Юлия смотрела на него, склонив на плечо голову. Алый муаровый шарф сбился, рыжие кудри растрепались и обвисли. — Понятно, — сказала она наконец. — Спасибо вам, молодой человек, и все такое… Отвезите меня в «Корону», и хватит на этом. "Короной" называлась лучшая гостиница Двинаборга, Март выяснил это сразу по прибытии в город. Он мог бы снять там номер — на полчаса, исходя из нынешнего состояния его финансов. — Вы уверены? В том, что устали от приключений. Юлия с холодным высокомерием вздернула бровь: — А вы сами? Они посмотрели друг на друга — и засмеялись, не слишком, однако, весело, прощая каждый своему собеседнику сомнения и подозрительность. — Тогда сворачивайте вон в ту улочку. Навестим мою лучшую подругу. Вы, кстати, верите, что у такой особы, как я, могут быть подруги? *** Она просыпалась в тишине, наполненной светом и птичьим свистом, и еще не открывая глаз, знала, что яркая солнечная полоса протянулась поперек комнаты, высвечивая трещины в медовых паркетных плашках. В трещины набился мелкий белый песок, и таким же песком припорошены все предметы в комнате, да и во всем доме, как ни борись с этой пылью, как ни ругай горничных, все всегда будет в пыли, и привкус ее будет в питье, в любой еде, будет ощущаться ладонями, ступнями ног, если пробежаться босиком по гладкому, не застеленному коврами полу — здесь не любят ковры, слишком тяжелое и хлопотное дело ухаживать за ними… Птичий свист, пыль, полынный горько-лимонный степной привкус, далекий шум моря за неплотно сдвинутыми портьерами, сквозь которые просачивается солнце. Заброшенный сад за стенами дома. Только шагни с посыпанной гравием дорожки — и опахнут лицо влажные густо-зеленые сумерки, в которых пахнет недоспелым кизилом и смоквами, и отцветающим шиповником из розария. Такая невозможная, щемящая красота кругом, и умиротворенность богатого, живущего неспешной размеренной жизнью дома… что хочется бросить все и бежать куда глаза глядят. — Хильда?.. — Утро доброе, фру Барбара. Кофе, молоко? — Воду. Просто воду. С лимоном и мятой. Горничная смешно фыркает и вытаращивает глаза. У нее трудно произносимое имя. Хильдур, кажется, и называет она Варвару всегда по-своему, и не миледи, как здесь принято, а фру. Как будто лошадь хрупает овсом. Горничную к ней приставил Стафан, и это еще не самое кошмарное из всего, что он сделал для нее за эти невообразимо длинные полтора месяца, что они женаты. Иногда Варвара вообще отказывалась верить в то, что она теперь замужняя дама. Замужняя дама, как же. Венчали у алтаря с одним, а живет с другим, да и не живет, а так, делает вид, создает иллюзию для местных кумушек. Пану Родину — венчанному мужу — некогда, пану Родину не до молодой жены, какая может быть жена, когда отечество в опасности. Услал подальше от ужасов военного времени, отыскал послушного дурачка, готового незнамо за какие пряники играть роль любящего супруга, не приближаясь к новобрачной сильнее, чем это дозволено приличиями, когда, к примеру, гуляешь по бульвару… И какая ей, Варваре, с того польза, и что за счастье! Подумаешь, военный наместник герцога ун Блау в Балткревии. А по совместительству еще и вице-мэр Двинаборга. А если взглянуть пристальнее — снулая рыба. И от звучания его фамилии сводит скулы, и страшно подумать, что в паспорте, который Варваре выдали после регистрации этого фальшивого брака в здешней мэрии, стоит точно такая же фамилия — Трауберг. Невообразимая, тяжелая, как пропитанная талой водой родовая хоругвь. — Просыпайтеся ужо, барышня, хватит… Белый день на дворе. Это Тэкля, вторая горничная, летувинка — как и сама Варвара. Тэклю добрый «муж» — раз уж Ярослав, муж венчанный и законный, недоступен, придется привыкать к мужу липовому — выписал из имения под Крево. Не иначе как по настоянию пана Родина. Который, будем уж честны, все же старался по мере сил Варвариной нынешней жизнью любопытствовать. Пан Родин очень заботился, чтобы Варвара не скучала. Тэкля была молодая и шустрая, похожая на птицу — такая же быстрая, черноглазая, с толстенной вороной косищей, которую она с трудом упрятывала под строгий форменный чепец. То ли в силу предполагаемого родства душ, то ли просто от природной доброты, Тэкля никак не желала признавать, что в хозяйках у нее — замужняя благородная дама, и что вести она — то есть хозяйка — должна себя подобающе. Впрочем, этого самого — подобающего поведения, от Варвары ждали и все остальные, за исключением, разве что, Стафана. А больше всех Стафанова сестрица Ортанс, но это отдельный