— Пан не догадывается, а знает совершенно точно. Но этот человек – не только глава Шеневальдской Инквизиции, девочка. Он Гивойтос, разве ты не узнала? — Как это может быть?! — Кто бы нам всем ответил… — Яр поднялся с кушетки. Перед глазами все плыло и качалось от многодневного недосыпа. – Пойдем, я помогу тебе. Ты будешь говорить – я буду делать. Иначе за последствия я не ручаюсь. Я правильно думаю? Теплый сентябрьский дождик шуршал в больничном саду, осыпал мелкие листья с рябины, заставляя ярче светиться красные гроздья ягод. Невыразимо хотелось спать. Вот так упасть на жесткую больничную кушетку и не поднимать головы еще пару суток. И не думать ни о чем. Впрочем, как раз сейчас он может позволить себе полчаса такой роскоши. Анджей спит, впервые за эти две недели спит спокойно, не мечась в лихорадке и бреду. Рана у него скверная, конечно, да и откуда взяться другой, когда причиной – навьи когти и зубы, трупная зараза, но не стоит сейчас об этом. Главное, что он спит. Эта женщина с золотыми искрами в темных глазах и нежными пальцами сделала, кажется, невозможное. Не надо гадать, как именно это ей удалось, сказал Яр себе строго. Подумай лучше о том, как ей было больно. Посмотри на нее в этом свете неяркого утра. Признайся себе, что в ней больше жизни и правды, чем во многих из знакомых тебе действительно живых людей. Сташка вскипятила воды на спиртовке, заварила кофе – плохонький, пахнущий цикорием и ячменным жмыхом, но все равно это было лучше, чем ничего. Поставила перед Яром большую дымящуюся кружку. — Пейте. А я пойду взгляну, как там пан Кравиц. И ваша девочка. — Она не девочка, — возразил Яр, хотя в этом не было никакой необходимости. Можно было просто промолчать. – Она моя жена. Сташкины брови неуловимо дрогнули, но она ничего не сказала. Кофе был горячим и сладким. Совсем как в той, когдатошней мирной жизни. Яр потянулся, взял со Сташкиного стола газету. «Курьер Крево», старый номер, недельной давности. Заголовки передовиц бросились в глаза, и Яр позабыл дышать. Это прежде мятежи и революции совершались медленно. Месяцами и годами. Теперь же, когда всякое слово можно доверить не только бумаге, но и медным проводам телеграфа, события происходят с ужасающей быстротой. Он смотрел в серовато-желтые газетные листы и не верил. Буквы не складывались в слова. Вот эта фраза — «… и самоопределение окраин» — была единственной, что как-то застряла в голове. Конечно, такой поворот дел был самым естественным для страны, которая когда-то была собрана из лоскутов железной рукой Шеневальда и теперь вдруг оказалась предоставлена сама себе. Тут же нашлись умные головы, которые рассудили, что быть самим себе хозяевами много дешевле и проще. И нечего удивляться, что первой объявила Мариенбургу о своей независимости Балткревия, которая всегда стояла в составе Короны как бы особняком, ловко прикрываясь своим статусом курорта, земли обетованной. А Лишкява… с Лишкявой они как-нибудь разберутся. Плохо только то, что новые смутные времена при отсутствии жесткой власти мало что озлобляют людей, так еще и ведут к нищете. Какая страда, какие заводы, дороги и верфи, когда кругом наконец свобода, и ты волен идти куда хочешь… понять бы еще, куда. И конечно, Анджею стоило бы обо всем этом знать. А еще – Яр представил себе, что сейчас может твориться в Двинаборге, ошалевшем от этой самой внезапной свободы, ощетинившемся оружием по всем границам округа, вдруг увидевшем в каждом выходце из Шеневальда и Лишкявы врага. И Юлия там. И, кажется, Март. По-хорошему, стоило бы все бросить и вернуться в Крево. Это, пожалуй, единственное умное, что сейчас можно сделать. Попытаться как-то сохранить Балткревию, успокоить Лишкяву, вспомнить о том, что вокруг них – не просто земля, леса и реки, болота под бескрайним низким небом. Это огромная страна, которая населена людьми, и если сейчас всем им наплевать на собственную жизнь, потому что они пьяны свободой и кровью, то неминуемо наступит завтра. И окажется, что нечего положить детям в тарелку, нечем укрыться от зимней стужи, что не работают ни почта с телеграфом, ни железная дорога, ни банки, ни похоронные конторы. Так всегда получается, когда люди перестают заниматься повседневными