Серые невесомые облака шли по небу. Просвеченные солнцем, далекие. Глядя в такое небо, хотелось поверить, что смерти — нет. Янис отвел взгляд. — На самом деле, Март Янович, вас давно нет в живых. Лицо Марта было безучастно. Как будто он не мог осознать смысл сказанного. — Ну, не то чтобы совсем давно, но недели две так уж точно, — продолжал Янис. Как это хорошо, что Март не понимает. Отец Ян и представить себе не мог, что бывает с человеком, которому принесли такие новости и он их — осознал до конца. На это нужно время. Много времени. Вот только у Райгарда нет ни одного лишнего дня. И поэтому он говорил, говорил… — Вы погибли в давке на Лукишской площади в Крево. И то, почему я имею счастье сейчас на вас любоваться, а вы сами — ходить по этой земле и смотреть в это небо, пока остается вопросом без ответа. Но кажется мне, что и ответ уже есть, и вопрос, в общем, не так уж важен. Но лучше вам объяснит это все кто-нибудь другой. — Почему? — Потому, что лично у меня нет таких полномочий. Установилось молчание. Такое плотное, что, наверное, если бы не долетающий на костельное подворье городской шум, можно было бы услышать, как растет трава. Янис достал из кармана в складках сутаны записную книжку в кожаной обложке, перелистнул несколько страниц, вырвал одну, чистую. — Вот я напишу вам тут, на листочке, имя и адрес. Это частный адрес, искать этого человека по месту службы не надо, учтите это, пожалуйста. Возьмите. — Анджей Кравиц? — удивился Март, прочтя несколько коротких строк. — Глава Инквизиции Шеневальда? И вы хотите сказать, что я выйду после этой беседы… ладно, пускай не живым… но хотя бы свободным. — На свете, Март Янович, есть множество вещей, которые более просты, чем кажутся на первый взгляд. Поговорите с ним. Не пренебрегайте этим. От всего сердца вас прошу. — Почему? Вам-то что до этого? — Вы не представляете, Март Янович, вы пока даже вообразить не можете, как сейчас зависит этот мир, все мы зависим… от вас. Идите. Господь вам в дорогу. *** — … И поскольку всякая власть, в череде иных целей, жаждет быть милосердной к чадам своим, дабы научить их добру, всякий, кто возымеет в сердце своем святой порыв сложить с себя, жен и детей своих, чадов и домочадцев, бремя грехов и тяжкой ереси, и покаяться, и быть прощенным, таковое прощение получит, а вместе с ним и избавление от вины перед Господом, светом и миром. Сроку же для покаяния отпускаю в три дни, после каких — милосердие покорным, огнь и смерть упорствующим. И в том слово даю и клянусь исполнить — я, Стах князь Ургале, владетель Лишкявы. Амен. Тяжелые, как осенний дождь, безнадежные слова падали с помоста — на безмолвную площадь, запруженную толпой людей. Белое, белое море. Безгласное. Прекрасно понимающее, что покаяния не будет. Огня и меча, впрочем, не будет тоже: по давней традиции, костел не поощряет пролитие крови, считая отчего-то яму с негашеной известью казнью более гуманной, а заодно и действующей на умы и сердца «во устрашение и назидание». Должно быть, Стах князь Ургале так считает тоже, и господь ему в том судья. Но едва ли Стах ничего не знает о том, что происходит после смерти с теми, кто через такое прошел. Вряд ли он когда-нибудь видел останки тех, кого казнили подобным образом — такого не видел никто. Потому что вапна — вещь беспощадная, хотя и неторопливая. После нее от человека не остается — ничего. И значит, там, за Чертой, когда окончится земной путь, ты тоже будешь — никем. Нежитью без лица и голоса, без глаз и сердца, даже если тут, среди живых, где светит солнце и дует ласковый теплый ветер, о тебе есть кому вспоминать. Это было не просто страшно. Это было чудовищно. Люди стояли и молчали. Только еще ниже опустили головы, когда Юргена уводили. Пяркунас, как он кричал… Потом понемногу начали расходиться. — Людажэрца! Будь ты проклят, проклят навеки! Чтоб и дети твои, и внуки!.. до двадцатого колена!.. Укрытая кое-как мокрой соломой и таким же мокрым рядном телега катилась и катилась по раскисшей дороге — под низким серым небом, с которого поливал мелкий дождик, среди только что вспаханных полей и редких пролесков. По черной, исходящей паром земле ходили, высоко поднимая