разговор. Они ждали — а она не соответствовала. Никак. Ничем. Ни родословной, ни состоянием, ни манерами. Они все никак не могли понять, зачем Стафан вообще на ней женился. И как он ее терпит. А пан Трауберг не торопился им объяснять. Видимо, был он обязан и Яру, и всем прочим в этой кодле, имя которой — Райгард и о которой Варвара не желала ни слышать, ни думать. Там все друг с другом повязаны крепче, чем кровью. Но объяснять все это родственникам, друзьям и знакомым пана Трауберга его юная супруга отнюдь не спешила. В скандалы она не ввязывалась, да и ничего другого, что выходило бы за грани приличий, себе не позволяла. В основном, от скуки. Ну и бессмысленно же все. Она наперед знала: вот вздумай она выкинуть что-нибудь такое… пан муж даже не огорчится. И вообще хорошо, если заметит. А злюка Ортанс — Варварина, стало быть, свояченица… или невестка? она всегда путалась в этих родственных связях… — пускай бесится сколько захочет, и поджимает бледные тонкие губы, и вздыхает, мученически закатывая под потолок белесые, как у рыбы, глаза. И за ее спиной — холодно и нагло — говорит о разводе, который, по здешним законам, можно запросто оформить через год, в особенности если Варвара так и не соберется осчастливить супруга наследником. Ко всему этому Варвара привыкла. Выражение усталой бессильной злобы не покидало лицо Ортанс с той самой минуты, как Варвара переступила порог этого дома и Стафан, маячивший за спиной, не объявил, что это — его супруга. Прошу любить и жаловать. Никто ее любить здесь не собирался, это Варвара поняла сразу. Как и то, что относительная свобода, к которой она успела привыкнуть там, в столице, закончилась. Да и сколько ее было, этой свободы… — Пан муж дома? — Уехал. — Тэкля улыбается, и в углах рта скачут ямочки. Это условный знак, птичий язык, и поймет не всякий. — Еще с самого утра уехал. В резиденцию герцога. Такая осведомленность у обычной горничной может появиться только одним способом: от подслушивания у хозяйских дверей, но не в этом дело. А дело в том, что Стафана до самого вечера не будет, и можно делать что хочешь. Можно слоняться весь день по дому растрепой, грызть леденцы и листать в библиотеке модные журналы и старинные фолианты, рассматривать вычурные гравюры в «Живописной Лейтаве». А можно взять коляску и отправиться в город — или верхами вдоль побережья, на Качу, где дикие валуны, ветер и соль, и к вечеру вернуться домой, принять ванну и заставить Хильду сделать какую-нибудь замысловатую прическу, чтобы потом, за ужином, улыбаться Ортанс — мимолетно, с чувством собственного превосходства. Скучна жизнь провинциальной замужней дамы. — Тэкля, а что, газеты были? Листая пахнущие типографской краской страницы, от которых на пальцах оставались темные пятна, Варвара все думала о том, как станет жить, если Стафан и вправду с ней разведется. А Яр и не подумает оторваться от своих важных орденских дел. Получалось плохо, и глаза скользили по газетным заголовкам, отмечая новости важные и второстепенные. «Пострадавшее при последних боевых действиях здание Морского собрания, наконец, восстановлено на средства добровольных пожертвований вдов офицеров…» это что ж за офицерские вдовы такие, способные отстроить заново эти руины?.. Что-то бередило, не давало спокойно дышать, заставляло дрожать пальцы. Странный сон приснился сегодня, вдруг подумала Варвара, вот и нет покоя. Там во сне она была королевной, и сидела на берегу серого моря, перекатывала в пальцах острые сколыши янтаря, а ласковые и на удивление теплые волны, как никогда не бывает наяву, набегали на песок. Королевна сидела на берегу, ожидая, когда море вернет ей мужа, но пустынной была бескрайняя гладь воды. И солнце склонялось к закату, вот уже край его коснулся черты, соединяющей небо и море, и волны вдруг окрасились багровым, и стало понятно, что это не вечерняя заря, а кровь… «Известная портниха и шляпница Норма Оттис представляет новую коллекцию модных нарядов в залах торгового пассажа в Двинаборге». — Тэкля! Одеваться! Мы едем в город! Но в город Варвара в этот день не попала — ни в этот, ни в какой другой. Она была уже на крыльце, когда из-за поворота вывернула запряженная парой вороных лошадей пролетка. Кони неслись, как бешеные, а на козлах, рядом с загорелым юношей в белой рубашке, стояла дама. Она погоняла лошадей с гиканьем, как заправский извозчик, алый муаровый шарф, повязанный вокруг головы, летел за плечами. Солнечные пятна, дикий звон бубенцов на упряжи, осыпающиеся с акаций мелкие