— Во имя господа нашего и всех его святых!.. Возносится в крестном знамении рука, серебряная цепь от распятия со свистом чертит в воздухе крутую дугу. Если скосить глаза, боковым зрением можно увидеть, как расплывается и тает в гнилом сумраке кабинета багровый светящийся след. Впрочем, за годы… хм… беспорочной службы Анджей привык не обращать внимания на такие дешевые чудеса. Гораздо больше сейчас его интересовала нава, скорчившаяся в углу у окна. — Н-нет! Не надо!.. П-по… пошкадуйте!.. Она все так же закрывала голову руками, и Анджей видел, как вспухают длинные полосы ожогов на запястьях, на плечах в прорехах рваного тряпья, заменявшего наве платье. Дешевые чудеса… да, но серебряное распятие – жестокая штука. Ей было больно. Невыносимо, смертельно больно. Если только по ту сторону жизни существует такое понятие, как боль. Впрочем, живые редко понимают мертвых, а сочувствуют еще реже. Еще год назад главный венатор Инквизиции Шеневальда пан Анджей Кравиц и не задумался бы о таких мелочах. Но человеку, видевшему иную грань мироздания, все представляется… несколько иначе. Он спрятал распятие, запахнул на груди рубашку. — Сейчас мы с тобой будем беседовать. Но помни: как только ты прекратишь говорить, мы продолжим в том же духе. Доступно? Господи, хоть бы пришел кто и помог Юлии, которая все так же без сознания лежит тут же, на казенном диване. Голова запрокинута, видно, как на шее вздрагивает голубая вена. Странно, как он может это видеть, если в кабинете почти темно. Но вот видит же. Ну и пускай, какая разница, как именно это происходит. Главное, что он знает: Юлия жива. Полежит и очнется, это всего лишь, как любит говорить Пасюкевич, «дамские кляйне слабостки». Навы – неприятные создания, но зачем-то же господь допускает их существование на земле. Стало быть, людям только и остается, что терпеть. Вот только голова раскалывается. Как будто кто-то неизреченно добрый воткнул в глаз раскаленный железный прут и ме-едленно проворачивает… Вздохнув, Анджей воздвиг себя из кресла. Обошел письменный стол, присел перед навой на корточки. Та тряслась и закрывалась руками, отворачивалась, не желая глядеть. — Плохо тебе? Что? — Бо-ольно… Он закружился по кабинету, ища, что еще может причинять боль. Пока этой твари больно, ни о чем другом думать она больше не сможет. Юлия. Ну разумеется. Серебряный крохотный крестик с мелкими гранатами на груди. Анджей набросил на панну Бердар свою шинель. Что еще? На столе пусто, стены голые – ни распятия, ни иконы. Только карта железных дорог Шеневальда и Лишкявы да портрет герцога Витольда Ингестрома ун Блау. Ныне покойного. Ну еще бы. Что у нас святого… Герб, гимн, флаг да портрет главы государства. Даром что сам глава теперь лежит на мраморном столе в прозекторской Омельской градской больницы. — Да, сейчас… — чувствуя себя не то святотатцем, который ворует под покровом ночи иконки в сельской церкви, не то блаженным Августином, покровителем всех больных, хромых и слабоумных, Анджей снял с гвоздя и положил на стол изображением вниз герцогский портрет. – Так лучше? Тогда давай знакомиться, милая. Почему-то он был совершенно уверен – при жизни она была красавицей. А то, что навы – всегда только женщины, так это он выучил давным-давно, еще на заре своей ослепительной карьеры. И самый лучший урок получил в Нидской опере… черт, давай не будем об этом по крайней мере сейчас, сказал он себе. И да, раны господни, сто тысяч раз да. Ему было искренне жаль ее. Не как главному венатору Инквизиции Шеневальда – но как Гивойтосу, который в ответе за всякую тварь, живую и мертвую, что дышит под этим небом. — Воды хочешь? Вот, возьми, — Анджей протянул свою фляжку, в которой, специально для таких случаев, носил с собой воду – болотную, ржавую, все как полагается. — Р-руки прочь! — Как скажешь. — Он послушно убрал руку