лапы, такие же черные грачи. Изредка, на перепутьях, попадались деревянные каплички — растрескавшееся от времени и дождей распятие, истрепавшиеся за долгую зиму рушники, черно-красные следы вышивки… Желтые от цветущих котиков стояли в лужах или на пригорках вербы, жаворонковое тонкое «тиу-тиу» звенело даже не с небес, а будто весь воздух был напоен этими звуками. И вздыхала, вздыхала черная взрытая земля. Некому было сеять и некому будет жать. Как Стах мог написать такое? Такие слова… будто и не человеком придуманы, и не людской рукой положены на бумагу… точно дохнуло из холодного небытия, и помутилось сознание, и дрогнуло над пергаменом перо, рождая, вместо милосердия, ужас, и смерть, и кровь. Юрген думал об этом, лежа на телеге под рядном и овчинами и глядя в низкое небо. Он был там, на площади, в толпе, когда оглашали княжеское послание. Стоял, такой же, как и все вокруг, незаметный, неузнаваемый, будто отделенный от всех невидимой чертой. И пока звучали эти страшные слова, ему казалось, что он давно уже умер, намного раньше, чем все те, кто его окружает, просто это еще до конца не видно. Что его собственная окончательная смерть — дело гораздо более реальное и скорое, чем все, что случится с другими, когда Стахово воинство придет, чтобы исполнить обещанное. Но может быть, хотя бы и так, хотя бы этой самой смертью они все спасутся. Не в том смысле, как это привыкли понимать обычные люди. Дальше он думать боялся. Вот сейчас, под этим небом, среди укрытых синеватой рунью полей, в пьяном и остром запахе свежевспаханной земли — он цепенел от ужаса. И вспоминать, как он, не выдержав там, на площади, кричал Стаху из толпы — людажэрца!.. — и проклинал, и его уводили, едва не тащили волоком, потому что он сопротивлялся и почти не сознавал себя — Юрген тоже не мог. Скоро все кончится. Только это совсем не значит, что он получит право на отдых. До Паберже добрались в сумерках, почти затемно. Лошади устали и едва шли, да и люди тоже выбились из сил, но вот дорога свернула, потом еще раз, уводя с выбитого тракта на лесную просеку с глубокими лужами в колеях. Мачтовые сосны взбегали по пригоркам, уходили в темнеющее небо черными кронами, запах прели, теплой земли и новой зелени опахнул лицо. Далеко и резко крикнула ночная птица, по верхушкам трав побежали, теряясь в чащобе, сине-зеленые бледные искры. Кони шарахались и храпели, но шли, удерживаемые под уздцы твердой рукой возницы. Юрген закрыл глаза. Скоро он сделается частью этого мира. Совершенно иного, невидимого для живых, непонятного и от того стократ более страшного, чем он есть на самом деле. Потому что живым от него достается такая малость… ну вот хотя бы эти огни, бегущие по ночной траве. А что там на самом деле — кто знает. Рассказать некому: живым туда путь заказан, а мертвых как спросишь. Принято думать, что там, за Чертой — ничего нет. Серый туман, стелющийся над землей морок, и пустота, и чем дальше от границы, тем темнее, и ни одного огня впереди, и лица тех, кто уходит туда, во тьму, с каждым шагом все меньше делаются похожими на людские. Хорошо истинным верникам. Тем, кто молится распятию и чужим мукам на кресте. Для них все определено: направо кущи небесные и ангельские песни, налево — огнь и сера кипящая. А птицы по осени улетают в вырий. Тянутся косым клином над опустевшими полями, бросают прощальные крики. Тоскуют по этой несчастной земле, еще не успев ее покинуть. Там, в вырии, луга и реки, и солнце в небе, и теплые дожди, и белые пушистые облака, и города, и море, протянувшееся от желтых горячих дюн до самого небокрая, будто полотнище серого шелка. Может статься, что там, за Чертой, настоящий мир, так удивительно похожий на птичий вырий. Потому что сумрачно и серо — вот здесь, сейчас, в эту минуту, и огнь и сера кипящая тоже скоро явят себя стараниями его брата. Так что же тогда печалиться? Юрген знал совершенно точно: жить ему осталось чуть. Может, неделю, может, месяц. Никакой разницы. Райгард, конечно, сделал для него все, что смог и даже сверх того, услав из Крево на Валмиере, под защиту. Им всем так хочется, чтобы он избежал смерти по Стахову указу. Но и жизни ему они не спасут. Лесная