Человек остановился перед мраморными ступенями, вскинул голову, оглядывая спускающихся к нему людей. Обтер лицо – из-под слоя пыли показались россыпи веснушек, и спросил сиплым голосом: — Пан Родин – это вы? Март почти физически ощутил, как Яр замер у него за спиной. — Вы кто? — Дед Пихто, — сказал странник ворчливо. – Мне нужно увидеть пана Кравица. А с вами я говорить не стану. — Март, нам, кажется, придется задержаться, — проговорил Яр и махнул незнакомцу рукой. – Идемте со мной. Не на лестнице же разговаривать. Март, вы обождите меня где-нибудь. Надеюсь, это не займет много времени. — Слушайте, панове, у меня нет сил стоять, — сказал оборванец и без приглашения опустился в кресло, стоящее по другую сторону огромного стола. Стол был покрыт картой Лишкявы и Шеневальда, как скатертью, и было странно глядеть на реки, стекающие вниз, но от этого все равно не перестающие быть. Он, только что пересекший эту страну из края в край, знал об этом получше многих других. Реки, бескрайние поля с травами почти в человеческий рост, леса, овраги, болота, дороги, полные тянущихся с запада на восток или, хотя бы, на юг колонн беженцев. Потому что поезда вдруг перестали ходить, и с автобусами все тоже обстояло далеко не лучшим образом. При одном только воспоминании об этом мутило. Он уселся в кресло – такое предательски мягкое, разлапистое, обволакивающее теплом бархатных объятий, вытянул ноги и только тогда спросил: — Можно, я сяду? — Да пан и лечь может, — хмыкнул в ответ на это один из двоих мужчин, находившихся в кабинете. – Вон там кушетка в углу. Хотите, я скажу, чтобы вам принесли подушку? Он явно издевался, этот человек с серыми глазами на жестком лице, он явно был погружен в непонятные но, по всей видимости, тяжелые думы, и радовался малейшей возможности отвлечься. — Судя по вашему паспорту, пан Модест Цезариуш Шнып, вы прибыли в Крево из Двинаборга, и это единственное, что извиняет вашу… экстравагантность. — Да-а? – изумился Чесь. Только чтобы не дать себе заснуть прежде, чем он скажет все, за чем сюда явился. – Теперь это вот так называется? Сероглазый пожал плечами. — Какая разница. Мы говорим не о том. Заметьте, я даже не спрашиваю у вас, каким образом вы сумели в две с небольшим недели преодолеть расстояние от Балткревии до столицы Лишкявы. Имея на руках более чем сомнительные документы и вид, который вызывает единственное желание. — Какое? — Пристрелить вас без суда и следствия. — Валяйте, — сказал Чесь и все же закрыл глаза. Господи боже ж ты мой, разве все эти люди могут представить себе, как хочется спать. Что они вообще знают о жизни. Идиотский снобизм. Проходя мимо зеркала в приемной кабинета главного венатора Инквизиции Лишкявы и Шеневальда, Чесь случайно глянул в мутное, пыльное его стекло. Амальгама бесстрастно отразила оборванца с лихорадочно горящими глазами и пятнами нездорового румянца на впалых щеках, свалявшиеся в серую паклю волосы, рваные башмаки. Он был похож на юродивого, каких нынче много развелось на дорогах и Балткревии, и, особенно, Лишкявы. Наверное, именно потому его не тронул ни один дорожный патруль. Что же, он может об этом рассказать. Если этот сероглазый передумает его расстреливать. Он так устал за эти две с половиной недели, что уже все равно. Может быть, он даже обрадуется, когда все закончится. — А последнее желание мне полагается? Сероглазый хмыкнул. Наглость этого оборванца поражала. — И какое же последнее желание у пана? – спросил он, желчно усмехаясь. — Я хотел бы переговорить с глазу на глаз с паном Кравицем, — сказал Цезариуш. — Говорите. Чесь изобразил на лице простодушное удивление. Знал бы этот придурок, каких усилий ему стоит этот балаган. — Если пан хочет сказать, что это он пан Кравиц и есть, то не стоит. Я умею читать, в том числе и газеты. Я знаю, как выглядит пан Гивойтос. — Что? – переспросил сероглазый, и на лице его было почти детское изумление. – Как вы сказали? — Я сказал, а пан услышал. Меня прислала панна Бердар, и я буду говорить только с Гивойтосом. Никак иначе. — Яр, оставь его, — прозвучал из глубины кабинета глухой негромкий голос. — Пусть он подойдет. И убери шторы, бога ради, я давно не сплю. Белый день на дворе, а сидим тут как в погребе. Яр шагнул к окну, отдернул портьеры. В глаза ударило неяркое сентябрьское