Он обернулся на голос Вежиса. Тот сидел у стола, сгорбившись, будто глубокий старик. — Я хочу ее увидеть. Или уже и в этом не волен? Или она мне не жена? — Жена, да кто же спорит. А только есть минуты, когда и мужу нельзя, и никому другому. Будто подтверждая эти слова, тихий женский стон долетел из-за запертой двери в соседнюю горницу. — Что тут творится, холера на вас на всех?! Он рванул на себя дверь – и будто оказался в другом мире. Там было светло, ярко, как днем – но не от множества свечей, а от того, что золотым, медовым светом было наполнено все пространство, и там, в этом расплавленном янтаре, двигались женские фигуры, суетились вокруг широкой постели, на которой лежала Эгле. Стах не видел ее, но знал – она там. Это золото льется оттуда. С каждым ее стоном – ярче и ярче. Нестерпимо больно глазам. И воздух пахнет медом, яблоками – и кровью. — Посторонитесь, пане. Он прижался к косяку, пропуская мимо себя кобету в строгом белом платье и намитке. Она прижимала к груди таз, укрытый рушником. На белом льне, на вышиваных черно-алых петухах проступали свежие пятна крови. — И давайте, давайте, паночку, идите себе. Невместно тут. Вас покличут, когда можно будет. На какой-то миг Стаху почудилось – он видит перед собой наву. Очень живой, правдоподобный до оскомины морок. И вполне возможно, что это так и есть. Откуда тут взяться такой. Та девка, во дворе, босая прачка, да сама Эгле – вот и все женщины. Уезжая сюда из Крево, Эгле не взяла с собой никого. Хотя Стах готов был отправить вместе с ней весь княжеский двор и еще пару кляшторов впридачу. Он все надеялся, что Эгле передумает. Срок ее тягости подходил к концу, оставалось около двух месяцев, когда она сказала, что не может больше в Крево. Тошно ей здесь, невыносимо, давят и стены, и небо. Смертью от тебя пахнет, сказала она Стаху и повела рукой, будто защищаясь. Не подходи, смертью пахнет. И отшатнулась. А после уехала на Валмиере. «Детей дождусь там, где он умер», — сказала. Стах переспросил, кто – «он». «Брат твой, которому ты более не сторож», — сказала Эгле и отвернулась, склонилась за уроненным шитьем. Стах нагнулся, поднимая для нее с пола недошитую рубашку. Тонкую, младенческую. Белую. С вышитыми по горлу синими валошками. От смерти Юргена прошло, наверное, меньше месяца, когда то, чего так боялся Вежис и все остальные, случилось. Пришли через пролив с огнем и мечом. Как пообещал князь Ургале и Лишкявы – так и сталось. На Валмиере не осталось никого. Только эту белобрысую девку не тронули, дочку смотрителя маяка. Пощадили. Хотя лучше бы убили, милосерднее было. Надругались, конечно. Говорят, она тронулась умом. Да еще Вежиса не посмели. Еще бы, панский опекун. И как теперь в глаза ему глядеть… Он заснул. Вот так, сидя за столом над чаркой, под тяжким взглядом Вежиса, прислушиваясь к стонам из-за двери, всякий раз ожидая, что они превратятся в крик. Проваливаясь в дремоту, наполненную шумом осеннего дождя, он все пытался подсчитывать в уме недели и дни, понять, действительно ли Эгле пришел срок или происходит что-то страшное. Но мысли путались, и всякий раз он почему-то возвращался в наполненный солнцем каменный двор, где была разбита круглая клумба с розами, и на каменной скамье сидела нарядно одетая рыжая девочка… Чужие руки, чужая воля сотворили ему эту жизнь. Связали судьбу двоих детей, не спрашивая согласия, не думая, чем грозит обернуться такая сказка. Вот, обернулась. Кровью, грязью, тысячами смертей. И кажется, что это еще не конец. — Пане, пане, проснитеся. Идите к ней, уже можно. Стах едва разлепил глаза. Была слепая ночь, и дождь по-прежнему хлестал в окна. Огонек в лампаде едва тлел. Вежис дремал, завернувшись в овчинный тулуп. Он, как и все в этом доме, не ложился, так и остался сидеть за столом. Когда за Стахом пришли повитухи, тоже проснулся. — Иди, сыне. Не ошибись только. — Осторожнее, паночку. Вот так, так берите, не бойтеся. Этого вот на правую руку, а этого я сама вам на левую покладу. Присядьте на кровать только. — Зачем? — А многие не выдерживают. Млеют, вот как кобеты, честное слово. Два белых свертка. Теплых и тяжелых. Покряхтывают во