц неслась вниз, к Кревке, бело-зелеными ручьями дождевая вода. Мир вокруг был отчаянно живым, каждым своим даже самым малым вздохом утверждая это, и казалось, что видение, пришедшее к Марту там, в кабинке на почтамте, не больше, чем ночной морок. Но откуда ему знать, какие тени таятся по углам даже вот на этой веселой улочке ночью, или в сумерках, когда фонари еще не зажглись, а синева уже густо залила небо? И если не существует взаправду этого мира тьмы, нежити, изнанки жизни, если нет никакой черты, их разделяющей, то откуда тогда все те предания и сказки, которыми богата любая, даже самая заштатная библиотека. Уж ему ли, филологу и историку, не знать об этом. Дождь брызгал в лицо последними теплыми струями, и уже проглядывало солнце, и наверное, только это и спасло Марта от кромешного ужаса. Потому что на мгновение ему почудилось, будто он смотрит на мир оттуда, из-за черты, и за его спиной стоят череды таких же, как он, не-живых, стоят и дышат в затылок, но если Март обернется и вздумает приказать им, они подчинятся и сделают по слову его. Воды в каменной чаше было немного, но достаточно, чтобы зачерпнуть ладонями и плеснуть в лицо. И еще раз, и еще, чувствуя, как остается на губах сладковатый вкус от серебра, которым и поныне святили ее в храмах Лишкявы. От этой сладости, и еще от прохлады и влаги смертный морок отступал. С запоздалым раскаянием и неловкостью Март перекрестился перед распятием и повернулся, чтобы выйти вон. — Пан так спешит, будто за паном гонятся все анёлы пекла. Может, пану лучше остаться и прийти к исповеди, если пан, конечно, добрый католик. Едва ли Март посмел назвать себя хорошим верником. Но на этот голос он обернулся. Прежде в костеле святого Роха на Золотой горке служил другой ксендз. Этого, нового, Март видел впервые, хотя бывал здесь всякий раз, как приезжал в Крево. Будто что-то тянуло его сюда, в это тесное, по-домашнему уютное пространство храма, где дощатые, будто в деревенской хате, полы, и синие с золотом витражи в полукруглых оконцах, глубоко утопленных в толстых мурованых стенах. Он не был на исповеди сто тысяч лет. Он забыл, что нужно говорить. Он давно уже не знает, что считать грехом, а что добродетелью. Он вовсе не добрый католик. — Я вижу, пану тяжко. Выйдем? Сразу за стенами костела начиналось заброшенное кладбище. В короткой яркой траве петляли посыпанные кирпичной крошкой узкие тропинки, вели от одного вросшего в землю камня к другому. Тропинки были узкими — двоим не разминуться, и Март молча посторонился, пропуская ксендза вперед. В таком же молчании они дошли до сложенной из дикого камня стены, ограждавшей этот превращенный в кладбище костельный двор. Под плетями дикого винограда — голыми, с только начинающими лопаться почками, стояла деревянная скамья. Напротив, через тропинку, спал в яркой траве серый камень. Ни имени не было выбито на нем, ни даты. На камне лежал, свернувшись кольцом, уж. Желтым светились на узкой голове два пятна — как будто корона. И, глядя на них, Март испытал мгновенный и острый ужас. Точно то темное, не-живое, страшное, что он ощутил под сводами городской библиотеки, снова надвинулось и стало совсем близким, еще ближе, чем тогда, вот-вот готовое его коснуться и присвоить. — Поговорим, Март Янович? — спросил ксендз негромко. — Откуда вы меня знаете? Вместо ответа ксендз наклонился и поднял с травы конверт. Март обмер: это были отцовы бумаги, и конечно же, никто не должен был их не то что видеть — даже знать о них. А он едва их не потерял. Растяпа. — Март Янович, поймите одну простую вещь. Никто в этих стенах не желает вам зла. Даже напротив. Вы нашли хоть кого-нибудь из вашего списка? — Кто вы такой? Прежде здесь служил другой священник. — Меня перевели из Ликсненского храма особым распоряжением Синода. Это так важно для вас? И… вы спрашивали имя. Меня зовут Янис. Отец Ян, если вам так проще. Март Янович… что вы стремитесь найти? — Я… не знаю. — Вы хотя бы примерно представляете себе, чем занимался ваш отец? И насколько его занятия были далеки от того, что заслуживает одобрения общества и церкви? — Святой отец собирается меня пугать? Мне следует расценивать эти слова как угрозу? — Господь с вами, сын мой. Это не стоит расценивать даже как предупреждение. Я всего только хочу облегчить вам вашу задачу. Серые с прозеленью глаза ясно смотрели Марту в лицо. Едва заметно улыбался твердый рот. Смуглая обветренная кожа, высокие скулы, седой короткий ежик волос. Этот человек походил на ксендза примерно так же, как сам Март — на примадонну Мариенбургской оперы. Впрочем, про пани Бердар зря он тут вспомнил. Не то это место, чтобы вспоминать… таких женщин. Солнце переместилось, на траву, на скамью у стены легла тень. Спавший на могильном камне уж поднял голову, помедлил, будто разглядывая Марта и его собеседника, потом скользнул в траву. Разошлись и быстро сомкнулись длинные стебли. Полетел с одуванчиков белый пух. — Здесь лежит Юрген князь Ургалис, — сказал отец Ян, указывая на камень. — Если вы помните историю… — Помню, конечно. Но как-то чаще принято поминать его братца. Не самая лучшая о нем осталась слава. Вы позвали меня сюда, чтобы поговорить о делах тех дней? Что мне сейчас до этих двоих — и Юргена, и его брата? Тем более, что если быть уж до конца точным, то младшего Ургалиса и князем-то называть проблематично. Бастард же, — Март развел руками, будто извиняясь разом и за собственную неуместную резкость, и перед Юргеном, который уже не мог за себя заступиться. — Бастард, — согласился ксендз, пристально глядя Марту в лицо. — И что с того? Он один сделал для этой бедной земли больше, чем кто-либо из ныне живущих. Да, пожалуй что, даже больше каждого из тех, кого уже нет. Если, конечно, не считать Романа Ракуту. — Что, и блаженный Франциск Нидский не в счет? — Это который придумал книгопечатание? Знаете, пан Рушиц, когда я смотрю на то, что сейчас выходит из типографий, и на то, как управляются люди с печатным словом, я искренне сомневаюсь в благости его деяний. Впрочем, это все слова. Так что вы хотели от тех людей, которые в вашем списке? Ну, кроме того, что исполнить волю покойного. Март молчал. Он понятия не имел, что ответить. — Скажите, отче… разве так бывает — когда живешь как будто не по-настоящему? Словно все — за стеклянной стеной… И странные сны, и страшно людей и себя. Как будто ты сам давно умер, и глядишь на эту жизнь, словно из трясины… Что это, отче?