Часть пятая. Койданово поле. Глава 15. Гервяты. Ургале, Лишкява. Конец августа 1908 года. Травы качались у самых глаз. Высохшее до соломенного шороха былье. Моросил дождь, крупные сизые капли повисали на стеблях. Низко шли облака. Они были похожи на серый с желтыми разводами дым, они цеплялись краями за верхушки сосен, рвались, брызгая холодным дождем, застывали над крестами капличек, повитыми рушниками. Пахло крапивой, из близкого оврага тянуло вереском и дурманом – морозно, влажно. Будто в начале весны. Анджей закрыл глаза. Лиловый вересковый дым вливался в него, как выстоянное в леднике вино, от него делалось больно дышать, и гулко, невпопад, колотилось сердце. Так прошло, наверное, больше часа. Дождь вымочил рушник на просевшем в землю кресте, праздничное красно-черное вышиванье поблекло. Крошечный костерок, разложенный рядом, в распадке, шипел и сочился жидким дымом, подтекала под спину предательскими ручейками охапка опавшей листвы. Очень хотелось спать. Но спать было нельзя. Анджей поворочался, надеясь, что такая наглость дорого ему обойдется, что сдвинется повязка, поползет сукровицей наспех и неумело зашитая рваная рана на боку, и хоть так можно будет не опасаться заснуть. Ничего не получилось. Яр, который, собственно, его и перевязывал, свое дело знал. И он заснул, провалился в сон, как в омут, как в разверстую драконью пасть, и не помнил, как его поднимали, как тащили волоком, с заплетающимися по мокрой траве ногами, и пришел в себя только тогда, когда у тех, кто его тащил, кончились силы. Кто-то из его провожатых-носильщиков поскользнулся, разжались руки, и Анджей с размаху полетел вперед, на щербатые от времени и дождей мраморные ступени бывшего дворянского особняка. Особняк утвердился на лысой вершине холма прочно, будто застрявшее в тополевой развилке воронье гнездо. Было здесь, как видно, не очень удобно, и массивное краснокирпичное здание словно осело назад. Оконные проемы были выкрашены белым, за давностью лет краска расслоилась и пошла пузырями. На вычурном козырьке, украшавшем чердачное окошко, были выбиты цифры. Анджей не сразу догадался, что они обозначают дату постройки. Дом был старый. Очень старый. Видимо, еще два века назад Болотная война превратила его в окружной госпиталь. — Эй, кто живой есть? – Яр стукнул прикладом карабина в дверной косяк. Внутри очень не сразу возникло какое-то движение, потом задребезжала хлипкими петлями задвижка, отворилось смотровое окошко, и в него просунулся сперва мутный заспанный глаз. Зрачок ворочался, силясь разглядеть целиком и вообще уразуметь происходящее. Когда зрачку показали карабин, соломенные ресницы сморгнули, и сиплый со сна голос пообещал сей же час вызвать полицию. На что Яр ответил немедленно и кратко. С той стороны двери запричитали, что кругом война и смута, власти никакой нету, везде ворье и жулье, которому только дармового спирта и надо, и если панове тоже за этим, то пускай идут себе подобру-поздорову, а то ведь недолго и пулю в лоб зарядить. — Офонарели совсем, что ли? – изумился Яр, показывая в смотровое окошко Анджеев мандат. — А девка эта вот рыжая с вами, штоль? — С нами. — Не тшэба. — Чего? – переспросил Яр с тихой угрозой. Моросил дождь, стремительно темнело, и все происходящее как-то переставало радовать. — Ведьма она. Навка. Не тшэба. — Ты где видал, чтобы с Инквизицией ведьмы шлялись? Открывай, замок ведь прострелю, а потом башку твою дурную. Лязгнуло железо, свет упал на крыльцо, засыпанное мокрыми листьями. На мгновение Анджей открыл глаза, увидел забранную в решетчатый плафон тусклую лампочку, белый потолок в разводах и трещинах, странное, будто