с фляжкой за спину. Допрос – тяжелая вещь, и для этой самой воды еще придет время. Хотя, видит бог, как ему не хочется этого. Почему-то именно с этой навой – не хочется. – Послушай. Тебя взяли в поезде, в котором в Омель прибыл герцог ун Блау. Прибыл мертвым. Тебя нашли даже не просто в его вагоне – в купе, где он ехал и откуда отправился в свой последний путь. Там, где его нашли убитым, — а в том, что его убили, я не сомневаюсь ни на секунду, — следы навья. Твои следы. И я не спрашиваю тебя сейчас, твоих ли рук дело – его смерть. Это и там понятно. Она молчала. — Я тебя спрашиваю – кто послал. Спрашиваю не как венатор Шеневальдской Инквизиции. Потому что ты знаешь, кто я. Нава смотрела прямо ему в лицо. И так неожиданно было увидеть на этой чудовищной морде живые, человеческие глаза, что на мгновение Анджею сделалось жарко и тошно. Как, раны господни, как у нее могут быть такие глаза, когда она давно – не человек?! Но дело было даже не в этом. Отчетливо, как если бы Анджей смотрел в эту минуту в чисто вымытое окно, он увидел – словно бы не своим зрением – Витольда ун Блау. Вдруг выступившего из вековечной тьмы. Такого спокойного, отстраненного… как будто бы ничто уже не могло тронуть его, задеть, взволновать хоть сколько-нибудь… ничего, кроме одного-единственного желания. Снова оказаться там, в поле, где кончилась его жизнь. Стоять у измазанной в мазут ступеньки вагона, и глядеть из-под ладони, как, осторожно ступая по обледенелым кочкам, уходит от него женщина. Оборачивается и манит рукой. Амалия. Катарина Амалия ун Блау, урожденная Витте. — Ты – Катарина Витте? Дикая, кривая улыбка. Подергивается слезой взгляд. Боже милостивый, неужели он угадал? Но прежде, чем Кравиц услышал ответ, нава вскинулась и в одно мгновение оказалась перед ним, отвратительно близко, почти у самых глаз мелькнули скрюченные пальцы рук с острыми грязно-желтыми когтями, горячее смрадное дыхание обожгло щеку и лоб. — Катажина, да. Катажина Вильчур. Нидская опера, десять лет назад. Ты не забыл меня, Гивойтос? У нашатыря отвратительный, острый запах. От него першит в горле и слезятся глаза. И невыносимо болит голова. Все звуки, все запахи отчетливы и резки до оскомины. На лицо брызжет вода. Если слизнуть теплую каплю, она будет пахнуть горьким листвяным дымом. — Пан Кравиц!.. Лучше вам? Это Страто, куратор от Инквизиции по Кревскому округу, сует под нос смоченный в нашатырном спирте платок, глаза безумны, руки трясутся. Как трудно понимать, что тебя не было в этом мире, самое большее, час, и за этот час тут ничего не изменилось. Ну, почти ничего. Что вот прямо в эту минуту ты по-прежнему сидишь в кресле, далеко отодвинутом от письменного стола, и рубашка на груди превратилась в кровавые лохмотья, и так странно осознавать, что это твоя кровь, и совершенно не выносимо думать о том, откуда она вообще взялась и чем все это может кончиться. Холодом тянет от окна. Желтоватый свет люстры вызывает тошноту. Это все тот же кабинет начальника Омельского железнодорожного вокзала. Кожаный диван у стены. На диване, закутавшись в чужую шинель, сидит панна Юлия Бердар, лицо ее черно и печально. Анджей повернул голову. Так, стекло разбито, рамы распахнуты. На выкрашенном белым подоконнике – буро-зеленые следы и царапины. — Страто, она сбежала? — Кто, пане? — Нава. Я допрашивал здесь наву. Она сбежала? — Пан, должно быть, с недосыпу умом повредился, — сказал Страто осторожно. – Такое бывает, я слыхал. А тут не было никого. Только вы и панна Бердар. А что ранены вы, так ведь знаете как… между мужем и жонкой чего только не бывает. Он врал так убедительно, так откровенно и нагло, так старательно таращил честные глаза, что Юлия не выдержала и захохотала. И это было единственным, что вернуло Анджея в действительность. — Страто, найдите горячей воды, спирт и какую-нибудь