*** Падал с высоких небес слепой сентябрьский дождик, водяное сеиво повисало между черных разлапистых елей, что росли здесь, на вершине холма, а внизу лежал осенний молчаливый лес. Ни единого звука, даже птичий крик не доносился с вершин сосен. Могилу вырыли у самого края обрыва, неподалеко от церкви с замшелыми стенами, там, где кончалась освященная земля. Самоубийц не хоронят в церковной ограде, и хотя они, конечно, готовы были сделать для Варвары все, что могли, были правила, которые нельзя нарушать. С материка приехал отец Янис. Приехал без приглашения, как будто заранее знал, что будет нужен. Впрочем, ни сам Анджей, ни кто другой из первых лиц Райгарда никогда не доискивался, как отец Янис умудряется сочетать в своей душе несовместимое. Но, так или иначе, он приехал, и было кому отслужить по Варваре заупокойную литанию. Сухая глинистая земля крошилась в пальцах, и когда Анджей разжал ладонь, невесомую пыль подхватило ветром, понесло далеко по воздуху над обрывом. Как будто Варвара на прощание не хотела принимать даже этой последней малости. Вежис вместе с Яром помогли ему подняться с колен, подставили плечи, чтобы он мог опереться, пока будет идти по тропе вниз до возка. Каждый из них одинаково старался не глядеть Анджею в лицо – с той самой минуты, когда нашли его в горнице на полу, живого, но слабого, как младенец. Он знал о том, что Варвары не стало, даже не спрашивая. Он понял это еще тогда, когда очнулся и понял, что легко дышать. Ему не нужно было ничьих объяснений. И конечно же, никто не мог ему запретить присутствовать на этих похоронах. Это было бы слишком не по-людски – оставить ее там, на дне лесного озера, и еще хуже – не позволить проститься. Далеко от тропинки, в густой тени, под еловой кроной, кто-то стоял. Яр замедлил шаги, оглянулся, всматриваясь в лесной сумрак, перевитый нитями дождя. Не выдержал: — Вот же принесло холеру… Анджей обернулся. Ну разумеется. Если бы Пасюкевич не явился на эти похороны, это выглядело бы слишком большой удачей. Так что нечему удивляться. — Ты, мразота, ты что здесь забыл?! Ни Яр, ни Вежис не стали его удерживать. Просто отступили на шаг в сторону, видимо, поняв, что Гивойтосу и самому достанет сил на этот разговор. — Мое почтение, пан Кравиц. Хотя про почтение оно, конечно, брехня. — Кто позволил тебе, собаке, шаг ступить под этим небом? Пасюкевич с деланной печалью развел руками. — А что делать, что делать, вашамосць. Вы, конечно, нашли того, кто встанет по ту стороны Черты, только сами же знаете: обещать не значит жениться. И некому меня удерживать. И не перед кем мне слово держать. А я же не зверь, ясный мой пане, я готов повременить. Он смотрел Анджею в лицо рыжими, рысьими своими глазами – и усмехался. Вздрагивали пшеничные усы, брызгали с капюшона плаща на щеки дождевые капли, дрожали тени еловых веток… он был совершенно как живой, и из-за дождя даже вот тут, в шаге, было не различить того тяжелого, смертного духа, который, в общем, только и отличает живого человека от нежити. — Пан, я вот вижу, сильно нездоров. Потому мы отложим. До солнцеворота. — Ни единая живая душа не пойдет за тобой следом. — Пойдет, ясный пане, еще как пойдет. Побежит даже! Потому как — если я устою, им будет покой и мир. А если нет, если им выйдет под вашей рукой остаться – разве ж Гивойтос простит отступников. Так что, куда им деваться. — До солнцеворота, — повторил Анджей тяжело. В груди хрипело и булькало, и опять, как прежде, сделалось трудно дышать. – Хорошо. А до тех пор, сволота, не попадайся на глаза. Увижу – убью. — Пусть пану сперва под силу ложку до рта донести станет, — возразил Пасюкевич с легкой усмешкой и отступил назад, в еловый мрак. Анджей сморгнул – и никого. Уводящая вниз тропа, дождь, запах листвяной прели. — Найдите Марта, — сказал он Яру с Вежисом, когда те приблизились, встали рядом, с беспокойством заглядывая в лицо. – Как угодно, но найдите. Или Черта сама придет сюда по наши души. Часть пятая. Койданово поле. Глава 16. Двинаборг, Балткревия. Конец июля 1908 года. Когда вдалеке показались пограничные посты, водитель армейской полуторки, подобравшей Юлию у развилки на Кобург, заглушил мотор. Выскочил из насквозь пропыленной кабины и, притоптывая на растрескавшейся от зноя глинистой земле серыми от пыли тяжелыми ботинками, долго вглядывался из-под ладони в небо. Там ничего не было; большая птица, раскинув крылья, парила в белесом мареве. Раньше Юлия принимала таких птиц за стервятников, — они ехали вдоль линии боев, и там, в степи, вповалку лежали и мертвые, и живые, иногда ей даже чудилось, что она слышит стоны раненых, но это всего лишь от зноя, жажды и многодневного недосыпания звенела в ушах кровь. Эти два коротких дня, прошедших со смерти герцогского наместника в