— Полагаете? — Вы бегаете от меня, Март Янович, как трепетная девица от назойливого кавалера. Боитесь Инквизиции, как будто по ночам пьете кровь некрещеных младенцев. — Что вам от меня нужно? Откуда вы вообще меня знаете?! — По-моему, это вам от меня что-то нужно. Отец Ян ведь советовал вам со мной поговорить. А вы пренебрегаете советами святого отца. Впрочем, ладно, пан Рушиц, хватит шуток. Вы — крайне важная и столь же занимательная фигура в нашей общей игре. И вы нужны мне до зарезу. А что касается нашего знакомства…скажем, так. С небольшим допущением… я знал вашего отца. А у вас запоминающаяся внешность. И вы на него похожи. Разве я мог позволить, чтобы вы ехали вместе со всем этим сбродом? Кстати, каюсь, бумаги ваши я посмотрел, пока вы спали. Должен же я был удостовериться, что не ошибся? Потрясенный до глубины души этой простотой, Март молча отхлебнул остывшего чая. То ли по причине собственной молодости, то ли из-за непростительной беззаботности (или непрошибаемой глупости, что, в данных обстоятельствах одно и то же) , но он никогда не интересовался политикой. Та странная студенческая компания, с которой он связался в Крево, не в счет. Когда люди больше говорят, чем делают, это несерьезно. На политику Марту было в высшей степени наплевать. Зато события новой и новейшей истории он представлял довольно отчетливо, спасибо классическому образованию. Случившаяся почти два века назад Болотная война, окончательно и бесповоротно лишившая этот край даже призрачной независимости, несмотря на одержанную в Болотной войне победу. Мучительные полвека промышленной депрессии, после которой Шеневальд, будто пиявка, насосавшаяся дурной крови, легко подмял под себя соседнюю Лишкяву, а заодно и Балткревию, в результате заполучив еще и выход к южному морю. Потом — долгие годы мира, похожие на тяжкий болезненный бред, годы, вынуждающие всякго здравомыслящего человека усомниться в необходимости давней войны. Это только на первый взгляд ничего не происходило. Ни мятежей, ни мора, труса и глада. На самом же деле, тяжкое наследие лишкявской короны, будто ржавая болотная вода, разъедало страну изнутри. Исчезали города и люди. Будто и не существовали никогда. В маленьких, затерянных в лесах поселках, половина населения которых погибла на этой самой войне, было страшно по ночам высунуть нос на улицу. Просто так, без всякой причины. Даже собаки не выли. Что происходит — не понимал никто, а немногочисленные эксперты, которых засылал Шеневальд, тоже ничего пояснить не могли, по той простой причине, что назад не возвращались. Мало того, месяц спустя после отправки никто и вспомнить не мог, что вот существовал такой человек, и не худо было бы получать от него хоть какие-то известия, потому что надо же и совесть иметь, за казенный-то счет. Потом в чью-то особо умную голову странным образом пришла мысль обратиться к неофициальным летописям недавних событий. В ход пошли сохранившиеся письма с фронтов, стенограммы штабных советов, обрывочные по причине военного времени исследования историков и, как это ни странно, литераторов и фольклористов — и история Райгарда и окончательной гибели его всплыла на свет божий во всей своей красе. Потому что пан Стах князь Ургале — последний владетель Лишкявы, ибо следом за ним на эту землю пришел Шеневальд — был большим докой по части устройства всем веселой жизни. Его стараниями была создана структура, которая лучше пса цепного следила за явным и неявным миром, чтобы не просочилось в него то, что с таким тщанием залито было негашеной известью во многих и многих могилах… Неудивительно, что на место этой мерзости, едва только Шеневальд утвердился на новых землях в качестве полноправного хозяина, пришел институт Инквизиции Шеневальда. Потому что все новое есть хорошо забытое старое, и надо же как-то существовать человеку на свете, когда кругом такие страсти. Имей Март время и возможность хотя бы чуть задуматься о происходящем, он задал бы себе множество вопросов. Например, как могло случиться, что на должность главного венатора Шеневальдской инквизиции назначен литвин родом из Ниды, Анджей Кравиц, который многим как кость в горле, известный прежде всего склочным характером и желанием до всего доискаться