бы неживое, Баськино лицо. Все это показалось таким неважным, что он опять позволил себе ускользнуть в мягкий сумрак. Там, по крайней мере, никто не кричал друг на друга и не бранился. В перевязочной было пусто и холодно, отвратительно пахло карболкой и плохо вымытыми полами. От этого едкого запаха, а еще от неловких движений чужих рук, которые укладывали на кушетку, снимали сапоги, лили воду, Анджей пришел в себя. Невысокая худенькая женщина в накрахмаленном чепце сестры милосердия двигалась по кабинету легко и почти бесшумно. Каблуки ее туфель не цокали, — так стучат, ударяясь о жестяной карниз, дождевые капли. В вечер перед отъездом из Омеля тоже шел дождь. Как бы примиряя их с Юлией — их и то, что каждому из них предстояло. — Д-да, панове… Скверно. — Вы будете его лечить?! — Не кричите. Буду. Насколько это возможно. Сами понимаете, времена какие, а лекарств нету. Рана тяжелая, плохая. Где это его так? — Какая разница, панна, — сказал Яр. – Сделайте что можно, а дальше уж мы сами. Так, чтобы его можно было до Ургале довезти. При этих словах лицо у женщины сделалось изумленным и растерянным, как будто ей рассказывали небылицы. Страшную сказку, которая никак не может быть правдой, и странно, что взрослые люди не только повторяют глупости, но и, кажется, верят в них. — Пане, но как же… В Ургале одни руины, и болотницы по камням скачут. Куда вы его повезете… — А откуда вам об том известно? Если люди, как я понял, туда не заглядывают. — Я… все говорят. Тут же верст десять — Дорогая панна, — проговорил Яр, беря ее ладонь в свои руки и заглядывая в глаза. – Делайте свою работу. О прочем не беспокойтесь. Как вас зовут? Станислава? Давайте вот, панна Сташка, я солью вам воды. — Я сама, — запротестовала она, сердито сведя брови. – А вы, проше пана, выйдите вон. И карабин с собой заберите. Идите в сестринскую, там ваша девочка сидит, я пустила ее. Можете чайник вскипятить. Здесь будет… долго. Сташка мыла руки над фарфоровым белым тазом. Вода была горячая, такая, что впору ойкать, шибало паром, и жаркий, настоянный на лекарствах воздух колебался, заслоняя сонное лицо Беаты, санитарки из родильного. Остальные отделения были все равно закрыты — за отсутствием пациентов. Беатка зевала, прислоняя пухлой ладонью розовый сладкий рот, а другой рукой наклоняла над тазом кувшин. Между зевками она успевала сообщить Сташке, что этот вот, который ждет в перевязочной – бандит и жулик, ребелиант, и нужно срочно запрягать лошадь и слать больничного сторожа Бронека в город, пускай арестуют супостата и дружков его заодно. Сташке было совсем не смешно, но этот «супостат» и ее развеселил. — Поможете перевязывать? Беатка в ужасе замахала руками. — Сами, паничка, сами!.. — Я… я не могу. — Ну и холера на него! — тут же заявила санитарка. — Подохнет от гангрены — туда ему и дорога. — Дура, — вздохнула Сташка устало. Повернулась к лежащему на кушетке мужчине. — У вас, наверное, жар. Беата, поставьте ему градусник. Вы сесть сможете? Наблюдать за миром сквозь слипшиеся веки было смешно и странно. Предметы двоились, свет неяркой лампочки резал глаза. Только черты женского лица проступали четко, удивительные черты: матовую смуглую кожу словно обсыпали пудрой, и сквозь эту бледность проступали, как на только что отснятом дагерротипе, ниточки бровей и слишком большой рот, и карие, с золотыми искрами глаза... ей могло быть глубоко за тридцать, но это не имело никакого значения. Он тогда Юлии так и сказал. Это неважно. А что важно, спросила она, улыбаясь. Что-то он ответил. А она сказала, что у него лихорадка, и хорошо бы найти аптеку, но кругом был разоренный