Балткревии, казалось, вывернули мир наизнанку. Врагами стали вчерашние друзья, те же, кто еще несколько дней назад управлял жизнью каждого человека в крае, превратились в чудовищ. А с чудовищами известно какие разговоры. Для чудовищ существуют огонь и железо. Границы закрылись мгновенно и наглухо. Этому предшествовала череда коротких ожесточенных перестрелок и стычек, потому что те, кто стоял с другой стороны кордонов, не могли уразуметь, что это вдруг приключилось с жителями благословенного края. С чего это они вдруг решили, что всякий, кто находится извне, будь он выходцем из Шеневальда или уроженцем Лишкявы, военным или гражданским, представляет угрозу и должен быть изгнан подальше, а еще лучше – убит. На самом деле, Юлия догадывалась, причиной были неясные слухи о том, что вот уже который месяц творилось внутри самой Лишкявы. Беспечные жители юга, никогда не знавшие ужасов войны, ни разу в жизни не видевшие ни одной навы, они были напуганы до истерики слухами и газетными бреднями, которые, конечно же, были правдой. Они не хотели, чтобы то же самое пришло и на их землю. И полагали, что со смертью герцога ун Блау это стало реальной угрозой. Пока был жив военный наместник герцога в Балткревии, он сдерживал эти попытки закрыться от ужаса, идущего с северо-востока. После его гибели, да еще и от руки жуткого лишкявского навья, сдерживать стало некому. — Все, — наконец сказал водитель и, подтянувшись, распахнул со стороны Юлии дверцу кабины. — Приехали. Увольте, панна, а через посты я вас не повезу. Мне под трибунал неохота. Там машину как начнут шерстить, обязательно вас найдут. Вы в розыске — а я виноват буду, а у меня жена, Молли, и ребятишки, мне за ваши грехи голову сложить нет резону. Говоря все это, он старался на Юлию не глядеть, видимо, стыдно ему было все-таки, но и выхода другого он не видел. Повязав вокруг головы истрепавшийся муаровый шарф и подобрав повыше юбки, Юлия соскочила на землю. Ей показалось, она попала в самую сердцевину пекла, этим воздухом невозможно было дышать, он обжигал легкие и царапал губы. Солнце было везде. Белое расплавленное марево, льющийся с небес огонь. Она машинально отступила в спасительную тень полуторки, огляделась. Впереди, и сзади, и вокруг была только степь — с редкими островками колючей серой травы и похожими на скелеты неведомых зверей высохшими корягами. Актрисы императорских театров не падают в обморок на публике. И умирать они умеют так же красиво, как и жили. Плавно и изящно опуститься на пыльные доски сцены, раскинуть руки, прижать ладонью цветущую на белом платье кровавую рану — и еще с полчаса с выражением рассказывать публике, отчего до почему она умирает, а напоследок еще спеть арию о безответной страсти. С другой стороны, актрисы императорских театров не угоняют пролеток, не скачут под пулями, как угорелые, ошалев от любви и горя, и не оказываются Ну уж нет. Она умрет не здесь. Не на глазах у этого вояки. И даже не на потеху солдатам на лишкявских постах. В конце-концов, Патэльня — так называли в народе сухую двинаборгскую степь, лежащую сразу за Балткревскими горами до самой границы с Лишкявой — не пустыня. Водитель полуторки, вывезший Юлию сперва из пылающей резиденции герцога, а после и из города, пересек вместе с ней почти весь округ. Отсюда до людского жилья всего ничего, пара часов пешего хода, а там дальше лес, деревни... но это если идти на север или на запад, в любую сторону, только не возвращаться назад. А ей необходимо вернуться. Жить, жить необходимо меньше, чем снова оказаться в Двинаборге, где остался Март. Почему-то панна Бердар была свято уверена в том, что так оно и есть. Когда он подобрал ее на дороге, она не стала ему ничего объяснять. Зато этот немолодой и такой простой в общении дядька сразу же рассказал своей попутчице, что едет в Белыничи — ближайший к границе город со стороны Лишкявы. Там ему необходимо забрать на военных складах лекарства и привезти их назад в Двинаборг. И при этом попытаться не расстаться по дороге с двумя канистрами медицинского спирта, которые он добыл недалеко от Кобурга. То есть, пересечь границу дважды, и оба раза с особой, которую разыскивают и полиция, и военный трибунал разом — он видел ее портреты в Двинаборге на афишных тумбах. Юлия отлично понимала, что рассчитывать на особое отношение ей не приходится. И поэтому, когда он сказал ей в спину: — Ладно уж. Седайте назад, пани, — она едва не задохнулась от нахлынувшей волны благодарности. Юлия замерла, понимая, что никак не может обернуться вот так сразу, со смятенным лицом. А потом не выдержала, подошла, почти подбежала, и наклонившись, потому что он оказался ниже ее почти на целую голову, поцеловала в колючую, пахнущую табаком и соляркой щеку. Сержант протянул ей руку, помогая забраться в кузов. — Я