чистую тряпку. Нужно как-то обработать… эту красоту. И помогите панне Бердар во всем, о чем она вас попросит. А проще всего, найдите Тумаша. — Может, лучше будет вызвать лекарей? — Долокопов! — рявкнул Анджей,отчего Страто как ветром сдуло. Он вернулся примерно через квадранс – с початой бутылкой старки – и растерянно развел руками. Больше, мол, ничего нигде нету, кругом разруха и беспорядок, поезда не отправляют, на вокзале полно народу, начальство нервничает. Старку, надо полагать, у этого самого начальства Страто и отнял. И пан Тумаш непонятно куда подевался, такая незадача. От его голоса, а еще от холода и, наверное, все-таки от раны, поднимался озноб, и все так же нестерпимо, до тошноты, болела голова. — Дайте сюда, пане, — Юлия отобрала у Страто бутылку, отвернулась, расстегивая крючки на жакете, Анджей услышал звук рвущейся материи. Потом запахло спиртом, и через полминуты он увидел перед носом стакан в мельхиоровом подстаканнике. В стакане до половины была налита старка. — Пей, — сказала Юлия не допускающим возражений голосом. – Пей, а потом я обработаю тебе рану. И ради ангелов божьих, не говори мне ничего. А вы, пан Страто, выйдите вон. — Страто, прекратите истерику и начните же, холера на вас, что-нибудь делать! Никогда прежде Юлия не видела Анджея таким. Даже тогда, когда, странным стечением обстоятельств, оказалась в его кабинете в ночь после давки на Лукишской площади. Куратор Кревской Инквизиции молчал и ни на кого не глядел. Понимал, что все здесь происходящее — его вина и его просчет, за который придется ответить, а любой и каждый знает, сколь тяжел нрав у пана Кравица. На какое-то мгновение Юлии даже сделалось жаль его. То страшное, что так напугало ее час назад, уже подернулось мороком, превратилось в сон. Правда, в кабинете все еще стоял дурнотный стылый запах, краем больного рассудка Юлия помнила, что так пахнет мерзлая свежеразрытая земля. Да еще мутная лужа натекла под окном... Гораздо больше ее беспокоил Анджей. Бледное лицо с горячечными пятнами румянца на скулах, расширенные, как у пьяного, зрачки… То, что он мог держаться на ногах, нисколько Юлию не успокаивало. Наоборот. Но спорить с ним она не могла. Рана не кровит – и слава богу, сказал он ей, когда Юлия закончила возиться с повязкой, которую с трудом удалось ей соорудить из порваннной на полосы нижней сорочки. Анджей рванул запечатанные на зиму створки, жалобно тенькнули высокие стекла. Ворвался ветер, вокзальный гул, приглушенные паровозные свистки. Потом, так же глухо — звуки одиночных выстрелов. — Там паника, пане Анджей, — сообщил Страто спокойно. — Поезда же отменили, гражданское население… нервничает. — Передайте начальнику вокзала, пусть отправляет поезда. — Но как?.. — Согласно расписания, — Анджей поморщился. — Да, и пускай тут кто-нибудь приберет. Воняет мерзостно. А пани Бердар — стакан сладкого чаю. И позаботьтесь, чтобы она отбыла в Двинаборг первым же поездом. Услышав это, Юлия вначале не поверила. До этого момента никто не говорил ей, что она должна будет уехать. А даже если бы и сказали, все равно бы она не согласилась. Она нужна здесь, она должна быть рядом с Анджеем… а он ее отсылает. Распоряжается ее судьбой, будто она кукла или вещь… да он просто не имеет права! — Я не поеду, — сказала Юлия. После обморока голос плыл, в висках шумело. — Вашего согласия никто не спрашивает. И нынче не те времена, когда можно делать что в голову треснет. Поэтому сейчас вы отправитесь в здешнюю гостиницу, а потом уедете в Двинаборг. Вставайте, вас проводят. Страто, найдите для пани авто! Он разговаривал с ней, как с совершенно чужим человеком, и этот голос, и все происходящее вокруг неприятно поразили Юлию. Это вот за тем она ему тут раны перевязывала, а до того целовалась в болоте со всякими жуткими харями?! Сцену оставила – тоже вот за этим?!