делами и забывают соблюдать ими же самими написанные законы. А долг государственной машины как раз в том и состоит, чтобы не позволять им забывать обо всем этом. Вот так и никак иначе; принуждение как способ не утратить нужный порядок жизни, а вовсе не жестокость ради жестокости… — Пане Ярославе? Что с вами? У вас такое лицо… Не отвечая, он поставил кружку с кофе на стол, сгреб растрепанные газетные страницы в кучу и вышел из кабинета. Спящая на больничной кушетке женщина подняла голову. Пролился из-под ресниц сонный взгляд. Анджей отвернулся, вновь притворяясь спящим. Не успел. Варвара – а это она и была – встала с кушетки, поправила на плечах шерстяной грубый платок. В таких, Анджей видел, ходят деревенские бабы. Правда, вчера он, кажется, видел этот платок на ком-то другом, но все, что было вчера, будто подернулось рябью, не разглядеть, не вспомнить… — Вам уже лучше. Пить хотите? Анджей помотал головой. — Если очень болит, я могу пойти сказать. Панна Сташка говорила, можно еще морфия уколоть. — Спасибо. Не стоит. — Как хотите, — сказала она равнодушно. Потуже затянула на плечах платок. Анджей отвернулся к стене. Пускай думает, что ему плохо. В самом деле, зачем… ни к чему эти лишние хлопоты. Если бы он мог помереть – давно бы уж помер. Знала бы эта дурочка, что он готов отдать все сокровища света, чтобы только это стало возможным. Но увы, он не дракон, и сокровищ у него нет. Только железный крестик под заскорузлой от крови рубахой. Это было очень смешно. Наверное. Если смотреть со стороны. Валяющийся в вясковой нищей больничке с гниющей раной князь Гонитвы. Обхохотаться можно. Он лежал, уткнувшись лицом в бугристую, неровно выкрашенную бледно-голубой краской стену. Думал о своем и не слышал шагов за спиной. Не слышал, как Варвара, осторожно ступая на цыпочках, подошла к его постели, достала из-за пазухи короткий широкий нож в мягких кожаных ножнах, поглядела на отливающее синим лезвие и быстро, со странной для хрупкой девушки силой, ударила Анджея в спину. Валмиере. Ургале, Лишкява. Сентябрь, 1908 год. — Бога ради, Варвара, уйди куда-нибудь, — попросил Яр. – Уйди и не мешайся. Все что могла, ты уже натворила. Поэтому сделай милость, сгинь с глаз моих, или я за себя не ручаюсь. Он сидел на приступке крыльца, сгорбившись, будто старик, в накинутом на плечи рваном кожухе. Бездумно вертел в пальцах сухую травинку. Сентябрьское бледное солнце лило с небес последнее тепло, от земли поднимался туман. Если бы не этот свет, никогда бы Варвара не заметила, что Яр – почти седой, и лицо у него землисто-серое, будто у неживого. Господи, и вот этот человек – ее венчанный муж, а она его совсем не знает. Зачем он женился на ней? Из жалости или потому что Анджей велел? А теперь Анджея скоро не станет, и не перед кем будет держать данное слово. Пан Родин получит свою долгожданную свободу. Вот жаль только, что их обручали в костеле, так легко от уз брака не избавишься… о чем она только думает! Унизительно, когда тебя все жалеют. Не гонят прочь. Так привечают бездомную кошку. Наливают в плошку молока, приглашают ласково, нарочно напуская в голос как можно больше меда, чтобы упрямая уличная тварь поверила. Но погладить брезгуют и в дом не пускают. Конечно, все они имеют право вот так с ней обращаться. После того, что она сделала, удивительно, как они вообще не убили ее на месте. Так что – за что боролась, на то и напоролась. Но почему же никому из них, даже Яру, не придет в голову спросить у нее – а зачем, собственно, она так поступила? — Да, кстати, — негромкий голос Яра догнал ее на пороге хаты, безжалостный, хлесткий, как плеть. – Если я увижу тебя у его постели, клянусь Пяркунасом, девчонка, я тебя убью. Здесь было солнечно и тихо, и земля сплошным ковром усыпана лимонно-желтой ясеневой листвой. Деревья стояли почти голые, удивительно яркое синее небо сквозило сквозь черную сеть ветвей. Каждый шаг рождал шуршание, будто тихий перезвон – так умирают угли в печной грубке. Тишина, сизые капли осенней росы с деревьев, седая после первых заморозков высокая трава. Круглое маленькое озеро с темной недвижной водой, шаткие мостки, начинающиеся от заросшего камышами берега и доходящие едва ли не до середины