А потом Юлию посадили в идущий до Двинаборга поезд, и там, в купе, она упала лицом в подушку и ничего больше не видела и не слышала. То есть, это ей так казалось до сегодняшнего дня. Тогда случилось сразу так много всего, что память, ошалев от множества событий, самовольно и милосердно стерла все, что сочла лишним. Не спрашивая, поступая так, как должно. Все, что не имеет значения для сохранения жизни и рассудка – под нож. Но если остановиться, замереть, оглянуться, осторожно раздвигая, будто плети густой озерной травы, наслоившиеся дни и воспоминания – ты увидишь залитый рассветным солнцем тамбур, и себя в нем, прижатую к стене, загнанно и жадно глотающую воздух в перерыве между поцелуями, и Анджея. Тоже не помнящего себя. Перестук колес. По полу просвистывает ледяной острый ветер. Они оба сошли с ума. Превратились в солнце, плавящее стекла, в пролетающие за окном короткие перелески, в лиловые сполохи залитых сон-травою полян. Быть. Здесь. Сейчас. Любой ценой. Потому что именно это и есть – жизнь. Они так и не поняли, что кончился дождь. А потом Анджей сошел с поезда на первом же полустанке, и с тех пор Юлия больше его не видела. Если не считать тот морок, что привиделся ей в Двинаборгском парке. Но это было так давно и смутно, что сейчас она и сама с трудом верила. — Цезариуш, тебе придется поехать в Ургале. Часть пятая. Койданово поле. Глава 18. Крево, Лишкява. Начало сентября, 1908 год. Омельский скорый прибыл в Крево ранним утром. Только-только рассвело, и над перроном, над железнодородными путями висел просвеченный солнцем туман. После жарко натопленного купе литерного вагона воздух казался ледяным. Март постоял немного у вагона, ожидая, когда схлынет толпа пассажиров, и не спеша двинулся к турникетам. Там проверяли паспорта и багаж. Март нисколько не удивился, когда заметил среди таможенников несколько офицеров пограничной службы. После того, как не стало герцога ун Блау и закрыли границу с Шеневальдом, здесь, в Лишкяве, могло твориться что угодно. Март без труда прошел таможенный досмотр: очевидно, все строгости предназначались тем, кто прибывал в Крево из-за границы, — и оказался на привокзальной площади, пустынной по случаю раннего часа. Только извозчичьи пролетки, несколько псов дожидаются у дверей бакалейной лавки, голуби пьют воду из широкой, как озеро Свир, лужи. Дворники метут опавшую листву, шаркают по брусчатке. Блеклое сентябрьское небо висело над городом. Ветер пах дымом осенних костров. Но Марту почему-то казалось, что Крево охвачен войной, как пожаром. Улицы города были так же пусты, как и площадь у вокзала. Но пока пролетка катилась по городу, он успел увидеть, как открываются лавки и кавины, как появляются на улицах первые прохожие, и катят на велосипедах разносчики и почтальоны, оставляя у дверей кто бутыли с молоком и свежий хлеб в коричневых бумажных пакетах, кто связки газет и писем. И тем не менее, несмотря на все внешние признаки мирной жизни, ощущение войны было тяжелым и плотным. Казалось, его можно потрогать руками. Почувствовать на лице, как идущий с моря штормовой ветер, и задохнуться им. После всего, что Март успел прочесть в официальной хронике, пока поезд неспешно тянулся по залитым вересковым цветом лишкявским равнинам, он ожидал увидеть в городе все что угодно. Разрушенные дома, воронки пожарищ, навьи рожи из каждого окна… А здесь все так же пахло из кавин и бакалейных лавок корицей и кофе, и свежей сдобой, и из распахнутых настежь дверей храмов по-прежнему тянуло ладаном и миррой. И звонили колокола. Потом, когда все станет ясным, он поймет: именно эти открытые костельные двери, и едва слышимый, на границе человеческого слуха, колокольный звон, и низкое, будто невидимое, небо и есть предвестники тяжелых событий. Когда печати накатывающей катастрофы еще не видны, но попытки людей от нее защититься – явны, нарочито заметны, так, чтобы даже слепой не усомнился. На Лукишской площади, перед зданием Синода, редкой цепью растянулся военный караул. Но никто из стоящих в оцеплении на Марта даже не взглянул. Как будто его вообще не существовало в