солнце. Золотой свет – это ясень перед окном осыпал на мостовую лимонно-желтую листву. Цезариуш поднялся, невыносимо остро ощущая всю нелепость происходящего. В дальнем углу кабинета в таком же разлапистом кресле, из какого только что встал он сам, полусидел-полулежал человек. Глаза его были закрыты, и можно было бы подумать, что он опять погрузился в сон, но Цезариуш отчего-то сразу уверился, что это не так. У спящих никогда не бывает таких лиц – если, конечно, им не снятся кошмары. Сорочка на груди лежащего была распахнута, в вырез и сквозь тонкий лен проступали плотные сувои бинтов. — Вот, — сказал Чесев провожатый. – Это Гивойтос. Говорите. — А он вообще жив? — Нет, пся крев, помер! – с неожиданным раздражением бросил сероглазый. – Вам-то какое дело. Говорите – и закончим на этом. — Раны господни, Яр, ну что ты орешь, — сказал Гивойтос, садясь ровно и поводя затекшими от неудобной позы плечами. — Пане, — осторожно проговорил Чесь. Он не знал, с чего начинать. он столько раз представлял себе, как наконец доберется до Крево, найдет этого человека и все ему скажет. Он затвердил свою речь наизусть – и вот теперь мнется с ноги на ногу, как обобранный до нитки мужик на великодной ярмарке. Гивойтос с силой провел по лицу ладонями, разгоняя сонный морок – и взглянул Цезариушу в лицо. Синие-синие глаза. Вертикально поставленные, змеиные зрачки. Совершенно не человеческий, сводящий с ума взгляд. Взгляд, от которого ноги примерзают к полу и в горле встает отвратительный горький ком. Мгновение прошло – и наваждение схлынуло. Чесь увидел перед собой самого обычного человека, ослабевшего после долгой и тяжелой болезни. Уставшего от данной ему власти, ошалевшего от забот, от нехватки сил и времени. И тут он еще со своей новостью. — Панна Юлия прислала меня сказать вам, что она в тягости. Двойней, и срок ей будет в середине мая. Да вы слышите ли меня? *** Ургале, Лишкява. 22 сентября, 1908 год. Шатры разбили на краю леса, над самым обрывом. До самого небокрая тянулось поле, заросшее седой полынью и вереском. Вереск цвел. Серо-лиловой дымкой заволакивало пространство, и звенело осеннее небо – птицы готовились отлетать в вырий. Был прозрачный, мертвый час перед рассветом, когда воздух уже наполнен серой мглой, но солнце еще не поднялось над горизонтом. Они стояли над обрывом вдвоем – Март и Ярош, — и под ногами волновалось под ветром седое и лиловое море. — Это Койданово, — сказал Яр. – Вот, ты хотел увидеть. Смотри. Сейчас, на границе между жизнью и смертью, простая человеческая гжечность не имела никакого значения. Какой смысл даром тратить слова. — Сколько времени у меня есть? – спросил Март, и маршалок Райгарда поразился его спокойствию. — Вообще-то нисколько. Но предположим, что сутки. Хотя это все равно что ничего. Седые травы ходили волнами, будто море. Плыл горький запах, и таяли рассветные сумерки. Пройдут времена и уйдут царства, а эта полынь все так же будет шептаться под ветром. Не будет ни Яра, ни Марта Рушица, ни Анджея, который спит в шатре беспокойным горячечным сном, и имена их всех сотрутся из памяти мира, но как знать, может быть, они и есть то, что способно удержать этот мир на краю. — Завтрашним утром трубите к атаке, — сказал Март. – Если от меня не будет никаких вестей – не ждите. Бог вам помощь. И ступил на круто сбегающую вниз тропу. Он понял, что пересек Черту, когда вдруг обнаружил глухую тишину вокруг. Здесь не пели птицы. Не шептались травы. Не отливало матовым серебром предрассветное небо. Здесь не было звуков и запахов. Наверное, именно так и выглядит смерть для того, кто на самом деле уже давно умер. Для живых, если судить по рассказам Яра, все было немного… иначе. Хотя что ему теперь до этого. Кусты полыни по пояс, мелкие листья с резными краями, будто обметанные серебряной пыльцой. Когда он спускался по тропе вниз, пригибаясь под низко нависающими черными еловыми лапами, ему почудилось чье-то присутствие там, в лесном сумраке. Как будто кто-то идет следом, провожает взглядом, невесомо дышит в затылок. Вот ветка мягко проскользила по плечу – словно коснулась чужая ласковая рука. Тогда Март оглянулся и там, между елей, увидел Варвару – простоволосую и босую, в домотканой рубахе почти до пят и наброшенном на плечи вытертом кожушке, с рябиновой низкой на шее.