— Дурища ты окаянная, — сказала Антося, с силой отжимая выполосканное полотно. – Пяркунас, да если б он в мою сторону только поглядел – я бы за ним куда хочешь пошла. Хоть за Черту, хоть не знаю куда. А тебе его, видать, и не жаль вовсе. — А ему меня хоть немного жаль? Антонида бросила в лохань мокрый ком белья. Отерла тыльной стороной ладони мокрое лицо. Варвара так и не поняла – слезы на ее щеках или просто брызги воды. — Дитя ты дурное, — сказала с тоской. – Ему и жить осталось, может, день или два. А он зовет тебя все время. Ты бы пошла к нему, девка. — Пан Родин мне запретил. — И ты его слушать станешь. — Страшно, Антосю… — Страшно, когда бьют. А когда любят… — А он любит? — А ты пойди и спроси! – обозлилась Антонида. – Хоть раз в жизни не будь безгласной дурой, пойди и спроси. А то помрет вот так – и не узнаешь. Побросала в лохань отжатые полотнины и пошла по мосткам на берег. Варвара из-под ладони молча глядела ей вслед. Потом поднялась и двинулась следом. Он едва успел отступить в заросли вербы. Так быстро, что кусты осыпали его водопадом капель и облетающей листвы. Неловко поставленная ступня поехала по мокрой глине, Яр схватился за ветки, но все равно соскользнул в воду и едва удержал равновесие, чтобы не грянуться на мелководье. — Стыдно, пане, — негромко и с укором сказала из-за кустов Антонида, и Яр ощутил, как против воли вспыхивают огнем щеки. Не затем он сюда пошел, чтобы подслушивать бабьи сплетни. Но не станешь же объяснять, выбравшись из воды и хмызняка, что погнало его за Варварой вслед не любопытство, а непонятная тревога. — Чем шпынять да стыдить, пожалели бы девку лучше, глядишь, и всем бы легче стало, — сказала Антонида и пошла по тропе за Варварой вслед, быстро и совершенно бесшумно, как умеют ходить только лишкявские девушки, всю свою жизнь проведшие в лесу и белых дюнах. Воздух пах речной водой, туманом и едва заметно – кровью. Милосердие. Вот чего им всем недостает. Зеленый мглистый свет падал через оконца в деревянном куполе, и от этого казалось, будто там, снаружи, такое же зеленое, щедрое лето. Солнце, и веселые облака в небе, и кругом лес, и погорки меж сосен черны и багряны от ягод. На самом деле, Яр знал, снаружи купол просто порос мхом. Сложенный из вековых бревен храм был таким старым, что издалека напоминал скорей затравелый холм. Говорили, что его сложил здесь еще Стах Ургале – после того, как на Валмиере, не осталось ни одного язычника. Теперь здесь, в крохотной церковке острова Валмиере, царило запустение. Тут так давно не служили, и вообще никого не бывало. На рассохшихся досках пола плотным слоем лежала пыль, через приоткрытую дверь ветром намело палых листьев. Черен был алтарь, неясным светлым пятном светилось сквозь зеленый полумрак лицо богоматери. Лицо – и еще руки, чуть разведенные в стороны раскрытые ладони с тонкими пальцами, похожими на цветочные лепестки. Матерь божия Мизерикордия. Точный список с иконы в надвратной часовне Крево. Но что ему сейчас до всех этих знаний. Когда вся глыба многовековой истории Райгарда рассыпается пылью перед медноволосой девочкой с серыми спокойными глазами. В этот миг Яру было как никогда прежде ясно, почему Стах князь Ургале смог настоять на своем. Как ему удалось пройти по этой земле огнем и мечом – и остаться в памяти людей человеком, а вовсе не чудовищем, каковым его считал весь Райгард. Не только огнь и серу кипящую, и крест Господень он принес сюда – но нечто такое, чего не мог никому из здесь живущих дать Райгард. Имя этой малости – милосердие. Не жалость к врагам, не слепая любовь и всепрощение – но способность не быть только карающей сталью. Они говорили, что их Господь есть любовь. Может быть, они лгали, но пока проверишь, много времени успевает пройти. Не таков Пяркунас. Гнев небес, пять всадников Гонитвы, уж и корона. Откуда здесь взяться тому, что на языке этой земли называется – литасць, милосердие, способность или отвести карающую руку, или добить смертельно раненого. Боже милосердный, если бы он мог быть хотя бы на йоту таким, как ксендз Ян. Он бы знал, что сказать Варваре. И Антонида права – всем им стало бы легче. Разве слабая, глупая девочка виновата в том, что взрослые люди играли ею, будто куклой, и сломали в этой игре? Пасюкевичу и его пахолкам горло перегрызть за то, что они с ней сделали – но сама-то Варвара при чем? Лицо богоматери плыло в зеленом полумраке. Яр долго чиркал кресалом, наконец засветил найденную тут же, в алтаре, тонкую и ломкую от старости свечку. Неумело перекрестился на образа и пошел к выходу. Небо на западе было багровым, обещая завтра ненастье и ветер. *** Когда Варвара вернулась на хутор, Яр все так же сидел на пороге хаты, все так же вертел в пальцах травинку. Только рядом, на ступенях, стояла поливаная