— Все-таки, пан Кравиц, на прощание я бы хотела сказать вам несколько слов. По возможности, приватно. — Не теперь, — ледяным тоном возразил Анджей. — Сейчас приведут герцогскую охрану, допрашивать. И еще эту холерную наву… тоже придется. Ее поймали, да. Зрелище будет отвратное, не для дамских глаз. Так что идите уже, бога ради. Но уйти Юлия не успела. — Паничка моя, таечка! Счастье неземное! А красуня, а пава! Вот же холера Кравиц, хоть и пес шеневальдский, а вкус есть, есть вкус, чтоб тебе пропасть! Ну иди, иди, золотко мое, к старому Витовту, поцелую нежную щечку! Витовт князь Пасюкевич, ныне покойный, шел по огромному пространству центральной залы Омельского вокзала, широко раскинув руки, шел навстречу Юлии Бердар, и старинные одежды развевались, и серый свет пасмурного майского дня лежал на лице, сглаживая черты. А за Пасюкевичем следовала свита, и Юлия, которая остановилась, едва завидя эту процессию, закрыла глаза, чтобы не видеть, кто и что там, в провожатых. Так страшно и омерзительно ей не было никогда в жизни, даже там, посреди Волотовой прорвы, когда она тащила на себе умирающего Анджея, а из хмызняков на нее таращились зеленые навьи хари. Даже вот недавно, здесь, в здании вокзала. Потому что там она видела не-живое, которое ни секунды не притворялось живым. А здесь к ней шел, радушно распахнув объятия, живой мертвец, ходячий труп, морок, так ловко обернувшийся подобием живой плоти. Шел, улыбался, шутил — будто на сельской свадьбе. И пока Юлия барахталась в этом липком ужасе, Пасюкевич оказался прямо перед ней с раскрытыми для объятий руками, и лицо его, бледное, с зеленоватыми пятнами по щекам и высокому лбу, надвинулось близко — вот сейчас и впрямь поцелует. — Пан Витовт! Она честно думала: несмотря на распахнутые настежь двери кабинета, Анджей не видит, не замечает происходящего тут, в зале ожидания, занятый своими делами. Но он оказался рядом прежде, чем Юлия успела сделать даже шаг назад. Как это у него вышло — она не думала сейчас. Она только смотрела на этих двоих, застывших друг против друга, и воздух между ними, казалось, вибрировал от неприязни. — Какая встреча, пан Пасюкевич. Что привело? Здоров ли? — Вашими молитвами, не иначе. — Отойдите от этой женщины. Если вы действительно хотите со мной говорить. Страто, что? — спросил Анджей, слыша, как куратор Крево подошел и безмолвно застыл у него за спиной. Склонил голову, в таком же молчании выслушал несколько коротких фраз, сухо кивнул Пасюкевичу: — Разговаривать, пан Витовт, мы с вами будем в морге. — Что-о?! Кравиц, вы да вы охамели! — Отнюдь, — бросил Анджей уже на ходу. Так же, на ходу улыбнулся Юлии. Едва заметно, но так, что по одной этой быстрой усмешке она успела понять, как хочется в эту минуту ему бросить все, послать к черту всех и вся и быть с ней, и за только за это можно было простить ему что угодно. Кто-то из служащих вокзала, семеня и не успевая за широким шагом Кравица, тем не менее ухитрился накинуть ему на плечи длинный кожаный плащ. Небо над Омелем светлело, все еще моросил дождь. Анджей досадливо отмахнулся от попыток Страто раскрыть над ним зонт. Они стояли с Пасюкевичем на крыльце вокзала. Почему-то медлили подавать авто. — Здешний патологоанатом — очень занятой человек, — проговорил Анджей, продолжая незаконченный разговор. — Он только что завершил осмотр тела покойного герцога. Мне нужно визировать заключение. А вам срочно встряло сказать мне несколько слов. Не вижу иного выхода, как ехать вместе. Здесь, вопреки общепринятым представлениям, было мало света, но оглушительно пахло карболкой и йодоформом, и было душно — так, что хотелось раздернуть ворот и выбежать вон, под сумеречное рассветное небо, в птичий гомон и теплый летний дождь. Он никогда не думал, что у смерти может быть вот такой запах… обычный запах больницы. В сущности, он ничего не знает