озерной глади. Здесь, на Валмиере, очень просто было поверить, что остального мира не существует. Есть только море и подступающие близко к прибрежным обрывам низкорослые разлапистые сосны с почти черной иглицей, и пологие белые дюны, поросшие полынью и шиповником, на котором еще остались кое-где крупные, удивительно яркие цветы. А если идти от моря вглубь острова – вот, этот самый лес, и ясеневая роща посреди, будто осколок бурштына, и озеро, и молчаливые ели на противоположном берегу. Тут всегда тихо и безлюдно, и можно сидеть на мостках сколько хочешь, опустив ладони в стоячую воду. Так долго и неподвижно, что глупые рыбешки, потеряв всякий страх, подплывают близко и тычутся ртами в пальцы. И никто не пристанет с упреками, не станет совестить и укорять. Что толку, она и сама знает, что виновата. Так виновата, что впору вот сейчас с этих мостков головой. А впрочем, даже и на такое ее не достанет, что уж о большем говорить. Оказавшись здесь, на Валмиере, Варвара чувствовала себя так, будто очнулась от долгого и тяжкого сна. В котором она, кажется, вовсе не была живым человеком. Но все поступки были уже совершены, отступать некуда. — Сидишь? — Сижу, — не открывая глаз, подтвердила Варвара. Этот голос, несмотря на весь яд, все равно не мог вывести ее из сонного оцепенения. Хотя Антося – привезенная Вежисом с материка для помощи в хозяйстве девка – старалась вовсю. Мало кто из людей, живущих на Валмиере, ненавидел Варвару с такой силой. — Бездельничаешь, значит. Все по делам да службам убиваются, а она сидит, руки в воде полощет. На вот, поработай. Варвара оглянулась. На мостках рядом с ней стояла покрытая рушником деревянная лохань. — Полощи давай, — велела Антонида и сама подоткнула повыше подол плахты, откинула с лохани льняное с выгоревшими петухами полотенце. Варвара с ужасом уставилась на кровавые сувои бинтов. — Что… это? — Дурости твоей цена. Работай, неча языком болтать. Красное сплывало по течению. Мутился на золотом дне песок. — Ревешь теперь, — безо всякого зла сказала вдруг Антося. Подоткнула за край платка выбившуюся белую прядь. Лицо ее – круглое, с правильными чертами, как у куклы-мотанки, было нисколько не сердитым. – А прежде думать надо было. — Я… думала, — едва слышно возразила Варвара, поднимая из лохани новый сувой полотна. — Думала она! Видать, головой думала, а бабам голова не затем дадена, чтоб думать. А теперь что?! А помрет пан Гивойтос? Кого на место его поставить? Тебя, дурищу, разве? Столько людей убивалось – чего ради? Чтоб ты дурость свою да гонор свой показывала? Дурища и есть. Да где ж это видано, чтоб пани Гиватэ всем заправляла, решала сама – кто с кем да когда. Поду-у-маешь, девку он себе завел. И завел, и на здоровье… Только теперь он помирает, и кто под его дверями воет? Панна Гиватэ или девка та, актерка рыжая, крашеная? — Антосю, что ты несешь? Но та не слушала, яростно колотила по полотну вальком, брызги летели вокруг, разбивая в воде отражение яростного Антонидиного лица. Варваре совсем не хотелось думать сейчас, с чего Антося решила, будто дела обстоят именно так. Где, в каком сне ей привиделось, что Гиватэ – именно она, Варвара? И неужто она не знает, что сам Анджей и весь Райгард вслед за ним решили иначе? Они решили, что Варвара им не подходит. Но Антося сказала – «актерка рыжая». Почему-то вспомнилась Коложа, закончившееся венчание, мокрый двор и Юлия Бердар на скамье у каменной ограды. Не похожая на себя, бледная, в строгом льняном костюме и шляпке. Тогда Варвара сидела рядом с ней и не могла поверить, что вот эта спокойная и уверенная в себе женщина отняла у нее не только Анджея, а одним движением руки – всю жизнь. Как могло случиться, что после, в Двинаборге, Варвара будто и не помнила об этом? Принимала ее дружбу, улыбалась в ответ безмятежно, будто так и надо, будто бы Анджей черной тенью не разделял их… И еще, незадолго до Коложи, до этого странного, богу противного венчанья,была комната с янтарными стенами, в которой Анджей вот так запросто решил ее судьбу. Эгле, сказал он тогда и поправился – панна Бердар. Значит, правда. Зачем тогда Антонида ее путает? Или они все опять передумали? Золотые ясеневые листья летели в черную воду лесного озера.