миска с клюквой. Алые налитые соком ягоды мешались с зелеными, недозрелыми, твердыми, были пересыпаны мелкими бурыми листьями и ниточками мха. При виде Варвары Яр даже не шелохнулся. Только глянул снизу вверх. Ей показалось – смятенно. — Дай пройти, — останавливаясь перед крыльцом, проговорила она, трудно переводя дыхание. — Еще чего. Я тебе что сказал? Увижу – прибью. — Давай, — разрешила Варвара и даже усмехнулась, представляя, как Яр станет исполнять свою угрозу. Кажется, он все-таки смутился. Отставил подальше миску с клюквой и поднялся, отряхивая от налипших листьев руки. Варвара взглянула, и ее замутило: ладони Яра были красными. Но это был всего лишь клюквенный сок. Анджей спал. То есть, со стороны это было похоже на сон. Низкая широкая лава у окна, застеленная мягкими овчинами и льняными простынями. Пол в горнице засыпан сухой ромашкой, и воздух от этого не тяжелый, как обычно бывает подле больного, а летний, легкий. Когда идешь от двери к постели, колкие стебли щекочут ступни сквозь шерстяные поршники. Было бы на душе легко – она бы смеялась от этих прикосновений. Дошла до постели. Остановилась, не решаясь ни позвать, ни просто присесть рядом. Долго смотрела в лицо – ровное-ровное, будто вода давешнего озера. Ни боли, ни муки – так, словно душа уже отлетела, уже стоит подле самой Черты, но еще не решается пересечь. Трудно, совершенно невозможно было поверить, что именно вот на этом человеке держится весь их мир. Что с ним случится, когда Анджея не станет? Покатится в пропасть, и только она, Варвара, будет тому виной. Так хотелось поверить, что вот сейчас, как это всегда бывает в книжках или в синематографе, он очнется, или выпростает из-под одеяла руку, или просто позовет, увидев ее там, в своем почти смертном забытьи. Он не шевелился. Только тень прошла по лицу, как будто ему и вправду снился какой-то сон. Осторожно, на цыпочках, Варвара вышла вон. Притворила дверь. Ничего не ответила Яру, который окликнул ее с крыльца. На кожаном шнурке у горла был спрятан каменный кувшинчик, который когда-то давно, еще в той, другой жизни, дал Витовт Пасюкевич. В кувшинчике ждала своего часа цикута. Дождалась. Варвара дошла до мостков на озере, села, зубами вытащила неподатливую деревянную пробку, вылила в рот содержимое. Вода и вода. Ни вкуса, ни запаха. Черная вода с желтыми ясеневыми листьями была спокойна. Гладкое зеркало, даже от дыхания не замутится. Варвара зажмурилась и скользнула с мостков в озеро. *** Днище лодки заскребло по песку. До берега было еще далеко, но что поделать, море в этих краях мелкое, плоское, как тарелка. Пахолки побросали весла, спрыгнули в воду, потащили тяжкий челн к берегу. Мелкий частый дождь сыпал с неба, хлесткий от ветра, сек лица и руки, непокрытые головы, спины в кольчужных рубахах. Не обращая внимания на протесты, Стах спрыгнул в воду и пошел к берегу. Идти по мелководью, против ветра, было трудно, сапоги промокли, отяжелели, ноги вязли в плотном белом песке… Стах все ждал, что упадет, или выбьется из сил, потеряет равновесие… берег был далеко, низкое небо будто давило на плечи. Он думал, после того, что сделали его люди, Валмиере будет похож на выжженную пустыню. Но вот уже видны белые дюны, мокрые кусты шипшины с последними, но все еще яркими цветами, вот кромка леса, и карминовые тоненькие осинки выбежали на опушку, дрожат ветками, каждым листом… из близкой чащи пахнет мхом и прелью… увидеть бы хутор. Ему казалось, воздух пахнет кровью. Полнится голосами людей, которых уже нет. Если вслушаться, можно различить слова. Но это всего лишь дождь шуршит по ржавой иглице. — Ой, божечки! – белобрысая простоволосая девка, босая, несмотря на дождь и лютый холод, бросила колотить белье в деревянной лохани. Уставилась на Стаха голубыми круглыми глазами, обтирая руки о мокрый рушник, который, вместо плахты, повязала вокруг бедер, прямо на камизу. – Так то ж пан!.. — Ты здешняя? – спросил он, глядя мимо девки, на располосованное алым закатное небо. – Тогда веди в хату. — В которую? И запнулась под его взглядом, потянула с поленницы овчинную кацавейку. — Проше пана, вон, крайняя хата. Только пан зря приехал, рано еще. И выплеснула ему под ноги воду из лохани. Потекли по жухлой траве белые, багряные ручейки. Здесь, в сенях, тоже пахло кровью, и это был не морок. Горячо и солоно, будто прижиматься ртом к мокрому железу. Стах толкнул дверь и вошел, пригибаясь под низкой притолокой. Оказался в горнице, в полутьме, и только свечной огонек горел в лампадке в красном углу. Иконы в хате были, но Стах готов был поклясться – дух божий сюда и не долетал. Наверняка, под божницей в темном закуточке статуя Пяркунаса или кого там, и рот идола вымазан птичей кровью. — И что пану в Крево не сиделось? Что пан на Валмиере забыл?