дорога кончилась, за неширокой полосой луга, над которым лежал молочный густой туман, открылись дюны, а дальше — далеко выдающася в море песчаная коса и приземистая башня маяка на самом ее краю. Грозовые низкие тучи вставали над морем сплошной стеной, закрывая собой полнеба, и там, в черно-лиловой их глубине, ровно и часто взблескивали молнии. А над краем грозовой стены распахнулось высокое и чистое ночное небо с зеленовато-прозрачной половинкой луны. Это было так красиво, что захватывало дух. Так могла бы выглядеть Черта, если бы кто-то из живых увидел ее, запомнил и сумел описать. Значит, туда, понял Юрген. Жаль, что Эгле увидеть ему больше не придется. Золотая длинная молния вспорола небо. В глазах сделалось ослепительно черно, и когда Юрген снова смог смотреть на мир, то словно бы другими глазами увидел Паберже. Эти сложенные из желтоватого ракушечника приземистые домики под гонтовыми крышами, в окружении столетних верб, и белую круглую башню маяка на мысу, и серые плоские камни, с которых спускались в воду деревянные мостки причала. Там качалась на мелкой волне, будто не море это, а деревенский мельничный пруд, неподвижный и черный, весь заросший круглыми листьями кувшинок, — лодка. На веслах сидел одетый в простое белое рядно человек. — Давай, сыне. Ступай туда, — сказал Вежис, и он пошел к мосткам, чувствуя, как вязнут в песке ноги, и сама эта лодка, и этот человек в белом, тянут его к себе, будто магнитом. — Вечера доброго, пан Гивойтос, — сказал ему перевозчик и наклонил голову. Обычный вясковый хлопец, каждый второй в здешних местах такой же, как он. — Весловать поможете? — Ты ошибся, хлопец. Ты, верно, пана Стаха имел в виду. — То ж разве я дурачок? Одного от другого не отличу? Какой из вашего пана Стаха, к ляду, Гивойтос. Когда живет человек так, будто не чует ни земли под ногами, ни неба над головой. Хлеще любой нежити. Так что, как говорят наши бабы - и не просите, пане, и не целуйте. Мы тут сами разберемся, кто из ваших милостей больше Гивойтос. А начальство наше пускай думает, что хочет, на то оно и начальство. Вежис, стоявший тут же, на мостках, слушал хлопца со смятенным лицом. Но не сказал ни слова. Только плечами потиснул — как будто услыхал то, что давно знал и так, но отказывался сам себе верить. Юрген молча налег на весла. Пяркунас, как же он ненавидел их всех. За слепую покорность судьбе, за невыносимое стремление жить по-писаному, даже если земля уходит из-под ног, как будто ты оступился на топкой тропе посреди трясины. Как заповедано, так и будут поступать, не обращая никакого внимания на то, что от таких поступков всем только хуже. А даже если и смерть. Пойдут на дыбу с песней. При том, что никого Юрген не мог бы назвать фанатиками. Как глупо думать, будто право наследия в Райгарде целиком и полностью зависит от крови. Кто это решил? Кто проверил? Кто доказал, что только так и не иначе?! Он уедет на Валмиере, там море и длинная седая трава в дюнах, и черника на пригорках среди мачтовых сосен… а Эгле вернется в Крево. Вернется, даже прекрасно зная, что с нею будет. Затем, что — так положено. Даже не потому, что она жена своего мужа. А потому, что так решил Райгард. Как они все могли ее отдать? Взрослые, сильные мужчины — слабую женщину. Девчонку. И ему плевать, что она в тягости. И плевать, что это дитя Стаха. Не дитя, нет. Дети. Потому что, если уж до конца слепо верить законам Райгарда, на которых так помешана эта свора, этим законам, выкручивающим руки живым людям, то беременна Эгле двойней. Интересно, если Стах откажется… кто отдаст одного из этих детей туда, за Черту? Вежис? Кто? У кого хватит мужества… и совести? Хотя что это он. Какая совесть. Если бы у них была этой совести хоть капля, они бы придумали что-нибудь. Они бы не допустили, чтобы Эгле вернулась в Крево. И они бы позволили ей выйти замуж за того, кто и вправду ее любил. И, Пяркунас, этот человек бы не допустил того ужаса, что ныне творится по всей Лишкяве. Страшно думать, какую благодарность от судьбы получат они все за такое точное следование никому не нужным законам. За собственную трусость. За невмешательство. Боже милосердный, сжалься над этой землей.