вещном мире. Он прошел гулкими аллеями городского сквера – того самого, где еще прошлой весной читал стихи на каком-то студенческом сборище и где впервые встретил Анджея. Аллеи были обсажены кустами боярышника, листья уже облетели, только багряные ягоды светились в шипастом кружеве черных ветвей. Перед крыльцом Кревской Инквизиции было пусто. Так же пусто было и внутри – Март не встретил ни единого человека, пока шел коридорами к приемной главного венатора. Многие двери были распахнуты, кругом царил страшный беспорядок. Полы были густо засыпаны листами бумаги, и сквозняки, налетающие из оконных щелей, заставляли их по-крысиному, мерзко, шуршать. То и дело заглядывая по пути в покинутые кабинеты, Март видел развороченные шкафы, письменные столы с выдвинутыми до отказа и опустошенными ящиками, разбитую посуду, сорванные портьеры. Разорение не коснулось только икон и венаторских охранных знаков: те по-прежнему украшали стены. Было такое ощущение, что сотрудники покидали здание в панике и спешке, не особо заботясь о сохранности имущества и государственных бумаг, не рассчитывая на собственную безопасность, но надеясь, что образа и распятия защитят того, кто остался. Впрочем, человек, который встретил Марта в венаторской приемной, едва ли нуждался в защите. Заслышав шаги, он поднял от бумаг голову: в блеклом луче сентябрьского солнца, почти отвесно падающем из высокого окна, волосы сидящего за столом казались совершенно седыми, — хмыкнул и сказал куда-то в сторону, но не поворачивая головы: — Яр, погляди! Он все-таки приехал! — Март Янович, вы непостижимый человек. Сколько я вас знаю, а все не перестаю удивляться. — Не так уж много. Полгода – разве большой срок? — Пожалуй. — И я не сделал ничего, что могло бы вызывать такие… эмоции. — Да вы дипломат. Они то спускались по лестницам вниз, то снова шли без конца петляющими коридорами, —так долго, что у Марта возникло ощущение, будто они с Яром движутся внутри огромной змеи. И скоро достигнут жала. Потому что с каждым этажом вниз коридоры становились все запущеннее и темнее, и скоро Март понял, что оказался в подземелье. Здесь были толстенные каменные стены, забранные в решетки тусклые фонари, пахло сухой пылью и еще чем-то странным, сладковатым, ноющим, как сердечная боль. На последнем ярусе, увидев окованные листовой сталью тяжелые двери, Март понял, что это – казематы. — Камеры пусты, — не оборачиваясь, сказал шедший впереди Яр. – Эти олухи выпустили всех, когда убегали. Крысы… Здесь еще дверь, пригнитесь. Они протиснулись в низкий дверной проем и так же, пригибаясь, прошли тесным, уводящим вверх туннелем. Яр недолго повозился с замком, толкнул вперед такую же массивную, обшитую железом дверь – и Март едва не ослеп, таким ярким показался ему хлынувший в лицо дневной свет. Здесь был высокий обрыв, заросший лозняком и бурьяном, внизу катила серые воды Кревка, прямая и быстрая в этой части русла. Город был далеко и как будто бы не существовал вовсе. За спиной поднимались вверх краснокирпичные стены, неширокий проход от них и до обрыва был оцеплен колючей проволокой, и это ограждение уходило вниз, видимо, до самого дна пропасти. — Поговорим, — сказал Яр, садясь на лежащий почти на краю обрыва камень. – Здесь можно говорить обо всем, никто не услышит и не донесет. Можно было бы, конечно, и там, в казематах… но лучше не стоит. Они, конечно, получили свободу, но черт его знает, сколько из захотели этой свободой воспользоваться. — Вы о ком? — О заключенных. А вы о ком подумали? Вы же не решили, что Инквизиция Шеневальда – это такой санаторий для душевнобольных? Он боится, вдруг понял Март. Он боится и растерян, отсюда весь этот яд в голосе, нервность в движениях и жестах, и нежелание смотреть в глаза. Господи боже, что могло еще случиться, чтобы Яр – Яр, маршалок Райгарда! – впал в такой ужас?! Март подошел к обрыву, заглянул вниз. Сухая трава шуршала под ногами. От Кревки тянуло сырым ветром, хотя на солнце было тепло, почти жарко. У самого края пропасти, цепляясь за последние дюймы земли, цвел вездесущий вереск. Малая лапинка, лиловое