желтые листки... Пролетка остановилась перед крыльцом, лошади взрыли копытами землю. — Баська, мы за тобой! — воскликнула женщина и приглашающе замахала рукой. — Твой-то дома? Варвара в замешательстве замотала головой. Заслонилась кружевным зонтиком, потому что солнце било в глаза. — Тогда будем кутить! — женщина захохотала и упала на сиденье, обмахиваясь кожаными перчатками, которые успела снять. — Кстати, смотри, какого кавалера я тебе привезла. Варвара взглянула. Привставший в пролетке в знак приветствия юноша откинул с мокрого лба очень светлые волосы и улыбнулся ей. У него были длинные серые глаза, осененные густыми, как у девушки, ресницами. Сердце дрогнуло и покатилось в пропасть. — … связался черт с младенцем. Нет, ну я же ему говорила, я предупреждала честно, что эти сельские ярмарки отнюдь не пристанище для высокого искусства. Хорошо, что помидоры были неспелые! Ну и вот, решили играть пиесу из пейзанской жизни, сказочку для крестьянских дев. Не бог весть что, в репертуаре другого не было… Вообразите, Март, там две роли. Медведь, значит, и лошадь. То есть конь. — Вы были лошадью? — Я-а?! Нет, я была лисой. — А медведь? — От медведя мы отказались. Баська, ты нас не слушаешь! — Да нет же, слушаю. — Да? Ну ладно. Ну так вот, я была лисой, а он лошадью. Меня публика уже почти полюбила, они даже медяки начали собирать, то есть, мы могли на ужин рассчитывать и переночевать в корчме, а не в стогу… хм-м… ну, я не то хотела сказать, я тогда была девушка честная… Ладно. И вот он выходит. На голове очески, морда в саже, лапти с оборками… — На голове? — На ногах. И объясняет на диалекте, кто он такой. Я, говорит, коник. Да иго-го-го! Теперь смеялись уже все втроем, так заразительно, что Март даже опасался за пролетку: слезы стояли в глазах, он совершенно не видел дороги. Но лошадки, по счастью, попались смирные, сами остановились, когда он бросил поводья. Кроны вековых платанов старого парка сплетались над головами, сеялся сквозь ветки солнечный свет, вспыхивал золотыми искрами в волосах женщин. Пани Юлия обмахивалась краем шарфа, а ее подруга — Март успел выяснить, что звать ее Варварой, в Балткревии такие странные имена — сидела, откинувшись головой к высокому заднику пролетки. Прозрачные, серые с прозеленью глаза задумчиво следили за движениями солнечных лучей в редкой листве. — Хорошо здесь, правда? Я этот парк люблю, очень, а меня Стафан одну сюда не пускает, я не знаю почему, и с собой тоже не берет, когда в резиденцию ездит. — Вот сейчас выглянет из-за дерева, увидит тебя! У-у, знаешь, что тебе будет? — Ну тебя, Улю, не пугай! — Нет, а в самом деле,— сказал Март. Кто его знает, что там за Стафан, а только встречаться с ним мало радости. И вообще, если б он знал, что это герцогская резиденция, ни за что бы Юлию не послушал. — Пойдемте, — сказала она. — А лошади? — Привяжите вон, что им сделается… Посыпанные мелким рыжеватым гравием дорожки сбегались и расходились в разные стороны, пахло солнцем, нагретой листвой, хвоей. Два лебедя — черный и белый — спали , уткнув головы под крыло, прямо посреди ярко-синего, будто зеркального, прудика. В зарослях шумел крошечный водопад. Осторожно переступая на скользких камнях, Варвара спустилась пониже, пробуя достать до воды. Со странным чувством Март наблюдал, как напрягаются ее острые, похожие на рудименты крыльев, лопатки под тонким шифоном просторной, в народном стиле, рубашки. Крупные, соединенные между собой серебряной цепью янтари ожерелья качались, оттеняя глаза, бросая на лицо медовые блики, заставляя ярче проступить едва заметные веснушки. — Ну пойдемте уже! Баська, хватит воду хлебать! Март, вытаскивайте ее оттуда. — Пани Басю, давайте руку. Осторожнее на камнях. Когда она подала ему руку — горячую и твердую ладошку — Март ощутил, как теплеют у него щеки. Он обернулся, увидел, как смотрит на них панна Юлия, и поневоле почувствовал себя виноватым. … Здесь были заброшенные сады, нежилые, давно оставленные хозяевами усадьбы. Дорожки, заросшие бурьяном, запах пыли, гниющих фруктов. Распахнутые настежь двери, повилика, ползущая по мрамору, юркие зелено-золотые ящерки, прыскающие в сторону при малейшей тревоге. Раскрытая книга с покоробленными от дождей и солнца страницами на садовой скамье, фарфоровая кукла с разбитым лицом, пестрый ало-золотой черепок чьей-то любимой чашки. Юлия сорвала абрикос с наклонившейся низко над дорожкой ветки. Провела губами по обметанному нежным пушком розовому боку. Надкусила, сморщилась. — Кислятина.