И эта одежда… В спецприемнике, куда она попала, две замученные, злые от недосыпа охранницы выдали ей бесформенное серое платье из колючей и негнущейся ткани, пару белья и треугольную косынку. Наверное, они пожалели ее, а может, решили, что такую кралю все равно скоро выпустят… или у них были особые указания на этот счет, но стричь Варвару не стали. Убирая под косынку тяжелую скрученную в узел косу, она вздохнула с облегчением и сама себе удивилась: до сих пор собственная судьба нисколько ее не волновала. И не смотря ни на что — все здесь было предназначено для унижения. Рассеянно намыливая руки и живот крошечным куском дегтярного мыла под равнодушным взглядом охранницы, примостившейся в умывальне на колченогой табуретке, Варвара все пыталась представить себе, что с нею дальше будет. Быстро устав от этих усилий, поняла — не имеет значения. Надо же, за время жизни в доме Стафана она, оказывается, привыкла к роскоши. Теперь, даже если ей повезет, если найдется хоть кто-нибудь, готовый вмешаться в ее судьбу и избавить сначала от суда, а потом и от каторги, о роскоши придется забыть. Стафана больше нет, и Марта тоже… и глупо надеяться, что она ему действительно нужна. А Яру, как выяснилось, на нее наплевать. Думать об Анджее и всем прочем, что накрепко связалось в сознании с этим именем, она боялась до судорог. Но и не думать было невозможно. Впервые за долгое время оказавшись предоставлена сама себе, Варвара с тупым упрямством думала эти тяжелые, как жернова, думы, не приносившие ни облегчения, ни покоя. Райгард… Райгард… как чеканный ход маятника старинных часов. Ходит узорная бронзовая стрелка, с металлическим щелчком пересекая знак полночи - границу дня и ночи. Будто Черту, отделяющую мир живых от навьего мира. И она сама застыла на этой границе — нет сил склониться ни на одну из сторон. И звать ее за собой тоже никто не торопится. Как могло так случиться, что жизнь вдруг распалась на две половины? И непонятно, которая из них более реальна? Сначала она услышала не движение, не звук, а запах. Как будто открыли затвор глубокого погреба, и оттуда дохнуло сырой землей, плесенью, тленом, и показалось, что у самого горла плещет болотная ржавая вода. Даже во сне это было так отчетливо, как не бывает, наверное, никогда наяву. Потом полузнакомый голос сказал над ней с преувеличенной и от того лживой жалостью: — Бедное, бедное децко. Это же надо так!.. Варвара проснулась и села на топчане, подтягивая к горлу тонкое одеяло. Кругом было темно, только из железного глазка в дверях камеры проникал желтый слабый луч света. Но от него только тени сильнее сгущались в углах. Кроме нее, в камере кто-то был. Варвара слышала чужое дыхание – размеренное и тихое, так дышал бы залегший в засаде хищный зверь. И запах тлена и разрытой земли. Как невозможно давно пахла ткань той старинной сукни, которую Варвара нашла в Омельском дворце. — Кто здесь? Не подходите ко мне! — Панечка, таечка моя, не пугайтесь вы так! — Кто здесь? Я кричать буду. — Да вы же знаете меня, пани Басечка. Алесь, дурень, засвети каганец, видишь, панна боится. — Тут вам не вясковая хата, где я вам каганец возьму. — Там лампа на столе, — сказала Варвара сдавленно. От этих разговоров во тьме – такие знакомые голоса, и этот лишкявский акцент, она уже и забыла, как говорят люди там, где она родилась и выросла – почему-то делалось еще страшней, хотя и понятно было, что навы так разговаривать не могут. Треск спички, короткий и рваный огонь, вспрыгнувшие на стены изломанные тени. Как будто у тех двоих, что собрались у стола колдовать над погнутой керосиновой лампой, выросло на спинах по горбу. Или это не горбы, а крылья, мертвые черные крылья, как у изгнанных из рая ангелов, Варвара видела такие фрески в старом Ликсненском