сне, морщат розовые носы, спеленуты так туго, что головы не повернуть. Страшно было даже дышать около них. Чужое, чужое, незнакомое… то, что способно прийти и забрать всю жизнь без остатка. То, что делает слабым даже самого сильного мужчину. Отдать повитухе и бежать без оглядки… И тут они оба, как по команде, раскрыли глаза. Серые, как здешнее море – у того, который лежал на правой руке, и синие, как небо в самом начале осени – у второго. Синие, как у Юргена. Так не могло быть – но вот, было. Стах поднял голову, поглядел Эгле в лицо – она улыбалась. — Младший – вот он, — кивнула на того, с синими глазами. — Мне все равно. — Стах, подумай, — сказала она шепотом. – Подумай, что ты делаешь с теми, кого ты уже убил. — Мертвым все равно. Она покачала головой. Бледная в синеву, с искусанным ртом, ключицы так остро и жалобно выступают в вороте камизы. — Пан князь знает, что это не так. — Я обещал. Я клялся на кресте. — Я помню. Что удержит человека, который присягнул на куске дерева… — Ты могла бы… отказаться. Отречься. Эгле улыбалась растерянной, беспомощной улыбкой. — Дурачок. Ты думаешь, что это так просто. Сказал нужные слова – и сделалось по ним. Так не бывает, родной мой. Не здесь, не с нами. Но ты… да, ты мог бы пожалеть всех нас. Пускай тебе не нужен венец Райгарда, но поступи хоть раз – не по закону, но по совести. Будь милосердным. Не ко мне, нет. И не к ним. Они твои дети, и им бы жить – обоим, но есть бог на небе и есть закон. Младшего – за Черту. — Нет, — сказал Стах. Положил детей на постель и вышел. — Ты возьмешь их обоих. Старшего отвези в Крево. Или нет… в Ургале, в майорат. Найди ему кормилицу. Пускай о нем заботятся хорошо. Ему наследовать род. — А младшего? Пяркунас, неужели… пане боже… да? — Нет, Вежис. Не будет того. Реши сам… как. И я не хочу об этом знать ничего больше. Они разговаривали на пороге, было утро и все так же шел дождь. Ровно и сильно, поливал вытоптанный двор, почти облетевшие березы за покосившимся тыном, клонил к земле жухлые мальвы с последними цветами. Вежис молчал. Только губы тряслись. — Она уедет в Крево? – проговорил наконец. Стах покачал головой. — Здесь? – спросил Вежис едва слышно. – Тогда пускай пан позволит, чтобы и я вместе с ней. Ей будет страшно одной, бедная девочка. Вместо ответа Стах вложил в ладонь опекуну крохотный выточенный из камня кувшинчик. — На двоих тут не хватит, — сказал он. – Но ты можешь быть с ней до конца. Повернулся и пошел к лошадям, часто оступаясь и сутуля плечи, будто пьяный. Дождь висел над Валмиере, белой пеленой укрывая и небо, и землю, будто хотел соединить их друг с другом, но так и не мог. Но где-то за плотной стеной туч уже родился и готов был литься на землю золотой свет. *** Кравиц проснулся – так, как просыпается самый обычный, живой и здоровый человек. Не медленно выплывая из тягостной глубины морока, а вдруг понимая всем собой, что вокруг есть мир, и солнце, и теплый ветер. Было удивительно легко дышать. Так, словно все эти долгие недели на груди лежал тяжелый камень, и вот он исчез. Собственно, от этой легкости он и проснулся. Вокруг был предрассветный синий сумрак. Или предзакатный? Между днем и ночью нет никакой разницы, особенно если до того, как очнуться, ты несколько недель провел в забытьи. Где-то далеко, на самой границе зрения, мерцала рыжая искра. Это светился каганец на подоконнике, и еще там же золотенько тлела перед божницей лампадка. Пахло растопленным воском, немного печной гарью, как всегда бывает в деревенских хатах, а еще водой и кисло – свежими ягодами. Клюквой. Анджей потянулся, пытаясь поднять стоящий у кровати кувшин с питьем, слабые пальцы разжались, раздался грохот. Спящая на лавке у двери девка – видимо, приставленная, чтобы смотреть за хворым – проснулась и с диким воплем вылетела из горницы. — Воскрес!.. Божечки, спаси и помилуй, воскрес ваш покойник! Слушая, как просыпается дом, наполняется голосами, звуком спешащих по коридору шагов, он поднял с постели непослушное, немое тело, сделал к дверям несколько шагов и упал в объятия Яра. Яр плакал, нисколько не стыдясь своих слез. Впрочем, в горнице все равно было темно.