вас дерюжкой прикрою, тут вот бутыль со спиртом, это, значит, в госпиталь, — бормотал он, и Юлия удивилась, не услышав в его голосе и тени балткревского акцента. — Ну и бог с ними, кто жив, тот и жить будет, а кто помирать собрался, тем этот спирт уж не поможет. Отдадим, да и дело с концом, может, они дальше проверять и не полезут. Доедем до Белыничей, заберем груз, да и назад поедем. Небыстро, но вы уж потерпите. А то помрете вы на этой сковородке, или пристрелят солдаты вас, как же я Молли своей в глаза смотреть стану... Он оказался прав, этот странный сержант со смешным и явно летувинским именем, которое Юлия почему-то никак не могла запомнить — то ли Ежи, то ли еще как-то так. На обратной дороге посты проскочили быстро, в десять минут, которые ушли на то, чтобы замороченные жарой и скукой солдаты пограничной службы Балткревии смогли разобрать, что написано в подорожных листах. Скорчившись в кузове между тюков и жестяных канистр, от которых пахло карболкой и спиртом, Юлия слышала, как они переговариваются, постукивают по колесам машины тяжелыми башмаками, смеются, угощают друг друга самодельными папиросами. Она не испытывала страха — только острую тоску при мысли, что ее могут все-таки найти, но и тут страшно ей было не за собственную жизнь, — вот уж ценность, право слово!.. Ужас охватывал при одной только мысли, что жизнь ее может закончиться в этой вот никчемной степи, и она никогда не узнает, что сталось с Мартом, и не увидит его никогда, и не успеет ему рассказать... Когда степь закончилась и потянулись городские окраины, они расстались. Как Юлия ни отпиралась, сержант всучил-таки ей горсть медяков — после Юлия подсчитала и удивилась, набралось почти на целый империал, — жестяную армейскую фляжку, на дне которой глухо плескалась вода, и пачку сухих галет. — Все что есть, пани, не взыщите. — Вы мне жизнь спасли, — сказала Юлия, щурясь, чтобы он не заметил так некстати вспрыгнувших на ресницы слез. — Как вас хоть звать-то? А то вот помог, а кому — даже и не знаю. — Юлия Бердар, — сказала она и улыбнулась, увидев, каким по-детски растерянным и изумленным сделалось его лицо. Он уехал, а она осталась стоять посреди залитой солнцем улицы, прижимая к груди обеими руками свое немудрящее богатство. Она совершенно не представляла, что ей теперь делать и куда идти, и, самое ужасное, нисколько не хотела об этом думать. Вокруг было солнце и роскошь загородных усадеб, заплетенные диким виноградом ажурные решетки оград, мраморные лестницы, сбегающие в тени зарослей прямо к морю. Хлопали под ветром туго натянутые над террасами полотняные маркизы — как паруса, — пахло кофе и свежей сдобой. Как будто война не коснулась этого уголка даже дыханием... Пристроившись возле глухого забора под нависающей над булыжной мостовой акацией, Юлия рассовала по карманам медяки и галеты, размотала с головы шарф. Подумав, отхлебнула из фляжки. Там оказалась не вода, как она предполагала, а крепчайший медицинский спирт. Слезы выступили на глазах, в желудке словно взорвался огненный шар, но, против ожидания, Юлия нисколько не опьянела. Просто вдруг стало легче дышать, и в голове прояснилось. Она должна привести себя в более-менее пристойный вид, иначе ее загребут в участок раньше, чем она и охнуть успеет. И как можно скорей выбираться отсюда, богатые кварталы совсем не место для особ, пребывающих в столь шатком положении. Ободрав пару разлапистых листьев с виноградной лозы, Юлия кое-как отчистила от пыли туфли, отряхнула и расправила юбку. Шарф, превратившийся за время ее скитаний из алого муарового полотнища в жалкую тряпочку, пришлось вновь повязать на голову, но не наглухо, как раньше, а выпустив на виски несколько прядей. У нее не было зеркала, чтобы оценить плоды своих трудов, но и без зеркала Юлия знала: выглядит она чудовищно. В другое время это привело бы ее в ужас, но сейчас, прислушавшись к себе, Юлия поняла: все равно. С тех пор, как она связалась с этими двумя — с Варварой и Мартом — все переменилось так разительно и быстро, что она уже и удивляться перестала. Три улицы сходились углом, образуя небольшую, неправильной формы площадь. Посреди была разбита клумба, на диво ухоженная, с поздними розами и глицинией, заплетающей бортики фонтана. Тонкая струя била изо рта бронзовой рыбины, в каменной неглубокой чаше на черной поверхности воды плавали облетевшие с ясеней желтые листья, на дне Юлия разглядела несколько медных и серебряных монеток. Подобраться к воде не было никакой возможности. Юлия побродила вокруг клумбы, воровато озираясь, сорвала надломленную уже розу, поколебавшись, пристроила на виске тяжелый сладко пахнущий багряный бутон. Подумала, что теперь ее можно принять как за бродяжку, так и за городскую сумасшедшую. Улыбнулась и двинулась дальше.