костеле, когда была еще совсем ребенком. Потом в костеле был пожар, внутри все выгорело до черноты, и когда в приход назначили нового священника, отца Яна, стены пришлось расписывать заново. Лампа понемногу разгорелась. Стоящий у стола человек повернулся к Варваре. — Собирайтесь, паничка, — сказал он все так же ласково. Но было в его голосе что-то такое, что никогда бы не позволило Варваре ослушаться. – Не век же вам сидеть в этой темнице. — А вы кто? — Да вы не узнали меня, милая? Я Витовт князь Пасюкевич. А это вот пан Ворона, да вы же помнить должны. — Я… помню, — сказала Варвара, вдруг действительно ясно увидев залитый солнем покой с янтарными стенами, и Анджея у окна в кресле с высокой резной спинкой. Он качал в ладони келих с черным вином, ронял страшные, тяжкие слова. А потом этих двоих увели, и Варвара знала, что никогда, никогда их больше не увидит. Потому что из-за Черты не возвращаются. Но вот мир вывернулся наизнанку, и они оба здесь. И что ей делать? Невыносимо, невозможно без конца быть куклой в чьих-то руках. Орудием, средством, игрушкой чужой воли. — Я… должна одеться. Отвернитесь, панове. — А как вы отсюда выйдете? У вас есть ключи?— спросила Варвара, расправляя на себе свою старую одежду. Платье и рубашка, которые ей выдали в Двинаборгской тюрьме, отсырели, подол противно лип к коленям. Спутник Пасюкевича, высокий и статный панич с черными, как смоль, волосами и бородкой, заслышав Варварины речи, только хохотнул негромко. — Пан Витовт, ваша панна – чистая прелесть. Заметьте, она не спрашивает, как мы сюда вошли. — Заткнись, Ворона. А вы, паничка, не слушайте Алеся, дурак он, как есть. Готовы? Тогда пожалуйте ручку. Варвара поглядела на протянутую к ней руку Пасюкевича, затянутую в дорогую кожу перчатки, пожала плечами. — Пан так ведет себя, как будто он прокаженный, а я — несчастная калека. Спасибо за гжечность, но я сама. Показывайте дорогу. Алесь Ворона, все это время простоявший под пробитым высоко в стене окошком, наблюдая пасмурное небо сквозь решетку, только хмыкнул. Видно, не ждал от сельской дурочки такой наглости. Ну и плевать, подумала Варвара зло. Тюрьма и долгая зависимость от чужих и недобрых людей кого хочешь научат огрызаться. Но этим двоим того не понять. Она так и не поняла, как это так вышло. Но мироздание будто моргнуло, смахивая ночную отчаянную слезу, и Варвара оказалась посреди огромной умывальни. Вокруг горели сотни свечей, и огни их дробились в белых с синими узорами кафельных изразцах, в поверхности воды, которой была наполнена ванна. От воды исходил ароматный пар. Алесь Ворона стоял в дверях умывальни, поглядывая на Варвару с нехорошей ухмылкой. Как кот на сметану. За плечом Вороны маячил Пасюкевич. — Паничка, вы не смотрите на него. Алесь, хадзем отсюда. А вы, паничка, умывайтесь, вам и помогут сейчас. — А… где я? — Так это же Омель, — сказал Ворона и оскалился. – Панский палац в Омеле. Вот же дура… При этих словах Варвара испытала мучительное желание тут же швырнуть в Ворону первым, что под руку подвернется… да вот хоть мыльница подойдет… но предусмотрительный пан Витовт уволок Ворону в коридор. Дверь умывальни закрылась, и Варвара осталась одна посреди свечного огня, плеска воды и запаха дорогих благовоний. От которых все равно неуловимо тянуло холодной, затхлой плесенью. То есть это сперва ей так показалось, что она одна. Но откуда ни возьмись, явились молодые смешливые девки в длинных, до пят, льняных рубашках, бесстыдно подоткнутых или завязанных узлом на крепких бедрах. Они завертели Варвару, будто слепое веретено от прялки, сорвали и отшвырнули невесть куда ее жалкие тряпки. И вот Варвара уже лежит, блаженно выдыхая, в горячей воде, дурманно пахнущей болотными травами и вербеной. Телу так тепло и покойно, что