об этой стороне бытия. Он только догадывается, что жизнь и смерть — всего лишь две стороны одной монеты. И сейчас эта монета кувыркается в воздухе, подброшенная чьей-то равнодушной рукой. Поймать бы, зажать в кулак… и обмирать от ужаса, не в силах разомкнуть пальцы и посмотреть, что там: орел или решка. Что ты будешь делать, если монетка упала не той стороной? Хотелось намертво, навсегда стереть из памяти цинковый стол и лежащее на нем укрытое простыней тело. Мертвые буквы протокола, медикуса, со скучным и усталым видом курившего прямо тут же, в прозекторской, какие-то на редкость вонючие короткие папироски и цедящего каждое слово, как великую милость. Нет, видимых повреждений, могущих привести к летальному исходу, не обнаружено. Внутренние органы? Сообразно возрасту и истории болезни. Содержимое желудка… Анджей поймал себя на том, что трудно сглатывает комок тошноты и при этом, не отрываясь, глядит в лицо пану Витовту. Подошла санитарка с кувшином воды и перекинутым через плечо полотенцем. — Руки мыть, пан Кравиц. Он послушно протянул над белым эмалированным тазом ладони, полилась теплая струя воды. Боже милосердный, прости меня. Я обещал этому человеку жизнь и безопасность, я клялся ему, что ни один волос не упадет с его головы, я обещал… — Что вы так смотрите на меня, пан Кравиц? — Пасюкевич не выдержал этого взгляда. — Удивляюсь, — сказал он первое, что пришло в голову. — Как вы еще человеческий облик не утратили. Пасюкевич только хмыкнул в рыжие усы. — А над этим, мой родной, надо при жизни работать. Чтобы, так сказать, навечно в памяти народной. Вы же не будете спорить: я сделал достаточно, чтобы на этой земле меня помнили. — Ну да. Больше вас старался, пожалуй, только Стах Ургале. Да может, еще Алексей-вешатель. — Это который? — А Муравьев. К сожалению, не апостол. — Шуточки у вас, пан Кравиц. Но я здесь не затем, чтобы развлекаться с вами беседой. Или на девку вашу глаза пялить. Она, конечно, получше той побирушки будет, а все же… — Заткнуться бы вам, пан Пасюкевич, — мертвымголосом предложил Анджей. — А то что? Убьете меня по третьему кругу? Полно вам, Кравиц. Дальше Черты все равно не уйдешь. — Смерть герцога — ваших рук дело? — А сами вы как думаете? — Как я думаю, вас не обходит. Я только не пойму, зачем. Что он вам сделал, чтобы с ним — так. Слабый, безобидный человек… все равно что собаку старую пнуть. Зачем? — А затем, что если бы это был, скажем, кузнец Янка из Збыхова, никто бы и внимания не обратил. А так вы знаете, что и на вашу силу, пан Гивойтос, может найтись сила. И найдется, не сомневайтесь. — С вами, пан Пасюкевич, даже в геенне огненной не усомнишься. Его лицо сделалось даже не белым — совершенно серым, землистым, и зеленоватые трупные пятна проступили с пугающей отчетливостью. Только глаза оставались живыми: страшные, желтые рысьи глаза. — Я размажу вас в порошок, — сказал Пасюкевич шепотом. — Вас и ваш холерный Райгард. Через месяц, на Койдановом поле. Вы кончите так же, как Роман Ракута. Мои соболезнования панне Бердар. Еще и под венец не успела, а уже, считай что, вдова… Часть четвертая. Лето Валмиере. Глава 13. Двинаборг, Балткревия. Июль 1908 года. За окном, за плюшевыми фестончатыми занавесками, все тянулись и тянулись поля, бесконечные убегающие за горизонт пространства, пятнистые от зарослей иван-чая, зверобоя и прочего разнотравья, какое бывает обыкновенно в начале июня, и запах плыл по вагонному коридору, вливаясь в приоткрытую дверь душной и сладкой струей. — Станция Любна через полчаса, — негромко сообщил из коридора стюард, и Март, до того старательно изображавший глубокий сон, наконец открыл глаза. — Стоянка сорок минут. Завтракать изволите? — Только чай. Створчатая дверь поехала, закрываясь, вновь оставляя Марта наедине с собой, и он, не торопясь вставать и одеваться, вновь стал думать о том, что будет