самому. Летувин, которого все почему-то считают уроженцем Шеневальда. Вторым в этом список он вписал бы вопрос о том, где именно и при каких обстоятельствах пан Кравиц мог познакомиться с его отцом — филологом и правоведом, то есть человеком весьма далеким и от политики, и от войны, и уж тем более, от истории. Третьим вопросом, от которого Марта просто пот прошиб, в списке со всей очевидностью встал вопрос о том, прочел ли пан Кравиц все его бумаги — или только паспорт. А если все, то что именно понял из них и какие выводы сделал? И вообще, может быть, он врет, и не были они никогда с его отцом знакомы, а Март нужен ему зачем-то… мало ли зачем. Откуда ему знать, как используют людей такие, как этот… если так, как своих ведьм, то Боже милостивый, дай ему сил. — Да вы особенно не переживайте, — с легкой улыбкой посоветовал Кравиц. — Пейте лучше чай. А до бумаг ваших нет мне никакого дела. Или вы думаете, я неофитов Райгарда никогда не видел? Кстати, хотите, я вам и со своей стороны рекомендацию напишу? Есть шанс, что ваше посвящение пройдет легче. — В качестве кого? — спросил Март скандально. — Простите? — Я спрашиваю, в качестве кого вы намерены написать мне эту вашу рекомендацию. — А-а… — протянул Кравиц. Помолчал, скучно пожал плечами. — В качестве Гивойтоса. Если хотите. — Не хочу, — сказал Март. …Очень трудно изображать гордость, благородство и полную независимость, имея в кармане империал с четвертью, паспорт, пачку бумаг, которые нельзя показывать ни одной живой душе, несколько рекомендательных писем с таким сроком давности, что и сказать страшно, а еще справку о том, что студент Мариенбургского университета прослушал курс лекций по специальности «филология, история и право». Справка уже успела обтрепаться по краям, что, впрочем, не наносило никакого ущербу оценкам, что были выставлены в табеле-приложении. С этой справкой мороки оказалось больше, чем пользы. Март сунулся наугад в несколько муниципальных школ, поговорил с усталыми недоверчивыми тетками — почему-то здесь во главе учебных заведений стояли исключительно дамы, — узнал, что штаты набирают вовсе даже в мае, а уж никак не теперь, как он по наивности надеялся. Можно было, конечно, нанести визит в окружной департамент образования, порассказать там о правах молодых специалистов… но почему-то казалось, что ничего хорошего из этого не выйдет. Для порядку Март навестил еще парочку переводческих контор, какие располагались на главной улице, но там оказалось, что его бумаги весят в Балткревии не больше, чем обертка от мороженого. Подумаешь, Мариенбург, столица и метрополия! Вот если Крево, или хотя бы Омель, а лучше и вовсе какая дальняя заграница. Это только кажется, что раз здесь курортный город, так хороших специалистов днем с огнем не сыскать, и каждый такой на вес золота. А тут, между прочим, порт, и солидные арматорские конторы, и если б вы знали, молодой человек, какими деньжищами ворочают здешние банки, вы бы устыдились своей бумажки и покончили с жизнью, прыгнув с маяка. К тому же и профиль образования не тот, и просто знать языки мало, перевод документов, да еще и апостиль — штука тонкая, требующая лицензии юриста или нотариуса, а раз молодой человек таковой не имеет, нечего тут занятым людям голову морочить. В общем, получалось скверно. Так скверно, что впору было пожалеть о недавней своей принципиальности, помешавшей воспользоваться отцовскими знакомствами. Пускай и весьма сомнительного свойства, но они, эти знакомства, могли бы сослужить Марту неплохую службу. А он, дурак, побрезговал. Инквизиция ему, видишь ли, поперек горла встала. Двинаборг — отличное место для отдыха и поправки здоровья. Но совершенно не подходящее для работы. Март уже нисколько не сомневался, что ему придется осесть здесь на некоторое время: похоже, это единственный угол в стране, где внимание к его персоне не будет таким пристальным и тяжелым. Осталось только выяснить, каким образом он намерен устраиваться в этой новой жизни. Может, зря он пренебрег предложением Кравица? Но момент был упущен, что о том горевать. Пока в кармане еще бренчит горсть мелочи, жизнь вполне может быть прекрасной. Март купил на углу в палатке бумажный стаканчик с мороженым, в которое