не хочется думать ни о чем. Даже о том, что руки, которые касаются ее плеч, спины, трут мочалками руки и грудь, льют на голову чистую прохладную воду – это не человеческие руки. И вообще никаких людей тут нет. Даже сама она, Варвара, наверное, уже не человек. Ведь говорят же – дай наве только себя коснуться, и сам станешь таким же. Черта – как пес, идущий за человеком по следу, только позволь ей, придет и возьмет. Но какое блаженство – хотя бы на несколько мгновений перестать быть. Не перебирать свою жизнь день за днем, как бусины в рябиновых четках, не видеть обид, утрат, тяжкой поступи чужой и злой воли. Почему-то вспоминались заброшенные сады в Двинаборге, где они втроем – Варвара, Юлия Бердар и Март – грызли недозрелые абрикосы, купались, пили вино. И Март смотрел на нее, и от его взгляда обмирало сердце. Ни Анджей, ни Яр никогда не смотрели на Варвару вот так, а уж тем более фальшивый муж, ныне покойный. А Юлия — змея. Как у нее получается быть такой – сильной, уверенной в каждом слове и жесте, в своей власти над другими людьми, и даже над Мартом. Захочет – и отнимет. Да уже и отняла, а ты, дуреха, и не заметила. Как будто Анджея одного ей мало было. Варвара охнула и села в ванной, расплескав воду. Девки-банщицы шарахнулись прочь. Нет. Быть того не может. Та самая Юлия Бердар, с которой так весело было в Двинаборге, и та, которая отняла у нее Анджея – еще тогда, в Лишкяве, давно… — это один и тот же человек. Немудрено, что пану венатору так скоро сделалось наплевать на Варвару. Яру ее подарил. На тебе, боже, что нам негоже. Подонок. Мерзавец. Польстился на пестрые юбки, на дешевый театральный блеск. Только за то, что она, Варвара, отказалась играть в эти их кошмарные игры под названием Райгард. Будьте вы прокляты все. … Обливали водой, закутывали в подогретые простыни, все так же пахнущие вербеной и болотной прелью, растирали тело горячим остро пахнущим маслом, расчесывали волосы, собирали тяжелую длинную косу, вплетали в волосы янтари. После одевали – спева льняную камизу, потом нижнюю сукню, глухого зеленого колера, поверх еще одну – серебряную, расшитую травами, надвигали на лоб узкий серебряный венец, укрывали тончайшим, как паутинка, вэлюмом… Усни, дево. Горьким сном тяжелеют веки, вслед за журавлями отлетает в вырий душа. Слышишь ли шепот ее крыльев? Видишь ли тьму, ползущую из-за небокрая? Сумерки заглядывали в цветные окна галереи, клали на вековой антикварный паркет подсвеченные охрой и багрянцем пятна. Варвара шла – будто плыла, не чувствуя ног, не слыша собственных шагов, даже кровь, казалось ей, не толкается в жилах. Темный старый парк, дорожка с растрескавшейся глазурной плиткой, с сумрачных кленов облетают резные листья. В самом конце дорожки смутно белеет низкое строение. Обшитая диким камнем капличка, купол со сбитым крестом, на черепичной крыше – огненный листвяной ковер. Створки дверей распахнуты, темная лестница с пологими, вытертыми от древности ступенями уводит вниз. Пахнет разрытой землей и осенью. Укладывают в каменный мешок, задвигают крышку. Даже не страшно не капельки. Обещают, что ненадолго. Вон, Пасюкевич смотрит – зачем-то Варвара нужна ему, понятно, что он не позволит оставить ее здесь одну. И навсегда. Боже святый и всемогущий, твердыня моя и опора моя, ныне отпущаеши… Не бойся, не бойся, девочка. Ты выйдешь отсюда – живой, но по ту сторону Черты. Не о чем печалиться. Все равно в этом мире ты не нужна больше ни одному человеку. Тот, кто был нужен тебе, обманул и предал, отдал другому, будто вещь, безгласную, покорную. Сломал жизнь. Подумай о нем. Подумай о том, что ты – всего лишь одна из многих. О том, что чужая власть способна сотворить с этим миром. О тех, кого он предал. О том, что их ждет. О том, как страшно – не быть.