делать, когда скорый курьерский поезд «Мариенбург – Крево - Двинаборг», пронзительно свистя, втянется под звуки «Летувинки» в решетчатую арку вокзала, а потом остановится, испустив струю густого пара. От вчерашней толкотни на перроне ломило плечи и спину. Чудо, что его не убили в этой толпе, штурмовавшей вагоны, когда вдруг выяснилось, что вот этот поезд в направлении Омеля уходит по расписанию, а дальше уж как повезет. Как именно может везти в этой стране в последние годы, все знали слишком хорошо. Рисковать никому не хотелось. В таких ситуациях благородные манеры и природная вежливость слетают с человека, как ненужная шелуха. Вчера, оказавшись в плотном людском потоке, зажатый тюками, остро пахнущими печным чадом и навозом мешками, пинаемый со всех сторон чужими локтями и поминутно спотыкающийся о костыли, палки и колеса тележек, Март плыл в бурлящем толковище, закидывая вверх голову — к моросящему мелким дождиком серому небу, потому что это была единственная возможность не задохнуться. В памяти вставало похожее — такая же вот давка минувшим октябрем на Лукишках в Крево, лишкявской столице, и удивительно было и странно, что и там он уцелел… хотя лучше бы наоборот. Но тут размышлять стало некогда, какая-то баба больно пнула мешком пониже спины, Март в очередной раз споткнулся о чужую телегу, не удержал равновесия и, пропахав людское месиво, вдруг оказался перед вагонными дверями, едва не впечатавшись носом в мокрые и ржавые железные ступени. Это была теплушка, и Марту даже посчастливилось занять верхнюю полку, и как ни силились извлечь его потом оттуда ушлые попутчики, сетуя на собственную нерасторопность и всевозможные увечья, на уговоры их Март не поддался. А потом его отыскал давешний стюард. Это было как явление мессии посреди мора и глада, как сияющая рождественская звезда перед волхвами в пустыне. Март искренне не понимал, чему обязан он этакой чести, но стюард был немногословен и настойчив, без лишних разговоров он снял с полки Мартов саквояж с немудрящими пожитками и видавшую виды студенческую форменку, а потом стащил и их владельца, и эскапада эта завершилась только в купе посольского вагона. Очутившись среди тонко пахнущих кожей и дорогим табаком разлапистых диванов и льняного белья, среди невозможной, ослепительной после недавнего ужаса роскоши, Март долго не мог прийти в себя, и уж вопросов, понятное дело, никаких не задавал. Да и некому задавать их было. На мельхиоровом боку тяжелого резного подстаканника в узорном готическом щите была выгравирована надпись: «Железные дороги Шеневальда». Длинная с витым черенком ложечка билась в стеклянный край стакана, поверху, будто лист кувшинки в болоте, плавал кружевной ломтик лимона. Укрытые розовым цветением поля все тянулись и тянулись, и от сладкого запаха клонило в сон, но запакованные в плотный конверт бумаги отца, лежащие во внутреннем кармане форменки, которую Март уже накинул на плечи, не давали покоя. И от предощущения скорой беды? катастрофы ли? в горле стояла тупая горечь, и под веками жгло. Он почти обрадовался, когда за редкими березками и холмами вдруг мелькнуло стальное полотнище реки, и далекие башни и городские стены повисли в туманной полуденной дымке, будто прорисованные акварелью на мокром листе бумаги. — Март Янович? Он обернулся, как ужаленный. Странно было бы думать, что такое приключение может завершиться ничем. Как бы ни складывались обстоятельства, истину про бесплатный сыр еще никто не отменял. Разумеется, он узнал этот голос. Несмотря на то, что в небольшой отрезок времени, прошедший что с момента встречи с главой Инквизиции Шеневальда паном Кравицем в публичном отделении Кревского архива , вместилось так много событий. — Вам едва ли стоит меня бояться… или беспокоиться. — В голосе пана Кравица звучал отчетливый балтский акцент. И такая же отчетливая насмешка.