была воткнута деревянная ложечка, и побрел по бульвару, справедливо полагая, что не стоит торопить события. А то ведь накличешь, и придут! Не обрадуешься потом. Солнце клонилось к закату, вокруг было полно гуляющей публики, и где-то в глубине парка негромко пробовал инструменты духовой оркестр, цвели акации, и ветер нес по брусчатке облетевшую желтую цветень. Из кофеен на бульваре тянуло запахами свежей сдобы — корица, ваниль и засахаренные фрукты, и кофе пах упоительно. Соблазн был велик, и Март поддался. Все равно его сбережения ни на что толковое потратить невозможно — ни комнату на эти смешные деньги не снять, ни прожить в городе хоть сколь-нибудь долго. Завтра он пойдет по адресам, указанным в бумагах, которые спрятаны во внутреннем кармане форменки, и бог ему в помощь. А сегодня, пока абрикосовый шар солнца еще не утонул в море, он будет сидеть на бульваре и пить кофе, и есть хрустящие круассаны с шоколадным кремом, и смотреть, как треплет жаркий ветер кружевные оборки на шляпках барышень, и слушать, как тонко выводит мелодию флейтист на крошечной эстраде-ракушке… звуки падают, будто хрустальные горошины, и почему-то кажется, что этот вечер — последний. За соседним столиком обосновалась странная компания. Двое господ почтенных лет и столь же почтенной комплекции, отдуваясь и ежесекундно вытирая клетчатыми, похожими на средних размеров скатерти платками розовые лысины, пили сельтерскую с газом из запотевших высоких стаканов. Перед господами на столе были разложены пухлые папки с бумагами, которые они то и дело подсовывали даме — молодой и хорошенькой, с выбиващимися из-под алого муарового шарфа темно-рыжими кудрями. Дама смеялась, отталкивала бумаги и своих собеседников, руки ее в длинных, до локтей, перчатках летали над столом, как две птицы. Перед дамой на столе таяло в вазочке мороженое, а в пепельнице дымилась тонкая коричневая пахитоска. — Не буду! И не просите, панове, и не целуйте! Ваши контракты — чистая кабала и разорение! Давайте лучше вино пить! — Фея! — стонали панове. — Ни за что! — «фея», смеясь, откинулась на стуле, тот закачался, грозя вот-вот потерять равновесие. Март наблюдал за этой сценой в немом изумлении, забыв про остывающий кофе. — Ну подумайте сами, как можно предлагать мне такое! Когда я уже всем объявила, что оставила сцену! Два месяца съемок в глуши, а гонорар?! Да еще эта выдра Глория, которую вы подсовываете мне в партнерши. И у вас хватает совести полагать, будто я соглашусь?! Плохо же вы меня знаете. — Фея, но это же форменное убийство! Вы же нас без ножа режете! И пан Книппер-Данченко тоже согласился, и контракт подписал, по секрету вам скажу, на куда более худших, чем у вас, условиях. Ведь это же будет шедевр! А потом мы вам доплатим за счет прибыли от проката. Вот тут оговорено — роялти почти в четвертную… Пощадите, фея, ведь это же королевские условия! — Пан Краевич, уберите руки! Я не буду сниматься в вашей похабщине, и закончим споры. Вы вон молодого человека испугали. Извините их, ясный пане, ведь это же варвары, сами видите. — Варвары, - согласился Март. Дама за соседним столиком смеялась, отмахиваясь от летящих лепестков акации, а в глазах стояла лютая тоска. — Ну так сделайте что-нибудь. — Что вы хотите, чтобы я сделал? Она пожала плечами, помолчала, теребя шелковую бахрому шарфа. — Не знаю… Поймайте пролетку. Наверное, если бы в эту минуту он хоть немного отдавал себе отчет в собственных действиях, он никогда бы не поддался на это чистой воды безумство, — по-другому ведь и не назовешь. Может быть, если бы у него достало бы хоть капли ума и рассудительности, и жизнь его сложилась бы иначе… и как знать, не пожалел ли бы он об этом после. У входа в парк на пятачке возле полого спускающейся к морю лестницы столпилось с десяток экипажей. Можно было нанять какой угодно, за пару гривенников извозчик довез бы их в любой конец этого, в общем-то, небольшого города. Но Март почему-то решил, что это слишком просто. За империал, оставшийся после того, как он расплатился в кофейне, он сговорился с извозчиком вернуть пролетку к вечеру. Возница — хмурый пожилой дядька с рябым от частых оспин лицом — долго не соглашался, убеждая Марта, что тот его обязательно надует, и в