пятно, пожалуй, единственное, что связывало творящийся вокруг морок с тем, что у нормальных людей называется – жизнь. — Яр, какая вам разница, что именно я думаю о казематах Инквизиции Шеневальда. Вы же не для этого меня сюда привели? Скажите мне правду, Яр. Что происходит? Что я должен делать? Пан Родин поднял голову. Столько отчаяния было на этом лице, что Марту впервые, пожалуй, за все это время, сделалось действительно страшно. — Вы, конечно же, читали газеты. — Читал. — И напрасно. Только зря потратили время. Газеты врут – как всегда. Точнее, не говорят всей правды. Не по злому умыслу, разумеется, просто есть вещи, о которых простые смертные даже не подозревают. — Яр. — Простите, — он осекся. – Вы правы. Давайте по порядку. — Итак, пан Рушиц. Гивойтос, да. Герцог ун Блау мертв, и с его смертью Шеневальд более не управляет ни Лишкявой, ни Балткревией. Да и Шеневальдом ныне не управляет никто, но это, как говорится, уже не наши хлопоты. Гораздо интереснее, что и в самой Лишкяве власти ни номинально, ни фактически нет ни у кого. По закону, в случае утраты управления от метрополии, вся власть временно переходит к главе местного Сената, если нет, то к главе Синода. Ни тот, ни другой такую мороку взять на себя не пожелали. Остался пан Кравиц, который все еще глава Инквизиции Шеневальда, ну и здешнего ее филиала заодно, так уж кстати все вышло. Вы наверняка не знаете, что герцог ун Блау незадолго до смерти передал пану Кравицу письмо, в котором своим именем предоставил ему все полномочия. Письмо вступает в силу с объявлением чрезвычайного положения в стране. Оно объявлено, и де факто Райгард в лице пана Кравица получил власть над этой страной. Что, в общем-то, хорошо, не считая стычек на границе с Балткревией, блокады и прочей такой ерунды. Но, с одной стороны, герцога больше нет, его волю может оспорить кто угодно и будет прав, с другой стороны, если вы видели пана Кравица… — Выглядит он скверно. — По сравнению с тем, что было еще пару недель назад, выглядит он превосходно, — с невеселым смешком возразил Яр. – Но так или иначе, такие обязанности пану Кравицу сейчас не под силу. И если бы только в этом заключались наши несчастья. — Что еще? — Я рассказал вам лишь о том, что касается вещной стороны мира. Однако есть и другие моменты. И если прежде они затрагивали сугубо интересы Райгарда, то теперь они касаются всех и каждого под этим небом. Потому что Райгарду больше нет хода за Черту. Потому что вот уже почти полгода Райгард не властен над навьим миром. И даже пообещай теперешний Гивойтос – пан Анджей Кравиц – им все блага света, никто ему не поверит. Хотя бы потому, что он — шеневальдский выродок, венатор и князь Гонитвы. Невозможно, невыносимо живой. А живые, как известно, ничего не могут пообещать мертвым. Все это Яр пересказал Марту Рушицу как умел, путаясь в словах, часто прерываясь, терпеливо объясняя самые, казалось бы, простые вещи. И еще, напоследок, Яр рассказал ему о Пасюкевиче. О том, что тот назначил сроку – до осеннего солнцеворота. Это – послезавтра. Что будет потом, он, Яр, маршалок Райгарда, даже и представить себе не может. Хотя честно пытался. Много раз. Март слушал, не перебивая. После сказал, глядя мимо Яра опасно и задумчиво посветлевшими глазами: — Я хотел бы увидеть Койданово. Если это возможно. И еще пусть пан Родин покажет мне дорогу за Черту. Яр с Мартом уже покидали здание, уже спускались вниз по парадной мраморной лестнице – сейчас здесь было пусто, ковер сняли, и бронзовые прутья, лишенные привычного обрамления коврового ворса, смотрелись сиротливо и пугающе. Как будто перед войной. Собственно говоря, так оно и было. Война на пороге, уже одной ногой в доме стоит, глупо отрицать. Они спускались по лестнице: Март впереди, Яр – на несколько шагов отставая, — когда парадные двери хлопнули, распахиваясь, и в залитую сентябрьским солнцем приемную залу ворвался человек. Он был оборван и грязен, он выглядел так, как может выглядеть только тот, кто один, без помощи и поддержки, прошел всеми дорогами этой страны. Рыжие, цвета светлого пива глаза на сером лице.