Омельский вокзал, и предстоял визит в городской морг, а потом явился Пасюкевич, холера на него… а еще потом была бесконечная дорога, а заморозки по утрам, и выстывший до ледяной ломкости возок… Зима, сказала Юлия, смотри, это зима, и нас заносит снегом... — Беата. Дайте ему хинину. И приготовьте кубик морфия. Я уколю. Дура-санитарка замахала рукавами, как мельничными крыльями. В мутном ночном мареве ее лицо дрожало, как испуганный кисель. — И не просите, паничка! Никак не можно! Это сестринская работа, да пан Марек меня убьет, если узнает. Женщина сжала и без того бледные губы. — Хорошо. Я сама. У нее дрожали руки. И над верхней губой выступили капельки пота. Она прокаливала иглу шприца над спиртовой горелкой, синий огонек рвался и шипел. На какое-то мгновение Анджею показалось, она удивительно похожа на Юлию, но этого просто не могло быть, и он успокоился. — Выпейте. — Она положила уже готовый шприц под марлевую салфетку на приставном стеклянном столике и поднесла ко рту Анджея белый фарфоровый стаканчик. На дне плавала мутная зеленоватая взвесь. Анджей, морщась, проглотил и закашлялся. — Теперь давайте руку. Рубашка спеклась грязно-кровавой коркой, и ее пришлось разрезать скальпелем. Женщина делала все неумело, старательно и безропотно. У Анджея было такое ощущение, будто ей физически больно его касаться. А дура-санитарка стояла и смотрела, подпирая пухлой спиной косяк. — Давайте, я помогу, — видя, как она мучается, затягивая на его руке резиновый жгут, сказал Анджей. — Тяните. Руки не стало. Женщина наклонилась над ним, прохладные пальцы заметались по сгибу локтя, лихорадочно отыскивая пульс. Скользнула из-под крахмального чепца короткая рыжеватая прядка. — Как вас зовут? — Это важно? Важно... важно... слова запрыгали, как стеклянные мячики. Перевязочная наполнилась легким гулом, колокольчик умолк, захлебнулся в ладони. Нас нет, сказала Юлия, и он поверил, и не захотел спрашивать. А что же есть? Небо есть, и вот твои руки... и ясеневые крылатки в потоке ручья... ни о чем не думай, просто живи, это морфий, это пройдет... — Сташка. Меня зовут Сташка. — Как жаль, — сказал он и потерял сознание. Лампочка едва мерцала в железной оплетке – как в тюрьме. Багровая ниточка фитиля дрожала, наводя на мысли совсем о другом. Например, о ласково тлеющем камине. И чтобы пузатый келих с шеневальдским коньяком уютно почивал в ладони, и большая лохматая собака… Неслышно отворилась дверь. Яр приоткрыл глаза. Так хотелось притвориться спящим. В дверях стояла Станислава, стискивая у груди концы шерстяного грубого платка. В таких, Яр видел, хотят деревенские бабы. Крикливые, с красными от ветра лицами, с руками, как лопаты. Сташка подошла, наклонилась над Анджеем. От нее пахло карболкой и едва слышно – мокрой землей и птичьими перьями. И этот вездесущий больничный запах напрочь забивал слабенький, почти ускользающий запах духов. «Камелия». Откуда у медсестрицы в забытой богом глуши могут взяться такие духи? Боже милосердный, о чем он думает? Неужели сестра милосердия в деревенской больнице может пахнуть, как пахнут навы? Если поставить ее рядом с Варварой и закрыть глаза, ни за что не отличишь одну от другой. Ему не нужно вспоминать. Запах Катажины так прочно въелся в память, что он будет помнить его до конца дней своих. Сладко и страшно. — Пане. Простите меня. Я… мне очень больно. Я не могу. Яр смотрел на нее и молчал. Все слова были сейчас лишними. — Почему? – тем не менее, спросил он. Чувствуя себя при этом последней сволочью. — Потому что ваш больной – венатор Инквизиции. Мне больно рядом с ним. — А ты? Она опустила глаза. — Пан догадывается.