подкрепление к империалу пришлось оставить и паспорт. Если бы Марту кто-нибудь рассказал, что такие поступки вообще может совершать человек, оказавшийся в чужом городе без денег, жилья и работы, Март только пальцем покрутил бы у виска. И не то чтобы ему так уж нравилась эта дама из кофейни… Но что поделаешь, такой безумный день. Он остановил экипаж в двух шагах у невысокого кружевного заборчика, которым была огорожена площадка кофейни, прямо перед столиком, за которым сидела дама в окружении своих настырных кавалеров. При виде Марта она перестала смеяться, прижала к вискам пальцы. В глазах цвета темной, будто море в непогоду, зелени, — он разглядел их оттенок только теперь — отразился короткий ужас, потом заскакали чертенята. Дама в несколько глотков допила свое шампанское, чмокнула ближайшего кавалера в розовую лысину и поднялась. Совершенно не дамским жестом подобрала длинные муслиновые юбки платья и перелезла через заборчик. Март, свесившись с козел, протянул даме руку. — Фея, куда же вы?! Как можно?!! — Гоните, — усаживаясь рядом с Мартом и прижимаясь к его плечу горячей щекой, шепнула женщина. Убегали вниз кривые вымощенные неровным булыжником улочки, ветер отряхал на плечи лепестки лиловых и розовых глициний, и море, то и дело мелькающее в прорехах между частыми глухими заборами домов, сыпало в глаза миллионами солнечных бликов. Ветер оседал на губах соленым налетом, и столько было в этом упоительной, абсолютной свободы, что и мысли не возникало о том, что они совершают что-то такое, о чем после придется сожалеть. — Как вас зовут? — Что? — в грохоте колес по брусчатке он не слышал ее голоса. — Зовут как? — А вас? — Вы шутите?! — Нет! — Остановите коляску! Март послушно натянул поводья. Его спутница смотрела на него во все глаза — очень серьезно и, Марту показалось, испуганно. — Только не говорите мне, что вы не знаете, кто я такая. — Честное слово, даже не догадываюсь. — Сумасшедший. Улица здесь делала крутой поворот, обрываясь вниз заросшим дикими садами склоном,а справа вздымалась в предзакатное небо туманная громадина нависшей над городком горы. Домов не было, далеко внизу, за темным волнующимся морем неухоженного парка, окружающего резиденцию герцогов ун Блау, под каменистыми кручами разбивались о берег волны прибоя. Шум моря долетал и сюда, и от него, а еще от быстрой езды, слегка кружилась голова. — Меня зовут Юлия Бердар. — Очень приятно, — сказал Март, ощущая себя дурак дураком. Удивительно, как он сразу не догадался. Это ж кем надо быть, чтобы ее не узнать — знаменитую на всю империю актрису. Ей было двадцать восемь лет — или около этого, ее биографы и поклонники расходились во мнениях, а сама панна Бердар не спешила уточнять. За свою недлинную жизнь, из которой почти пять лет были в подробностях известны всем и каждому, она успела сменить с десяток подмостков и остановить свой выбор на Императорском театре Мариенбурга, шесть раз побывать замужем, — при этом, как утверждали злые языки, двоих мужей довела до удара эксцентричными выходками. Удачное вдовство, если можно так выразиться, сделало ее хозяйкой вполне приличного состояния, которое было вскоре удвоено благодаря скачкам и преферансу, а заодно и подаркам поклонников. Она носила странные и вызывающие наряды, которые придумывала сама и заказывала лучшим портнихам всех трех столиц империи, курила длинные коричневые пахитоски столь головокружительной крепости, что и не всякий мужчина выдержит, — а заодно и пила наравне с мужчинами, и нужно было сильно подумать, прежде чем назвать напиток, которого панна Юлия не пробовала. При этом она не обращала ровным счетом никакого внимания на сплетни — разнообразные и сочные, тянущиеся за ней роскошным шлейфом и заставляющие усомниться в здравомыслии людей, их сочиняющих. А потом неожиданно объявила о том, что покидает сцену. И не стала никому ничего объяснять. Просто исчезла. И вот нашлась… Она делала что хотела, не замечая пересудов и косых взглядов — и при этом была оглушительно, невообразимо несчастна. Во всяком случае, Март был совершенно в этом уверен. Потому что такие поступки совершаются либо от скуки, либо от отчаяния — а может быть, от того и другого вместе. — Очень приятно, — повторил он.